3 с блестящим розовым покрывалом. Из комнаты наверху, где раньше жила Шидзуко, вынесли всю мебель и сняли шторы с окон.
Ни отец, ни мачеха не оторвались от телевизора и не обратили внимания на Юки. Она прошла в кухню и открыла правую дверцу буфета. Тяжелые голубые стаканы и белые керамические бокалы, принадлежавшие когда-то маме, исчезли. Вместо них Юки увидела стопки белых фарфоровых тарелок и блюдец, расписанных по краям розовыми цветочками. На крючках, по-видимому, только что привинченных отцом, висели чашки с таким же узором. Открыв левую дверцу, она обнаружила в буфете множество новых бокалов. На этой полке мама хранила керамические тарелки, покрытые голубой и фиолетовой глазурью с углублениями посередине. Рисунок каждой тарелки слегка отличался от других, как отличаются друг от друга разные фазы луны.
Из нового желтого холодильника Юки достала апельсиновый сок и налила его в один из новых бокалов. Взгляд ее упал на хорошо знакомый чайный сервиз цвета хурмы, стоящий за стеклом в кухонном шкафу. Они с мамой купили его на ярмарке ремесел, где с любопытством наблюдали, как работает за своим кругом гончар, автор этого сервиза. Ком глины превратился на их глазах в идеальный цилиндр. Гончар слегка сдавил его, и цилиндр приобрел форму крупного лепестка. Мастер снял его с круга и, осмотрев, нахмурился. Затем осторожно и медленно сдавил его запястьями. Цилиндр слегка перекосился. «Зачем он это делает?» — спросила Юки. «Он хочет избежать абсолютно правильной формы. Хочет сделать ее слегка несовершенной». Мама всегда учила ее: не должно быть двух вещей, которые бы в точности повторяли друг друга.
Взяв стакан с соком, Юки направилась в свою комнату, минуя спальню отца и мачехи. Хорошо, что хотя бы ее комната осталась в прежнем виде: те же бледно-голубые занавески, выбранные вместе с мамой, письменный стол, который смастерил дедушка, шкаф, кровать с красным стеганым одеялом, подаренным бабушкой. Глотнув сока, Юки уселась на пол посреди коробок с летними платьями, присланными тетей Айей из Токио. Она открыла их только сегодня утром и обнаружила в одной из них записку: «Юки, надеюсь, у тебя все хорошо. Мой дом опустел после твоего отъезда. Ты знаешь, что я скучаю и часто думаю о тебе. Я понимаю, как тяжело тебе дался этот переезд. Держись и постарайся быть счастливой там, где ты живешь сейчас».
Юки положила записку в выдвижной ящичек письменного стола и принялась распаковывать свои вещи. Развесив платья и юбки и сложив свитера в платяной шкаф, она вспомнила о другом переезде: два года назад они с мамой упаковывали вещи, чтобы переехать в этот дом.
Было начало апреля, суббота. Шел дождь. Сакура в ближнем парке зацвела неделю назад. Юки расстроилась из-за дождя — нежные цветки могли облететь под тяжестью капель, и тогда лепестки разнесет ветром по асфальту, они облепят подставки качелей и чашу фонтана.
Юки с матерью упаковывали вещи все утро — каждая в своей комнате. К одиннадцати Юки почти управилась со своими пожитками. Машина для перевозки должна была приехать в три часа. Весь дом был заставлен наполовину заполненными коробками, сложенными в стопки, книгами, журналами, простынями и полотенцами. К кухне и гостиной они еще даже не прикасались. И только спальня отца была полностью свободной. Перед своим отъездом в командировку неделю назад, он сам все упаковал, вынес коробки в коридор, пометил их, оклеил скотчем и аккуратно расставил у стены. Отец собирался приехать в новый дом в воскресенье утром и распаковать вещи в своей спальне и новом кабинете. Юки знала, что он идеально управится со всеми делами за полдня и успеет подготовиться к следующей командировке. Девочка редко видела отца.
Юки заклеила скотчем последнюю коробку в своей комнате и перешла в кухню: вынула из буфета стаканы и тарелки, расставила их на кафельном полу и уселась среди этой посуды и старых газет. Ей не претила такая работа, она все делала аккуратно: заталкивала газетную бумагу в стаканы, обертывала их в два слоя. Со страниц газет через голубое стекло выглядывали смятые лица политиков, кинозвезд, преступников, жертв несчастных случаев и радостных новобрачных. Заполнив коробку доверху, Юки заклеила ее скотчем, отставила в сторону и была готова приняться за следующую, когда услышала голос матери:
— Ты хорошо потрудилась!
Мама стояла в светло-зеленом домашнем халате, с заколотыми в пучок волосами. У них обеих были длинные волосы: у Юки — до пояса, у матери — до плеч. Юки стягивала их конским хвостом, чтобы не лезли в глаза.
— Я почти закончила с хрупкими вещами, — доложила она матери. — Сковороды и кастрюли я побросаю в большие коробки. Ехать недалеко. Не стоит упаковывать слишком уж тщательно, правда?
— Правда, — согласилась Шидзуко. — Как упакуешь, так и будет хорошо.
Новый дом находился в двух милях к северу, в пределах Кобе, но ближе к горам, чем к морю. Когда в середине апреля начнется первый семестр нового учебного года, Юки будет ходить уже в другую школу. Ее мать очень беспокоила эта новая школа, и сейчас она опять завела разговор на эту тему.
