– Очень испугались? – спросила Вера.
– Ну-у-у… – пожала острыми плечиками Панюшкина, – я, конечно, с убийствами… а я сразу поняла, что Кирилла убили… никогда не сталкивалась, но мы, балетные, с малолетства ко всяким испытаниям привычные.
«Н-да… – подумала следователь Грознова, – такое тщедушное создание, а крик не подняла, в обморок не шлепнулась, быстро побежала к подружке вызывать полицию. Балетные действительно к испытаниям привычные».
Как сидел-лежал убитый и как валялись осколки вазы, Панюшкина с Ружецкой описали достаточно точно, а вот портфель не заметили. Впрочем, из прихожей его видно и не было, а дальше порога женщины не проходили.
– Вы хорошо знали этого Кирилла Андреевича Лепешкина?
– Не то чтобы хорошо… однако помогали ему здесь обустраиваться. Квартира-то служебная, нашему театру принадлежит, когда в ней никто не живет, мы присматриваем. По-соседски. И ключи от нее имеем, – пояснила Марта Мстиславовна.
– То есть у вас есть ключи? – уточнила Вера, припомнив слова эксперта, что дверь не взламывали.
– Они у нас хранятся тогда, когда в квартире никто не живет. А когда Лепешкин появился, около месяца назад, мы ему сразу ключи отдали, – сказала Фаина Григорьевна. – А еще один комплект хранится в театре.
– И вы с этим Лепешкиным только здесь, по-соседски, виделись?
Вера подумала, что вряд ли молодой мужик любил чаевничать с немолодыми дамами, так что в лучшем случае общался с ними на уровне случайных здрасьте-до свидания.
– Почему только здесь? – удивились дамы. – Мы его в театре регулярно видели. Мы ведь по-прежнему работаем в театре.
– А я думала, вы уже на пенсии.
Дамы весьма выразительно хмыкнули.
– Фаня ушла со сцены тридцать лет назад, но балетные рано уходят. А я перестала выступать только пять лет назад. Однако на стариковской лавочке около дома мы не сидим. Я – педагог по вокалу, а Фаня заведует театральным музеем, нашему театру все-таки восемьдесят пять лет, – с подчеркнутым достоинством проинформировала Ружецкая.
– Замечательно! – быстро отреагировала Вера, поймав короткий, но весьма выразительный взгляд Дорогина: дескать, тебя же предупреждали, не вздумай их назвать старушками.
– Не смущайтесь, Верочка, – ответила за двоих Ружецкая. – Нам семьдесят пять лет, и мы вполне могли бы сидеть на пенсии.
– Но не сидим, – пискнула Панюшкина.
– Замечательно! И прежде всего потому, что вы можете дать мне кое-какую информацию, – заявила Вера.
Женщины кивнули.
По их словам, Кирилл Лепешкин, ныне очень модный драматург, вернулся в город – да-да, он родом отсюда, перебрался в Москву лет десять назад, – потому что захотел присутствовать при постановке спектакля по его пьесе: от читки до премьеры. Руководство это всячески приветствовало, потому как именно музыкально-драматическому театру Лепешкин предоставил право первого показа. Марта Мстиславовна, будучи педагогом по вокалу, регулярно пересекалась с Кириллом на дневных репетициях. А Фаина Григорьевна, которая в основном работает вечером, когда зрители в антракте приходят в музей, периодически встречала его во время спектаклей, – их он тоже частенько посещал.
Вчера Лепешкина видела только Марта Мстиславовна. Первый раз днем, а второй раз – в районе восьми вечера, он шел домой.
По поводу коричневого портфеля женщины твердо заявили: Лепешкин всегда носил его с собой. Что в нем хранилось, они не знают.
– Наиболее полную информацию вам могут дать наш директор Михаил Семенович Дудник и главный режиссер Антон Борисович Волынцев, – сообщили Ружецкая и Панюшкина. – Оба они – исключительно достойные люди. Причем во всех смыслах.
А на прощание заверили: они готовы оказать следствию любую помощь. И не только потому, что это преступление – страшный удар по театру, с которым они связаны всю жизнь, но и потому, что Верочка – дочь Александры Николаевны Грозновой.
Глава 4
Михаил Семенович Дудник, которого в театре все называли Михал Семенычем, толстяк с обманчиво добродушным лицом и блестящей лысиной, начинавшейся прямо от широкого лба и упиравшейся сзади и по бокам в четкую подковку коротко стриженных жестких волос, в следующем году собирался отметить семидесятилетие. Однако ни он сам, ни кто-либо в ближнем и дальнем окружении даже не помышляли, чтобы юбиляр покинул пост руководителя театра.
Дудник был почти легендой. По-деловому жесткий, изворотливо хваткий, виртуозно хитрый и по-отечески заботливый, Михал Семеныч уже тридцать лет работал директором, превратив театр оперетты, переживавший в начале девяностых годов тяжелые времена, в разножанровый и очень успешный музыкально-драматический театр. Здесь сохранили старую добрую оперетту, дополнили ее современными мюзиклами, украсили драматическими постановками, где музыка исполняла функцию стилистического обрамления, – в общем, учли самые разные зрительские вкусы. Ну и актеров тоже стали приглашать соответствующих: с голосами, с пластикой, с драматическим талантом – то есть разносторонних.
