— Вот она, доля моряцкая, — вздохнул Паша, когда мы возвращались с морского вокзала. И я не переспросил, что он имеет в виду, хотя отсняли мы за утро немало.
Несложно было представить себе, сколько лиха перенес за полгода экспедиции у берегов Антарктиды тот парень. И все же самое горькое испытание ждало его на земле. Я вовсе не исключаю, что ожидание парня могло завершиться счастливо. Разные обстоятельства способны помешать такой встрече, в том числе и не слишком серьезные. Но самое обыденное среди них старо, как мир: не выдержала подруга долгой разлуки, нашла другого: «Эй, моряк, ты слишком долго плавал…»
Ни внешность, ни смятение чувств не роднили Валеру с тем парнем, и все же я не стал вспоминать вслух о китобоях. Наверное, потому, что все сказанное нами в тесноте «уазика» воспринималось отныне с поправкой на Валеру. И этот разговор о памятной для нас с Пашей съемке так легко было склонить к назиданию, вроде бы вполне уместному: «Вот собирается Валера «уйти в моря», а имеет ли он представление о том, как трудно быть моряком не в профессиональном, а в самом житейском смысле, когда один дом, с семьей — на берегу, другой, постоянный — в океане?»
Нет, не хотелось мне стращать такими картинками Валеру, и без того затюкали парня.
Разрядил молчание Паша, вспомнив историю со знакомым всем нам кинооператором, хлопотливым и добродушным Алексеем Захаровичем. Вместе с осветителем киностудии Володей они приехали в один из дальневосточных санаториев снимать эпизоды для документального фильма. Начать съемки решили с кухни, ибо где, как не там, рождается хорошее настроение пациентов.
Алексей Захарович привычно распорядился, где расставить осветительные приборы, попросил шеф-повара, довольно молодого мужчину, приготовить что-нибудь из холодных закусок так, чтобы это «гляделось» в кадре, и терпеливо стал ожидать, когда все будет сделано.
За холодную закуску, которой суждено было фигурировать в кадре, шеф-повар, засучив рукава, взялся сам. Он нарезал ломтиками кету и чавычу, положил на тарелку горку красной икры, украсил блюдо ломтиками лимона — получилось вполне аппетитное ассорти. Но внешний вид его показался Алексею Захаровичу недостаточно привлекательным. С позволения шеф-повара он тут же артистично нарезал морковку, чуть-чуть иначе расположил ломтики рыбы, оттенил икру хвостиком зеленой петрушки — и блюдо обрело совсем иное «лицо», всем собравшимся на загляденье!
— Поразительно, — только и смог выговорить шеф-повар. — Скажите, пожалуйста, где вы работали до киностудии.
— Шеф-поваром в Казани, — не без апломба ответил Алексей Захарович.
— Талант, — вздохнул повар.
Включили освещение, приготовились к съемке. Но тут, извинившись, подал реплику шеф-повар. На его взгляд, кадр выглядел тускловатым. Вот если бы сзади дать контражур, а основной свет перенести чуть левее…
Алексей Захарович озадаченно похмыкал, но все же прислушался к совету. Володя переставил софиты. И кадр действительно «заиграл» гораздо эффектнее, чем прежде.
— Поразительно! — промолвил Алексей Захарович. — Где вы работали до этого?
— Осветителем на «Мосфильме», — скромно ответил шеф-повар.
Мы посмеялись байке вчетвером и больше к серьезному разговору не возвращались.
Перед хлипким мосточком через прозрачное, напористое мелководье Гера затормозил, вышел из машины проверить, сколь надежен дощатый, посвечивающий щелями настил, и задержался. Мы тоже вывалились размять ноги.
Пониже каменистой, запруженной топляками излучины реки то и дело вспенивались буруны. Покачивались над потоком темные горбы рыб. Вернувшись в родную реку из океанских далей, лососи штурмовали перекат на пути к близкому уже, наверное, нерестилищу.
Вот одна из рыбин с разгону сиганула из воды над самой гранитной щеткой, плюхнулась меж скошенных выступов ее и, мощно работая хвостом, заелозила навстречу стеклянистым струям. Они били из-под скользкого, в редких ошметьях коры бревна. Тщетно потыкавшись под него, лосось взметнулся вверх несколько раз подряд, пока поток не отбросил его назад, на каменистый гребень. Там он замер, большой и беззащитный, как видно собираясь с силами для нового приступа. Криво загнутая верхняя челюсть самца уперлась в обломок камня. По ободранному грязно-малиновому боку колотили частые брызги.
— Вот же бардак какой! — возмутился Гера. — Знают, что нерестовая река, а хлам убрать некому!
— Наверное, ливень недавно был, ишь сколько всякой дряни натащило, — поддержал разговор Паша.
Все шло к тому, что надо было растащить завал. Но мы стояли и медлили, представляя, как студена сейчас сбегающая с сопок вода, и слабо надеясь на чудо: вдруг да прорвется сама эта подрагивающая под напором реки преграда.
На дальней отмели обсыхали снесенные из верховий, раздутые тела рыб, уже отнерестовавшихся, отдавших роду своему все, что могли. В дремотных поклонах склонялось над ними обожравшееся воронье. Жизнь шла по отшлифованному тысячелетиями кругу, обтекая нас шорохами набухшей запруды, тонким пересвистом пичуг, клекотом спешащей к океану воды…
Я не заметил, когда Валера скинул с себя ботинки. Мелькнуло над канавой яркое пятно рубахи, чмокнула на той стороне мокрая глина…
— Ты гляди там! — спохватился Паша.
