Тайга здешняя совсем непохожа на непролазные дебри, которые рисует воображение вдали от этих мест. Мощные стволы кедра и тополя, маньчжурского ясеня и ореха давно уже решили спор о месте под солнцем и, утвердившись в пластах перегноя на изрядном расстоянии друг от друга, сомкнулись высоко вверху сплошным пестротканым пологом. Под ним светло, просторно, духовито.
Мы разбрелись по запорошенным листьями прогалинам. Шишки начали попадаться тотчас же, увесистые, плотно сбитые, с белесыми крапинами смолы. Почти все они были попорчены гусеницами огневки. Это обстоятельство быстро остудило во мне намерение вдосталь пошишковать, но все же не огорчило. Лес может быть и огородной делянкой, и храмом. Какими глазами глянешь вокруг, таким и увидится он. Не сразу, но отрешился я от тех назойливых шишек. Стал прислушиваться к сиплому воркованию незнакомой мне птицы, радел, как старой приятельнице, приувядшей ягоде клоповке, снимал с бороды назойливую паутину — нити ее то и дело струились в прохладном воздухе, и в душе моей тихо созревал праздник.
…Дом для приезжих встретил меня незнакомыми голосами и запахом наваристого мясного бульона. За длинным столом в передней, втиснув шахматную доску между алюминиевыми мисками и черпаками, изучал позицию лобастый крепыш в заношенном свитерочке. Одна рука его лежала на книге, испещренной колонками шахматных ходов, другая обнимала подтянутое к подбородку колено. На подоконнике валялась еще одна шахматная доска. Н-да-а…
Не имея ни малейшего желания повторять утренний опыт, я откровенно обрадовался, услышав, как напевает на кухне низкий, бархатистых оттенков голос: там, где поют женщины, обычно не остается места для шахмат. Впрочем, вот сидит же парнишка в обнимку с собственным коленом, весь там, в игре. Даже поздоровался едва.
— Малыгин, воды, — певуче донеслось из-за печи.
Крепыш потемнел лицом и заелозил на табурете.
— Малыгин, это нечестно делать вид, что ты меня не слышишь.
Скорбно вздохнув, Малыгин поморгал редкими ресницами и призвал меня в свидетели:
— В детском саду воспитательница покоя не давала, в школе — учителя. Думал, в тайгу уеду…
— Труд облагораживает человека, — напомнили с кухни.
— Все знает, — уж как-то слишком быстро сдался Малыгин, но не обреченно, а вроде бы даже обрадованно, и пошел греметь ведрами.
Я ожидал увидеть у плиты недюжинного сложения акселератку, а встретила меня любопытным взглядом этакая невысокая черноглазая хлопотунья в наброшенном на плечи флотском бушлате. Мелкие картофелины кувыркались в ее проворных пальцах как живые.
Мне тут же нашлась работа — подбросить в печку дровишек. Организаторский талант Оли был явно незауряден, угадывалась в нем хватка комсомольского активиста-массовика. Не прошло и пяти минут, как стало известно, что ужинать мы, конечно, будем вместе: «И не вздумайте отказаться от такого борща», что Оля очень любит кино, а мама ее, напротив, заядлая театралка, что рысенок, ради которого мы сделали марш-бросок, пойман вовсе не здесь, а за сорок километров отсюда, там и живет у лесника, что, наконец, послали их сюда на практику вчетвером: троих парней и Олю — «в институте у нас девчонок совсем мало».
Один из однокурсников, стало быть, Малыгин. Долговязые ноги другого подпирали в соседней комнате спинку кровати: не то прислушивался он к нашему разговору, не то читал действительно что-то занимательное, держа на весу тонкую книжицу — уж очень странная усмешечка плавала у пухловатых, безусых его губ. А третий… Третий явился чуть позже, стащил у порога промокшие кирзачи, размахнулся пятерней, чтоб поздороваться покрепче. Поперек запястья, словно браслет, фиолетовые крапины наколки: на одной лапе якоря — «Саня», на другой — «1955 г.».
Наши шишкари шумно ввалились следом: Валера тотчас пожелал узнать, откуда так вкусно пахнет борщом, и не успел он толком оглядеться на кухне, как в руках его оказался здоровенный тесак — что-то там требовалось рубить или резать. Похоже было, что взялся Валера за дело с удовольствием: тесак сверкал и приплясывал над разделочной доской.
Поглядывая в ту сторону, Гера вынашивал пророческую ухмылку. Но взяли и его в оборот: «Давайте-ка разом…»
Двинули на середину передней комнаты щелеватый, добела выскобленный стол, примостили между двух табуреток широкую доску — чем не скамья? — заскрипела жесть под лезвием консервного ножа, заблагоухало тонко нарезанное домашнее сало, заполыхала румянцем провяленная на солнце юкола, забулькал в химической колбе спирт и, внемля тому благозвучию, примолкли все, тесно усевшись. Наступила та редкая минута единства и согласия в только-только сложившейся компании, когда, кажется, совпадают не только сиюминутные помыслы, но весь душевный настрой. Все еще впереди — хлесткие споры, нестройные речи, когда каждый слушает в основном самого себя, необязательные признания, расхожая откровенность…
Оля явилась к застолью тихая и загадочная — принесла на плечах своих розовую мохеровую кофту-паутинку, очевидно новую, судя по тому, как демонстративно заахали однокурсники. Нет слаще музыки для женщин, чем столь неспевшееся, но дружное в своих симпатиях разноголосье… И вовсе не выглядела она кубышкой в этом наряде — так, некоторая склонность к полноте, подчеркнутая широким овалом подбородка.
