Ей стало страшно. Страшно наступившей тишины, страшно потолка — он будто опускался ниже, все ниже на Верку, и стены тоже словно сдвигались. Нахлынула тьма из углов, лишь окна льдисто мерцали.
Накинув на плечи теплый платок, Верка выскользнула на крыльцо.
Луна. Мороз. Толкая впереди себя два столба яркого света, словно ощупывая ими дорогу, проехал грузовик. В кузове — девушки, парни. Гармонь. Песни. В клуб молодежь торопится.
Тени возле изб непроницаемы. Точно чернилами залиты. Темными увалами теснятся леса за белыми полями, берут деревню в кольцо.
Гремит динамик на всю округу.
И Верка свободно, полной грудью вдохнула крепкий, студеный воздух, и для страхов не осталось места.
Мороз покалывает щеки. Луна стелет половички на ступени крыльца…
А звезд сколько!
Хорошо… Верка даже улыбнулась, вздохнув. Ничего она про Домну не скажет дяде. Потому что у дяди сердце. Его нельзя волновать. Его надо беречь.
И вдруг она приподнялась со ступеньки. Замерла, напрягшись струной.
По радио говорит Петр Шереметьев. Так сказал диктор, назвавший во вступлении к передаче трижды его имя и фамилию. Петр Шереметьев — бывалый солдат, ныне знатный сталевар далекого южного комбината.
Во рту пересохло. Верка втягивала и кусала губы, удерживая рвущийся из груди крик.
— Папа… Нашелся! Папочка!
Объявился человек, который дал ей имя. День, когда он спас ее из фашистского лагеря смерти, — день ее рождения. Так сказал дядя. Ему, этому доселе неизвестному человеку, она обязана и жизнью, и самой судьбой…
Ожидал бронзовый солдат с мечом. Опустил ее с руки на землю.
— Я не бронзовая! — словно в забытье, бессвязно шептала Верка. — Я живая!
К полночи в горницу вплыла луна. Беспокойный зыбкий отсвет ее лег на потолок, стек по стене.
Лунный свет мешал сосредоточиться, путал мысли.
Что делать? Как поступить? Мучительны были раздумья… И сон, и покой бежали от Веркиного изголовья…
Глава V. Лунки и самотек
— Очень, очень мило. Что за расцветка, ты только посмотри, Коля!
— Буланая, — щурился дядя на моток мулине.
— Ну уж, голубчик, высказался! — Тетя от возмущения всплеснула руками. — Буланая… Разве тебе это лошадь? Удивляюсь тебе, Николай Иванович!
Дядя рассмеялся снисходительно:
— Э, что эти колеры в сравнении с моими блеснами.
— Ребенок! Игрушечки бы тебе все.
— Что ты понимаешь? Блесны — это ж… Да за такими, если хочешь знать, охотятся миллионы удильщиков. Это ж редкость! Это ж самые уловистые!
Очки тети холодно сверкнули.
— Полагаю, за блеснами все же охотятся рыбы. Ах, блесны позолочены? Но не все золото, что блестит, как гласит народная мудрость. Увидишь, миленькое платьице вышью нашей девочке к лету. Не спорь, у тебя вечно не хватало практической жилки. Ты, голубчик, за мной, как за каменной стеной. Да, да!
— Я не спорю.
— Еще бы! — И тетя заворковала, склонившись над своим мулине. — По подолу пущу васильки… Нет, лучше вышью в украинском стиле! Ну, девушки, уважили! И где они такие расцветки достали, поди, все магазины обегали.
Николай Иванович стал гордиться блеснами в одиночку. Он разложил снасти по столу. От блесен исходило сияние. И дядя сиял. Насвистывая, потирал руки.
Верка жевала яблоко и болтала ногой. Смотрела на дядю и тетю, и ей было смешно.
— Дядечка, а это что, на таракана похоже?
— Блесна «нара». Что ты! Окуни, я испытывал, славно на нее берут.
— А эта?
— «Пун-яуб». Иначе «успех». Потрясающая блесенка.
— Успех? Скажите на милость… — тетя оторвала взгляд от разноцветных мотков. — Когда у тебя успех-то бывал? Что-то не помню.
— Тетя, — подбежала Верка к Екатерине Кузьминичне. — Вы обратили внимание вот на этот моточек? У вас, по-моему, такой расцветки не бывало.
— Как не бывало! Бывало… Но очень редкая!
Наборы блесен, в их числе для зимнего ужения, крючки, стальные омедненные поводки, пенопласт для поплавков, синюю, зеленую и коричневую лесу, коробку шелкового мулине, кучу писем дядя и тетя получили с завода. В посылке, сплошь заляпанной сургучными печатями. Дядины товарищи по работе и тетины рукодельницы для них постарались. Екатерина Кузьминична, по ее словам, «возглавляла» в заводском клубе кружок художественной вышивки.
— Видишь, Верочка, добрые дела не забываются, — говорила тетя.
Тетя была растрогана. На радостях она не возражала «обновить блесны». Не поминала, что «дядя простудится и наживет прострел», — не то, что раньше, когда Николай Иванович робко заикался о зимней рыбалке.
Дядя не мешкал. В тот же день собственноручно отковал в колхозной кузнице пешню из лома. Это чтобы пробивать во льду лунки. Был сплетен из проволоки сак — вычерпывать из лунок лед. Под будущий улов дядя сколотил ящик. Судя по размерам ящика, дядя рассчитывал на большой успех.
Леня получил приглашение на рыбалку как знаток Зимогора — озера возле деревни, которое, раз оно под снегом, Верка сперва принимала за поле.