Скорчив зверскую рожу и размахивая руками, Валера уже ступал по галечной отмели, как по накату над бездной. Видно, давно не хаживал босиком. Доковылял до завала, сунулся в воду, ребячливо ойкнул с явным расчетом на зрителей, дотянулся до разлапистого комля ствола, волоком вытащил его на берег. И тотчас потек, с шорохом наползая на лосося, грязный вал из прогнивших ошметьев коры, обломков коряжин, палой листвы…
Упреждая его, Валера дернулся к рыбине, ухнул в яму выше колена, весело выругался, но пока оглядывал штанину, лосось взметнулся, выдираясь из ломкого сплетения веток, и снова исчез под шапкой мусора… Вынырнул он гораздо дальше этого места, среди кружащихся остатков запруды. Впереди, до самого поворота, река была чиста, прозрачна, стекляниста. Лосось резко взмахнул хвостом и пошел, и пошел молотить вверх по мелководью, пружинисто и одержимо.
— Оля-ля! — заорал вдогонку Валера, замахал руками. — Гей-гей!
Искристая радуга брызг приветственно вспыхнула в последний раз вокруг темного горба рыбины и угасла в глубине омута.
ПАМЯТЬ ДЕТСТВАПовесть в новеллах
Светлой памяти мамы моей, Марии Федоровны
ЖЕЛУДИ ДЛЯ КРАСНОЙ КОННИЦЫ
Влажным и теплым, по обыкновению, был тот октябрь. Два года назад, до войны, в такую пору завершался курортный сезон. Конец его называли отчего-то бархатным, хотя на дальние гребни гор уже оседал снег и часто начинало штормить. Отдыхающие увозили с собой самшитовые трубки, шкатулки, инкрустированные мелкими ракушками, открытки «Привет из Сочи», на которых подрабатывал наш сосед, поджарый, вечно не успевающий куда-то дядя Костя.
Два года назад лоточницы еще настойчиво предлагали обратить внимание на горячие пирожки с мясом, на эскимо в шоколаде, а нынче в школе мы ждем не дождемся большой перемены, когда каждый получит по стакану соевого молока с булочкой. Кажется, что во всем белом свете ничего вкуснее этого не осталось. А может, вовсе и не было. Всю жизнь скулили в порту сирены, на пляжах гулял только ветер, всю жизнь над санаториями не увядал запах жженых бинтов и карболки.
Наш двухэтажный, обвитый зеленью дом стоит особняком. Запущенный овраг, пустырь, приморский сквер, сквозь который светится море, и бывший санаторий через дорогу — вот и все соседство.
Когда-то госпиталь считался тыловым, и раненых, привезенных издалека, встречали, как челюскинцев, с цветами и музыкой. Сейчас полуразбитые туристские автобусы ходят к самой передовой, но только невыспавшиеся санитарки дежурят в ожидании их да мы, пацанва, не устаем жадно вглядываться в череду обожженных порохом лиц, пытаясь прочесть в них больше, чем написано в газетах.
По нескольку раз в день мы чиним расправу над Гитлером: прокалываем насквозь, обезглавливаем его и четвертуем, потом лепим из глины эскадрильи неуязвимых краснозвездных «ястребков». А фашисты все наступают, изредка бросают бомбы на город. Ходят слухи, что курорт берегут для фюрера. Как-то зябко становится от одной мысли об этом. И всей нашей бескомпромиссной, несокрушимой веры в победу не хватает, чтобы поправить настроение у мам.
В нашем доме почти не осталось мужчин. Мы — за них. Старшему, Гарьке, уже двенадцать. Он крутит втихаря самокрутки и сплевывает сквозь редкие зубы так длинно, как не удается больше никому. Мне и Токе — по десять. Ваке пошел восьмой. Его только что обрили наголо и расписали зеленкой голову от болячек — узнаешь за километр.
Толька и Валька — братаны. Оба лобастые, ершистые, предприимчивые. Заводилой чаще бывает Тока, а расплачиваются они вдвоем, за компанию или для острастки, не знаю. Вся процедура отрепетирована до мелочей. Сначала в открытые окна доносится длинный речитатив тети Вали, а братья молчат. Затем потихоньку начинает подвывать Вака. Это значит — расправа близка и вот-вот запричитает Тока, что «больше никогда, никогда сроду такого не повторится». Под конец клянет безотцовщину и плачет их сердобольная мама, а сыновья ее успокаивают.
Однажды на проспекте, где до войны проходили праздничные демонстрации, заиграла труба. Раскатилась по кварталам душу веселящая звень. Мы добежали до угла в тот момент, когда под разлапистыми, роскошнолистными пальмами неспешной иноходью проплывала первая шеренга конников. Припорошенные пылью лица и гимнастерки были одного цвета с шинельными скатками. Понуро переступали исхлестанные грязью, иссушенные дальней дорогой кони. А труба звала и звала куда-то, напоминая о временах, когда гарцевали по асфальту на Первомае холеные рысаки с белой перевязью на лодыжках. Послушные трубе, привставали над седлами всадники с подчеркнуто прямыми спинами.