[38].
Подводя итог: для понимания последующего развития догмата необходимо сначала понять отличительную черту ранней христологии – ее адопционистский характер. Вера в то, что человек может возвыситься до бога, была выражением бессознательного враждебного импульса, направленного на отца и существовавшего в этих массах. Она позволяла отождествлять себя с богом и, соответственно, ожидать скорого наступления новой эпохи, в которой страдающие и угнетенные станут правителями и таким образом обретут счастье. Поскольку люди могли ассоциировать и ассоциировали себя с Иисусом, так как тот был страдающим человеком, появлялась надежда на организацию сообщества, без властей, уставов и бюрократии, объединенного всеобщим отождествлением себя со страдающим Иисусом, возвысившимся до бога. Раннехристианская адопционистская вера родилась в массах; она стала выражением их революционных устремлений и помогала удовлетворить самое сильное желание народа. Именно поэтому она в столь чрезвычайно короткий срок стала также и религией угнетенных языческих масс (хотя вскоре и не только их).
4. Трансформация христианства и догмат о единосущности
В ранних верованиях об Иисусе произошла перемена. Человек, возвеличенный до уровня Бога, стал Сыном Человеческим, который всегда был Богом и существовал еще до сотворения мира, единый с Богом и все же отличный от Него. Имеет ли эта перемена в идее Христа социопсихологическую важность, как в случае уже рассмотренных нами ранних адопционистских верований? Ответ на этот вопрос мы найдем, изучив людей, которые спустя два-три столетия сформировали этот догмат и поверили в него. Таким способом мы, возможно, сумеем понять их реальную жизненную ситуацию и ее психические аспекты.
Самые важные вопросы таковы: кем были христиане в первые несколько веков после Христа? Остается ли христианство религией страдающих еврейских подвижников в Палестине? Может быть, кто-то пришел им на смену или присоединился к ним?
Первая крупная перемена в составе верующих произошла, когда христианская пропаганда обратилась на язычников и в ходе грандиозной триумфальной кампании завоевала среди них последователей почти по всей Римской империи. Важность смены национального состава последователей христианства не следует недооценивать, однако она не играла решающей роли, пока не претерпевал существенных перемен социальный состав христианского сообщества, иными словами, пока оно состояло из бедных, угнетенных, необразованных людей, которых объединяли общие страдания, общая ненависть и общая надежда.
Известное суждение Павла о коринфском сообществе, без сомнения, остается столь же верным для второго и третьего поколений большинства христианских сообществ, каким было в эпоху апостолов:
Посмотрите, братия, кто вы, призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных; но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее (1 Коринфянам 1:26–28)[39].
Но хотя подавляющее большинство людей, которых Павел обратил в христианство в первом веке, все так же составляли представители низших классов – простые ремесленники, рабы и вольноотпущенники – постепенно в сообщества стал проникать иной социальный элемент – образованные и зажиточные. Сам Павел стал одним из первых христианских лидеров, не происходивших из низшего класса. Он был сыном обеспеченного римского гражданина и выходцем из среды фарисеев – иными словами, тех интеллектуалов, которые презирали христиан и вызывали в них ответную ненависть.
Он был не из пролетариев, которые не понимали и ненавидели существовавший политический порядок, не из тех, кому невыгодно было поддерживать его и кто надеялся на его разрушение. Он с самого начала был так близок к правящим силам, испытал на себе так много благ священного порядка, что не мог не смотреть на вопрос этической ценности государства совсем иначе, чем член местной партии зелотов или даже его собратья-фарисеи, видевшие в римском владычестве максимум меньшее из зол в сравнении с полуеврейскими приспешниками Ирода[40].
Пропаганда Павла импонировала прежде всего низшему социальному слою, но определенно также и некоторым обеспеченным и образованным людям, особенно купцам, которые в своих странствиях и путешествиях стали играть для распространения христианства решительно важную роль[41]. И все-таки даже в начале второго столетия христианские общины еще по большей части состояли из представителей низших классов. Этот факт отражен в некоторых пассажах оригинальных текстов, таких, например, как Послание Иакова или Откровение Иоанна Богослова, которые дышат пылающей ненавистью к богатым и облеченным властью. Безыскусность подобных литературных примеров и общая тональность эсхатологии свидетельствуют о том, что «члены [христианских] общин постапостольского периода все также набирались из рядов бедных и несвободных»[42].