— Ты действительно не возражаешь против новой школы? Может быть, я получу разрешение школьного совета, чтобы ты осталась в своей школе еще на год и смогла закончить шестой класс? Тогда ты не будешь единственной новенькой. Но в этом случае тебе придется каждое утро ездить на автобусе. Не знаю даже, что лучше.
Юки вздохнула и покачала головой:
— Перестань задавать мне одни и те же вопросы. Я уже сказала, что не возражаю против новой школы. Закончим этот разговор.
— Но одноклассники обязательно устроят тебе испытание — только потому, что ты новенькая.
— Меня это не волнует. Я сумею постоять за себя. Я никого не боюсь!
— Если тебя будут дразнить, не обращай внимания. Рано или поздно от тебя отстанут. А если будешь злиться, тебе же будет хуже. Задиры только того и ждут, чтобы ты разозлилась. Делай вид, что ничего не замечаешь.
— Мама, как ты не поймешь! Я никому не позволю издеваться надо мной и говорить мне гадости. А теперь — все. Я больше не хочу об этом говорить. У меня куча дел. Ты меня утомляешь.
Мать вздохнула и ушла. А Юки снова принялась упаковывать посуду, скомкав следующую газету. Она хорошо помнила, где и когда они с мамой покупали каждый стакан, миску или чашку, — на выставке ремесел в Киото и в деревнях гончаров4 под Кобе. «Самая лучшая керамика, — говорила мама, — это та, которой можно пользоваться ежедневно. Если берешь чашку в руки, должно возникать ощущение прочности, а когда подносишь ко рту — ощущение нежности. Блеск глазури не должен быть слишком ярким. Днище сосуда ничем не покрывается. Гончары соскребают капли глазури, пока они не успели стечь, потому что в печи для обжига глазурь приклеила бы горшок к полу, и он мог треснуть... Как много всего знает мама, как многому может научить, подумала тогда Юки. Она закончила паковать хрупкую посуду и вдруг почувствовала угрызения совести: нельзя было разговаривать с мамой так грубо. Мама не могла не волноваться — это Юки понимала: у нее в школе часто случались стычки с мальчишками, иногда ей доставалось: приходила домой в синяках и ссадинах. Прошлой осенью она так толкнула одного своего одноклассника, что тот ударился о каменную стену и сломал плечо. Шидзуко вызвали в школу. По дороге домой она сказала дочери: «А ведь ты и сама могла оказаться на его месте — с переломом плеча. Обещай, что больше не будешь ввязываться в драки». Юки пыталась отмахнуться: «Как я пообещаю то, чего не могу выполнить? И никакого перелома у него нет — так, трещина. К тому же он первый начал — бросил мои книжки в лужу».
Сложив всю кухонную утварь в большие коробки, Юки отправилась в комнату матери. Шидзуко ползала по полу на коленях среди вороха платьев, шарфиков, разных мелочей. Она собрала всего две коробки. Юки вошла и встала напротив нее.
— Я думаю, не пересмотреть ли мне весь мой гардероб, — сказала мать. — Некоторые тряпки стали для меня слишком яркими, — она указала на белое платье с узором из ярко- голубых роз. — Вот это, например.
— Нет, — запротестовала Юки, — ты мне так нравишься в этом платье!
Шидзуко покачала головой:
— Мне уже пора переходить на более скромные тона. Когда моей матери было сорок, она носила вещи только цвета слоновой кости, светло-серые или темно-синие.
— Но бабушка совсем другой человек, — заявила Юки. — И тебе еще нет сорока.
— Этой зимой мне исполнится сорок, а бабушка — вовсе не «другой человек». Когда мне стукнет шестьдесят, я тоже будут носить все только серое или коричневое, как она. Интересно, каково это — быть шестидесятилетней? До этого еще так далеко.
Юки нахмурилась. Невозможно представить себе маму такой же старой, как бабушка, которая всегда помнилась ей старушкой. Юки уселась на пол рядом с ней.
— Все, что у тебя есть, ты носи. Выбросить всегда успеешь. У тебя еще будет время подумать.
Шидзуко улыбнулась:
— Какая же ты у меня умница-разумница.
Юки наклонилась к матери:
— Я пришла извиниться перед тобой за свое поведение. Прости меня. Надеюсь, ты не сердишься.
— Нет, не сержусь, — Шидзуко погладила кончиками пальцев лоб Юки. — Ты запачкала лоб — прилип кусочек газеты.
— Ладно. Потом умоюсь.
— А помнишь, как ты наелась моей желтой акварели из тюбика? У тебя весь рот и подбородок были в краске. Я так испугалась, что повезла тебя в больницу.
Юки хорошо помнила ту ярко-желтую акварель, которой мать рисовала лилии. Это было лет пять назад.
— Краска была такая красивая. Я думала, что она настолько же вкусная, но она оказалась противной. А я продолжала ее есть, думала, что привыкну, и краска станет вкуснее. Какая же я была глупая.
За окном моросил дождь, но небо просветлело, стало не таким сумрачным, как утром. Юки поджала ноги, обхватив колени руками.
— А что будем делать с нашими цветами? — спросила она. — Может, выкопаем их и возьмем с собой?
— Не знаю. Не лучше ли их оставить здесь? На некоторых вот-вот появятся бутоны, не стоит их тревожить. Выкопаем осенью, когда отцветут...