В творческом плане одно лишь для директора оставалось незыблемым.
«У людей полно забот, проблем и даже трагедий, – говорил Дудник. – И вот они приходят в театр, а там их вновь заставляют погружаться в мрак, горько переживать и даже страдать. Словно им в жизни всего этого мало! Так вот пусть другие театры выворачивают зрителям души, долбят их по мозгам, а мы будем доставлять им радость и вселять надежду! Во времена великой американской депрессии именно Голливуд нашел универсальную таблетку от боли – придумал обязательный хэппи-энд. И завоевал не только своих зрителей, но и весь мир!»
Мир – не мир, а местного зрителя театр своей нацеленностью на позитив завоевал. С приходом же пятнадцать лет назад на должность главного режиссера сорокатрехлетнего Антона Борисовича Волынцева и вовсе стал суперпопулярным. Как бы пафосно ни звучало, но директор и главный режиссер оказались просто созданными друг для друга. Хотя со стороны казались полной противоположностью.
Если Дудник был большим и грузным, то Волынцев – миниатюрным, изящным, похожим на веточку экзотического деревца. У него было тонкое, с тщательно выписанными чертами лицо и красивые волосы, ниспадающие на плечи густым серебряным шелком.
Если Дудник даже в гневе старался соблюдать выдержку, то Волынцев в течение минуты мог сменить восторг на ярость и наоборот. Волынцев был немного деспотом, немного истериком (что, впрочем, объединяло его с целым рядом других режиссеров), однако актеры относились к нему с пониманием и в общем-то тепло – ценили его талант и в целом незлобивый характер.
Если Дудник умел видеть на насколько шагов вперед и оценивать ситуацию в комплексе, то глаз Волынцева «стрелял» с некой хаотичностью, но нередко подмечал детали, на которые никто внимания не обращал.
Если Дудник твердо опирался ногами в землю, то Дудник витал в облаках своих фантазий.
Иными словами, они настолько отличались друг от друга, что в результате создавали гармонию.
Известие об убийстве Кирилла Лепешкина вызвало у Дудника и Волынцева исключительно дружную реакцию – изумление. При этом они выказали полную готовность помочь следствию, правда, без ясного понимания – каким образом.
Вообще-то они несколько иначе представляли себе следователя по особо важным делам – он им виделся серьезным мужчиной средних лет. А тут явилась молодая барышня, вполне фигуристая, сероглазая, с ярко-каштановыми густо-волнистыми волосами. На человека в погонах (которых, впрочем, на ней и не было, поскольку и мундира не было тоже) она совсем не походила – а на актрису вполне.
Дудник вышел из-за стола, а Волынцев, почти полностью утопающий в большом «вольтеровском» кресле, слегка приподнялся и отвесил полупоклон.
– Вера Ивановна Грознова, – представилась барышня. – Наш разговор я буду записывать на диктофон, – не спросила, а проинформировала она.
– …Ивановна?! Грозная?! – никак не отреагировав на диктофон, вскричал Волынцев и буквально выпорхнул из кресла.
Дудник уставился на Веру озадаченно.
– Не ГрОзная, а ГрознОва, – привычно уточнила Вера.
– Михал Семеныч! Это какая-то мистика! – Волынцев тряхнул головой (серебристые волосы взметнулись, словно крылья) и взмахнул руками (узкие ладони с тонкими длинными пальцами заколыхались, как веера).
– Успокойся, Антон Борисович, – сказал Дудник, и Волынцев послушно исчез в своем «вольтеровском» убежище. – Присаживайтесь, Вера Ивановна, – предложил директор. – Мы сейчас вам кое-что объясним.
– Я вас внимательно случаю, – отозвалась Вера и улыбнулась.
Улыбка у нее была хорошая, искренне-доброжелательная – весьма удобная для доверительного разговора. Опытные директор и режиссер это оценили.
– Дело в том, – подарил ответную улыбку Дудник, – что мы сейчас репетируем пьесу Кирилла Лепешкина «Дочь Ивана Грозного». А вы – Вера Ивановна Грознова. Почти Грозная. Представляете, какое совпадение?
– Представляю, – согласилась Вера. – А разве у Грозного была дочь?
– Наверняка была! – не усомнился директор. – Он же все-таки царь! И многое что себе позволял! Поэтому какая-нибудь внебрачная дочь, а то и не одна, уж точно имелась.
– Да при чем здесь это?! – воскликнул Волынцев. – Пьеса ведь не конкретно о том Иване Грозном! Она не историческая! Она, если хотите, фантазия на тему! Понимаете?
– Не понимаю, – призналась Вера.
– Я сейчас вам объясню! – Волынцев вновь выпорхнул из кресла и принялся кружить по кабинету. – Конечно, объясню в общих чертах! Представьте, наши дни, и есть человек, который стоит во главе… некой корпорации. Что это за корпорация – не имеет значения. Но это нечто богатое и могущественное, и сам человек – богат и могущественен. А зовут его Иван Грозный! И он во многом по духу – тот самый Иван Грозный! И знает это! Но!.. – Волынцев неожиданно замер на месте, уставился Вере прямо в глаза и многозначительно ухмыльнулся. – У исторического Ивана Грозного официально не было дочери, да и сына не стало, а у этого Ивана Грозного дочь могла бы быть!