— Самого-то небось не загоняли.
— А некому было, один куковал. Пришла она ко мне с чемоданчиком, и стали жить. Койка стояла полуторная да шкаф, а вместо стола ящик из-под мануфактуры. И славно жилось, вот веришь, ничего вроде и не надо было, кроме этого: койка да шкаф…
— Было, да сплыло, — с готовностью подхватил Гера. — Нынче все по-другому. Сама еще соплюха, а туда же: квартиру ей предоставь отдельную, с ванной, мебель непременно чтоб модную, да на свадьбу отвали куска три, чтоб не хуже было, чем у других, да ой, ядрена-копалка… Не, Валера, не женись!
— Слушаюсь, ваш-ство! — придурковато откликнулся ассистент.
Тем временем «уазик» наш выкарабкался на асфальт, и побежали, помчались мимо опаленные осенью леса — пурпур и янтарь, зелень и терракота слились в трассирующие линии. Лишь у поселков, когда Гера сбрасывал скорость, все снова обретало определенность: за плетнями круглились сизые шары капусты, тянулись уже не к солнцу — к земле огрузшие круги подсолнечников. Изредка, на посеревших стенах сараев лоснились жиром охристые распятия лососей: верный знак, что живет здесь либо ороч, либо незлостный браконьер — у матерых и чешуи возле дома не увидишь.
На развилке шоссе не приметно было ни единого знака: езжай куда хочешь. Душевно помянув дорожную службу, Паша попросил помощника своего дойти до стоящего поодаль пастуха и выяснить, куда сворачивать нам.
Валера зашагал широко, но неторопливо, и в этой хозяйской неспешности, в спокойной сосредоточенности движений увиделась мне Пашина поступь. «Какие они похожие, — подумалось вдруг, — даже лицо у ассистента порой бывает такое же, как у облокотившегося на открытую дверцу машины кинооператора: невозмутимое лицо много повидавшего человека, которого едва ли что способно удивить».
— Не засидится он у тебя в ассистентах? — спросил я Пашу и тут же поправился, наткнувшись на колкую настороженность взгляда. — Я знаю, камеру ты ему доверяешь, снимает он и сам, и с твоей помощью. Я о другом. В позапрошлом году он, помнится, тоже отснял два сюжета и даже на телевидение уйти собирался, вроде приглашали его.
Паша коротко усмехнулся:
— На телевидении пахать надо каждый день, а здесь отсняли с ним три-четыре сюжета в месяц — и норма. Есть разница?
— Разница-то есть…
— Сам не маленький, разберется, где сладко, где солоно, — ввернул Гера с прямолинейной надеждой замять непонятно куда наклонившийся разговор.
— Разница-то есть, а вот насчет перспективы…
— Все от него зависит, — сказал Паша. — Ты ж знаешь, я никого лишку не дергаю, времени свободного хватает, только учись. Без диплома сейчас, сам знаешь как. А вот ему не втолкуешь. Я, говорит, самоучкой больше знаний получу, чем от этой обязаловки.
— Да темнит он! — вскинулся Гера. — Боится просто, что по конкурсу не пройдет. Говорил же — во ВГИК, мол, одни сынки артистов поступают и дочки, а у меня отец — учитель, мать — портниха, ни в какую, мол, не пробиться и пытаться нечего.
— А то он вгиковцев не знает — всякие там… Темнит, ясное дело. В себе не уверен — это есть. А самолюбия на троих. Вот и подступись к нему, когда вожжа под хвост попадет. Иной раз послушаешь — как будто ученый муж говорит, а то как малое дитя рассуждает. Откуда чего берется?.. С одной стороны, понимаешь его по-отцовски: голода не видел, нужды не знал, живет в свое удовольствие, как нам и не мечталось, с другой — и сам он вроде такой жизнью недоволен… Уйду в моря. — Паша так похоже скопировал взволнованную интонацию Валеры, что Гера хрюкнул от удовольствия. — Ну иди, держу я его, что ли. Думает, там ему сладко будет…
— Вряд ли так думает, — сказал я. — У моря вырос, знает, что почем. Может, просто чувствует, что застоялся, жирок начал нарастать. Вот и хочет рвануть куда подальше, себя испытать…
— Ага, и хочется, и колется, и мамка не велит, — поддакнул Гера.
— Может быть, — уклончиво согласился Паша. — Только, по-моему, блажь все это, насчет морей. Наслушался мариманов: «Ах, Сингапур! Ах, Монтевидео!» И потянуло на сладкое. А сразу-то не в Сингапур, а на какую-нибудь бухту Угольную поставят. Туда-сюда, сюда-туда, и в шторм, и в холод… Это какую ж привязанность к делу надо иметь, чтоб годами так, почти без берега…
Вернулся Валера возбужденный:
— Ну доложу вам, такой кадр был — офонареть можно. Солнце вот отсюда, а телята вокруг пастуха вприпрыжку, задрав хвосты… Пастух монументален, как изваяние, лицо сухое, как обожженное, только щетина белая, а они вприпрыжку, задрав хвосты. Отсюда не так, а вблизи — апостол, и только, с посохом, взгляд отрешенный, ну кадр, во сне будет сниться, ей-богу…
Вот тебе и «невозмутимый» Валера — фонтанирует из него восхищение, как нефть из богатого пласта.
— Отличный кадр, — сказал Паша. — Надо же, а мы и внимания не обратили.