— Глубина та-ам! — взахлеб расписывал Леня. Подаренные ему блесны он нацепил на грудь, точно медали. Он закатывал зеленые глаза и бледнел. — Мужики раз пятеро вожжей связывали, а до дна не достали. Там провалы, там ключи подземные бьют. А рыбы в Зимогоре… прорва! Лещи— с поднос. Во! Щуки — по пуду. Летом утят не выпустишь — зараз их щуки переловят! Что вы… Истинные крокодилы! Окуней, тех уйма. Плотва, налимы…
Последние дни Верка была сама не своя. Забывалась на минуту. И опять вспоминала: ночь, звезды, и тени, и лунный свет, и голос из репродуктора…
Папа нашелся. Ее папа. Он дал Верке имя…
Она уже придумала, какой у ней папа. Высокий, плечистый, как Потапов. И усы, как у Потапова. В цехе папу уважают. С ним заводской коллектив считается очень, точь-в-точь, как бывало с дядей. На собраниях дядю… ой, то есть папу! — избирают в президиум, и в зале шумят: «Не спешите с выводами, еще что Шереметьев скажет!» И руки у папы, как у Николая Ивановича: большие, ласковые. Папины руки….
Что делать?
Сказать дяде и тете? Что тогда будет, Верка боится и представить.
Не забыть дней на Белом море! Закаты, шорох спорого летнего дождика о натянутое полотно палатки, чадящий костер… Всего-то на неделю они с дядей ездили, но разве тетя вынесла разлуку? Приехала, Нашла. И при встрече почему-то сконфузилась:
— Горемыки вы мои, комары вас еще не заели? Начисто сердце за вас изболелось. Ведь вы, поди, сырую воду там пьете. Сознавайтесь, беглецы!
И это не просто — подойти сейчас к тете, сказать: «У меня, знаете, папа нашелся, настоящий…».
Николай Иванович с Леней испытывают лески на прочность.
— Сила! — Леня краснеет от натуги, пытаясь порвать леску. Видно: попадется им метровая щука — не упустят, будьте покойны.
— То-то! — Дядя ему подмигивает. — Недаром эту лесу рыбаки зовут жилкой.
А папа все равно нашелся…
Сама не своя Верка. Сидит в уголке. Тихо-тихо. Молчит.
И тетя уголком глаза следит за ней: что с девочкой нашей? Опять напроказила! Ох, детка, глаза да глаза надо за тобой, и какие — прямо по поварешке.
Ага, Верка напроказила. В отместку за дядю.
Есть у Домны баня. На задворках избы. Но бабка предпочитает мыться в печи. Ага, в печи! Натопит пожарче, застелит под печи соломой и парится часами.
Примчалась вчера Верка из школы и, пораженная, застыла на пороге с разинутым ртом. На кухне в печи охало, кряхтело что-то, чему и названья не найти.
— Ох… ох-ох! — стонало в печи. — Умру-у!
Верка струхнула. Может, в самом деле Домна запарилась?
Она забарабанила кулачками по заслонке, которой Домна закрылась в печи.
— Кто там? — простонала старуха.
— Я, бабушка;
— И-и, касатонька. Ступай, ступай. Поиграй на улке. Да дверь шибче притвори: кабы в избе не выстудить.
У порога стояло деревянное корыто и ведро теплой воды.
Верка покрутилась на пятке. Ну, погоди же, вредная Домна!.. Она сбегала к колодцу. Ведра с ледяной водой поставила к корыту, сама спряталась в горнице. Ее душил смех.
Домна вылезла из печи. Растрепанная, в саже. К распаренному телу налипли листья веника.
— И-и… — сладко стонала Домна, приплясывая на холодном полу. — И, какая благодать! Беленька я, беленька, ровно гусочка…
Она думала, что в избе одна.
Взгромоздилась бабка в корыто. Зажмурилась: — Спаси, Христос! — и раз на себя ведро ледяной воды.
Раздался следом пронзительный вопль. У Верки кудерки поднялись дыбом. Она ни жива ни мертва шмыгнула под кровать, подальше от разъяренной бабки.
Перед выходом на озеро она получила от тети столько наказов, что не счесть.
— К лункам не подходи, катайся себе по бережку. И дыши носом, слышишь? Морозище — обвара, чистая обвара. Николай Иванович, следи за ней. Брось ты свои блесны, слышишь?
Екатерина Кузьминична так запеленала Верку — дышать стало невмочь.
— Носом, носом дыши, чтобы я видела!
Леня восторженно таращил зеленые глаза:
— Тетя у тебя… ну в тыщу раз хуже моей мамки!
И он тоже был замотан в мамин платок, подпоясан по полушубку ремнем, в шапке с завязанными ушами и рукавицах-шубенках.
На улице — сонная дрема безветрия. Рассвело. На крышах изб розовели блики солнца. Султаны дыма поднимались вверх, скопляясь над деревней в лиловое мутное облако.
Снег поскрипывал звучно, казался легким, воздушным… Упади с дороги в сугроб — не выбраться, утонешь!
Пришли на озеро. Дядя пробивал лед пешней— брызги в стороны летели. Запыхался, но не рас-клонил спины, пока прорубки — для себя и Лени— не были готовы. Сегодня Леня посвящался в зимние удильщики: блеснил он впервые.
Николай Иванович, бормоча: «Ловись, рыбка маленькая и большая!» — опустил блесну в лунку.
Погожее утро, острыми искрами вспыхивающий снег, алые, тронутые синевой, точно озябшие кусты ивняка, по которым перепархивали чечетки, небо, раззолоченное солнцем, — все для него заслонила лунка. Черная вода в лунке дымила. Выпятив подбородок, дядя горбился на ящике, судорожно подергивал коротким удилищем. Иней опушил его ресницы, брови.