Приблизительно в середине второго века христианство начало завоевывать последователей из среднего и высшего классов Римской империи. Прежде всего пропагандой занимались женщины высокого положения, а также купцы; христианство распространилось среди них, а потом постепенно проникло в круги правящей аристократии. К концу второго столетия христианство уже перестало быть религией бедных ремесленников и рабов. А к тому времени, как Константин сделал его официальным вероисповеданием государства, оно уже превратилось в религию широких кругов правящего класса Римской империи[43].
Через два с половиной – три столетия после зарождения христианства последователи этой веры уже очень отличались от первых христиан. Это были уже не евреи, более страстно, чем любой другой народ, верившие в скорое наступление мессианской эпохи. Теперь среди них были греки, римляне, сирийцы и галлы – если коротко, представители всех наций Римской империи. Еще более важными, чем изменения в национальном составе, были социальные перемены. Да, рабы, ремесленники и «лохмотный пролетариат» – иными словами, низшие классы общества – по-прежнему составляли основную массу последователей христианства, однако вместе с тем оно стало религией также влиятельных и правящих классов Римской империи.
В связи с этой переменой в социальной структуре христианских церквей мы должны взглянуть на общую экономическую и политическую ситуацию в Римской империи, которая за тот же самый период претерпела фундаментальные изменения. Национальные разногласия внутри империи исчезали одно за другим. Даже чужестранец мог теперь стать римским гражданином (Эдикт Каракаллы, 212 г.). Одновременно с этим объединяющую функцию исполнял культ императора, сглаживая национальные различия. Экономическое развитие характеризовалось процессом постепенной, но все возрастающей феодализации:
Новые отношения, сложившиеся по окончании третьего столетия, уже более не знали свободного труда, но только лишь принудительный труд в группах, объединенных общим статусом (или сословиях), которые оказались закреплены наследственно, как у сельского населения и в колониях, так и у ремесленников и в гильдиях, а также (как хорошо известно) у патрициев, которые приняли на себя основную тяжесть налогового бремени. Таким образом, круг замкнулся. Развитие снова вернулось в точку отправления. Начал устанавливаться средневековый миропорядок[44].
Политическим выражением этой упадочной экономической системы, которая регрессировала в новую сословную «натуральную экономику», стала абсолютная монархия в том виде, в каком ее сформировали Диоклетиан и Константин. Была установлена иерархия с бесконечными уровнями зависимости, увенчанная персоной божественного императора, к которому массы должны были относиться с благоговением и любовью. В относительно короткий срок Римская империя превратилась в феодальное классовое государство с жестко закрепившимся общественным строем, в котором низшие слои не имели шанса подняться, поскольку застой, вызванный снижением продуктивных мощностей, сделал прогрессивное развитие невозможным. Социальная система стабилизировалась, управление велось сверху, и все ее существование опиралось на необходимость примирить индивида, стоящего в самом низу, со своим положением.
Вот как, в общем и целом, выглядела социальная ситуация Римской империи с начала третьего века и далее. Трансформацию, которую христианство, и особенно концепция Христа и его связи с Богом-Отцом, претерпело в период со своего зарождения и до этой эпохи, необходимо понимать прежде всего в свете этих социальных перемен и обусловленной ими психической перемены, а также новой социологической функции, которую пришлось взять на себя христианству. Если мы скажем, что «та самая» христианская религия распространилась и переманила на свою сторону подавляющее большинство населения Римской империи, значит, мы не поняли ключевого элемента всего произошедшего. Истина в том, что первоначальная религия трансформировалась в иную, но у новой католической религии были веские причины держать это преображение в тайне.
Теперь рассмотрим, какую именно трансформацию претерпело христианство за первые три столетия, и укажем, в чем новая религия отличалась от старой.
Самым главным отличием было то, что эсхатологические ожидания, представлявшие собой средоточие веры и надежд раннехристианского сообщества, постепенно исчезли. Главной мыслью миссионерской проповеди в период ранней общины было то, что «Царство Божие приблизилось». Люди готовились к нему, ожидали даже самолично его встретить и сомневались, что в короткий срок, оставшийся до наступления нового царства, удастся донести христианскую весть до большей части языческого мира. Веру Павла еще вдохновляют эсхатологические надежды, но у него ожидаемое время прихода царства уже начинает откладываться дальше в будущее. Решающим знамением конца для него было вознесение Мессии, и последняя битва, которая еще лишь ожидалась, потеряла свою значимость в свете того, что уже произошло. Постепенно вера в скорое наступление царства стала все более и более блекнуть: «Напротив, мы замечаем постепенное исчезновение изначального элемента, подвижническо-апокалиптического – иными словами, твердой уверенности в скорейшем обладании Святым Духом и надежды на то, что будущее одержит победу над настоящим»