Валера наш тоже было заахал с легкой придурью в голосе и замолк под внимательным Олиным взглядом, но не смутился, выдержал его.
Часом позже, когда Саня снова произнес свое вдохновенное: «Ну, вздрогнем!», когда Гера и долговязый практикант Агеев почти пришли к согласию относительно влияния Луны на организм человека, когда Малыгин успел тихо исчезнуть и вернуться к застолью с огненной веткой рябины, а Паша устал хвалить кулинарные способности хозяйки, я снова уловил пристальный Олин взгляд. Не знаю, чем там проявил себя Валера, не до него мне было — весело и чудновато от того забористого зелья. Только изредка любовался я переменчивостью девичьих глаз, то спокойных до умиротворенности, то озорных до бесшабашности, как вдруг — будто струну протянули над столом, и долго предупреждала Валеру о чем-то ее пристальная настороженность.
Еще до ужина, прикинув размеры бушлата, в котором хлопотала на кухне Оля, я решил, что здесь он придется впору одному только Сане. Естественно было предположить, что попала его одежка на Олины плечи неспроста. Вот и за столом они уселись рядком, и что-то он там подкладывал ей в тарелку, далеко оттопырив локоть, и обращался к ней громогласно: «Ну, матушка…» Впрочем, непринужденность, с которой держались эти двое, могла быть и просто дружеской. Иначе и украсившую стол ветку рябины, которую принес Малыгин, легко посчитать знаком особого расположения к хозяйке дома. И тонкую, временами проскальзывающую усмешечку Агеева впору принять за потаенную ревность…
Но полно об этом. Уж к концу подходит застолье! Все приятно возбуждены. А музыки нет. Одна только Оля ублажает наш слух грудным, сочным голосом. О чем там она?.. О городе?.. О кино?..
— Эй, а кто здесь играет в шахматы?!
Вмиг все преобразилось, как будто только и ждало занозистого «Эй!». Очистили от закусок поле битвы, разжалованное войско возвратили из темниц, и снова в почете короли, и снова в роковой силе королевы, вновь замер в тайных предчувствиях строй, где каждая пешка лелеет надежду стать коронованной особой. Все как в жизни — короткой, но яркой, как фейерверк; короткой, но скучной до позевоты — как ею распорядишься, так и сложится; короткой, но не единственной, и в этом вся прелесть. Да, в прошлый раз ты горько и безнадежно ошибся, но в следующий, уж конечно, не позволишь себе такую опрометчивость, и докажешь, и продемонстрируешь, и убедишь. И снова будут взлеты и падения, коварство и авантюризм, стратегия и упорство, надежды и отчаяние… Что за чудо-игра эти шахматы!
Паше выпало играть с Малыгиным, мне — с Саней, а Валере… Валере досталась в партнерши Оля. По обоюдному выбору и согласию. Меня несколько озадачил такой расклад. Почему-то я представлял, что среди противников наших непременно будет Агеев. Но как только на столе появились шахматы, он ушел в другую комнату и, задрав ноги на спинку кровати, отгородился от всего белого света потрепанной книгой.
— Голова, — как бы оправдывая товарища, кивнул в ту сторону Саша. — По математике сечет не хуже преподавателя.
— Так уж не хуже?
— Да, по особой программе занимается.
— Гроссмейстер, ваш ход…
«Матч века» — механики на кинематографистов — состоял из трех партий. Но не прошло и получаса, как Валера вышел из-за печи, за которой то и дело раздавался смех и шушуканье, и со счастливой улыбкой сообщил нам, что проиграл.
— Одну? — встрепенулся Паша.
— Все проиграл… Ну, мы пойдем, погуляем.
Двое взялись за руки, и я лишь успел заметить, как, пригнувшись, нырнули они в проем двери — словно вниз головой, в потемки.
— П-позорник!.. — начал распалять себя Паша. — Ну, позорник! Девчонке профурил и рад до полусмерти… Извольте отдуваться за него. Небось и на доску-то не глядел…
— Да ладно, это не в счет, — великодушно сказал Малыгин.
— Нет уж, извините, в счет, в счет!.. Пижон, в куклы ему только…
Слова подбирались сердитые, а голос звучал по-домашнему ворчливо, не более, и я подумал, что, может быть, и сам Паша за милую душу нырнул бы в невесомость, как эти двое, без оглядки, без лишних слов и сомнений, да частокол запретов, истинных и мнимых, самим собой оговоренных, надежно хранит его покой, так же, как мой покой, и может быть, размеренную жизнь вот этих, совсем еще молодых парней, что склонились с нами над досочками…
Крякнула кровать, прошлепал босиком по полу Агеев. Бледнокожее тело его смутно белело в скудном освещении передней.
— Дай закурить.
— Тебе? — удивился Саня.
— Дяде, — сердито съязвил Агеев.
— А с чего это ты вдруг, корешок?
— Дашь или нет?
— Пожалуйста, — кивнул Саня на пачку сигарет, озадаченно проводил взглядом Агеева, рассеянно поправил фигуры и снова глянул в ту комнату… Табачный дым уже начинал слоиться и там сизоватой призрачной хмарью. Вкрадчивый его угар забивал запахи грязной, неприбранной посуды.