— Ага, и блички такие по всему лугу. И что характерно: всегда с собой «Кодак», а тут не взял. Не впервой, я уже заметил, как аппарат не беру с собой — так классика…
Я ждал, что Валера полезет за фотоаппаратом, но он протиснулся на сиденье и, удобно положив перед собой тяжелые кисти рук, замер с выражением тихой благостности на лице.
— Так иди, покарауль с телевичком, — произнес Паша.
— Да не, вряд ли что будет.
— Дело он тебе говорит. Подождем.
— Не-е, такое не повторяется, — убежденно сказал Валера.
Всхрапнул мотор. Пастух, встрепенувшись, махнул нам суковатой палкой направо, чтоб уж наверняка не ошиблись эти заезжие… А мне бог знает по какому наитию вспомнился друг. После мореходки куда только не заносили его попутные ветры. И стихи у друга получались сердечные, и слово чувствовал хорошо. Но даже на короткий рассказ не хватало терпения у друга. Начало напишет, прочтет, остальное устно доложит во всех нюансах. Похвалишь — отлично начал, и сюжет оригинальный, давай заканчивай скорей. А ему вроде б и продолжать рассказ незачем. Ведь сказано же было — отличная фабула и верно схвачено настроение. Значит, признали его дар, чего же более? И ходит три дня веселый, стойку делает на руках, пьет вино за здоровье незабвенной Марго, которая, быть может, еще ждет его где-то в Находке или Магадане… А рассказ так и умирал, не родившись.
Друг-то друг, но и сам я, если вспомнить с пристрастием, сколько задуманного не сделал, сколько начатого бросил на полпути — сосчитать ли? Вот и в этот отпуск поехал с намерением пожить подольше где-нибудь на дальнем кордоне, написать о людях его. А «что сталось?», «чем сердце успокоилось?» — как, бывало, пришептывала мать, гадая на картах в минуты душевной неясности. Друзья помогли разменять весь месяц, и не понять, как просквозило столь быстро то время. Одно оправдание — отпуск. Но сердце не успокоилось им, как обычно утешалось прежде. С годами все ясней понимаешь, что матча-реванша за упущенное не будет. Не оттого ли столь ревностно смотрю я на Валеру, угадывая в нем себя, свои смятения и растраты…
Валера поерзал, поерзал на сиденье — по-моему, не давал ему все же покоя тот самый, не состоявшийся снимок, — потом притих и неожиданно изрек, надо полагать, в оправдание несуетности своей натуры:
— Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Это точно.
Паша удивленно глянул на ассистента, озадаченный не столько внезапностью самих слов, сколько глуховатым, словно бы пророческим тоном, прорезавшимся в Валере:
— Что, уже в деды записался?
— Это Экклезиаст, — с готовностью пояснил Валера.
Уловка была дешевая, из школярских, и я подумал, что столь обнаженная потребность утвердить себя, свою личность будет выламываться из Валеры еще много раз, пока не обретет он уверенность в себе, в своей неповторимости и нужности на земле. Мало ли на свете и седовласых старцев, не сумевших одолеть эту юношескую болезнь?
Но слово было молвлено. Паша воспринял его как вызов и сказал:
— Поживи сначала, а то ведь не жил еще по-настоящему-то, чтобы такое говорить.
— Ну да, конечно… Поживу… А что дальше?
— А ничего, женишься, детишки пойдут, другим голова займется. Тут тебе и теория будет, и практика в одном горшке…
— В ночном, — не без ехидства уточнил Гера.
— Еще про мурцовочку добавь по самые ноздри, — не остался в долгу Валера. — А Лермонтов, между прочим, в двадцать семь уже умер. Холостым. И помудрее был кое-кого из старичков.
— Ле-ермонтов… Он и не жил, как мы, а горел…
Все это походило на давний-предавний спор, который не здесь начат и никогда не будет закончен. Впрочем, мне показалось, что представления свои о жизни Валера отстаивает не по глубокому убеждению, а из упрямства, и из всего дальнейшего сбивчивого и противоречивого многословья запомнилось лишь одно:
— Вон отец всю жизнь доказывал свою правоту, а что доказал? — горячился Валера. — Только врагов себе нажил и в школе, и в районо да язву в придачу.
— Отец твой честный человек. Дай бог, чтоб ты в его годы был таким же, — устало ответил Паша.
Дом для приезжих — добротно срубленный пятистенок — стоял в стороне от центральной усадьбы заповедника, под сенью огромных ильмов. Мы забросили вещи в его гулкую пустоту, разделенную двумя рядами коек, и вышли на крыльцо.
Неохватные грубокорые стволы уходили вдаль от самого порога, и оттуда, где смыкались они, наносило терпкой прохладой. Высоко, под самым небом, бликовало в листве солнце. До земли оно доходило редким, притушенным сеевом лучей.
Всю дорогу сюда, до окраины заповедника, мозолили нам глаза шишкари. На машинах и без машин, с рюкзаками, кошелками, заплечными сидорами сортировали они у обочин свои сокровища — налитые зерном, почти в кулак величиной кедровые шишки. Когда мы останавливались спросить, верно ли держим путь, нам предлагали отведать орехов. Да, спелы уже они были, маслянистой, изжелта-матовой белизной светились на изломе ядра. Самый сезон собирать да лущить те шишки.
Глядели ль мы на эти смолистые россыпи и развалы, мчались ли сквозь одурманенные осенними запахами кедрачи, лущили ль те орехи, бросая на обочины проселка клейкую скорлупу, в каждом из нас, как выяснилось, зрели вполне схожие мысли и желания. И надо ль удивляться, что не прошло и пяти минут на новом месте, как в руках наших очутились мешки и ноги сами зашагали по выбитой среди бугристых корней тропе.