Ночь комендант провел беспокойно. Он то задремывал, то просыпался и долго лежал в темноте, обдумывая страшное и дерзкое предложение Михеля. Однако решения принять так и не смог.
За ночь небо сплошной пеленой затянули тучи, к утру они прорвались снегом. Когда Белкин вышел на двор размяться, утоптанный грязный наст скрылся под мягким белым покрывалом, а все постройки были увенчаны белыми шапками. Александра Сергеевича посетил мальчишеский порыв: нагнуться, скатать крепкий снежок, а потом залепить им в спину огромной бабище в пуховом платке, которая как раз шла от колодца, сгибаясь под тяжестью коромысла с двумя полными ведрами.
С крепостной стены спустилась закутанная в меховую шубу фигура и, тяжело ступая, направилась к Белкину. Комендант узнал Уварова. Лицо охотника было угрюмо.
– Лександр Сергеич, – начал он, – тут к нам немец наш подходил… Михель, стало быть… рассказывал про свою задумку…
– Уже разнес, плут, – с тоской сказал Белкин. – Чертов Михель! Это он нарочно. Чтобы ходу мне назад не было. Ты-то, конечно, за?
– Был бы против, да за сынка боязно очень, – ответил Уваров. – Да товарищи тоже за малых да жен трясутся. Потолковали мы тут с ними… По всему видать – нету иного выхода, кроме как грех на душу взять.
– Уже и потолковали, значит. А как я «нет» скажу, тогда что? – Комендант с вызовом посмотрел Уварову в лицо. Тот явно стушевался:
– Мы что… Мы ничего, мы как скажете… А только Христом Богом прошу, Лександр Сергеевич: пожалейте людей.
– Ты знаешь, что слово «тлинкиты» на индейском наречии означает «люди»? – спросил вдруг Белкин.
– Оно так, но…
– Всяк себя человеком считает, вон и колоши… Не знаю, смогу ли после такого спать. Ну да воля ваша. Созови мужиков, вечером совет держать будем.
Александр Сергеевич обвел взглядом переполненный зал собраний и поморщился. Он просил собрать мужиков, но мужики привели с собой баб, а кое-где Белкин, к великой своей досаде, заметил и ребятишек. Даже Уваров, уж на что светлая голова, явился с младенцем, который сейчас мирно посапывал на руках у своей кормилицы Катерины, крещеной алеутки, не обращая внимания на стоявший в зале нестройный гул. Видно, наревелся за утро. В углу сидели уцелевшие после вчерашнего боя офицеры – они тихо переговаривались между собой, украдкой бросая взгляды на коменданта. Мужчины-алеуты на собрание не явились – Белкин оставил их стеречь крепостные стены.
«Кой смысл их приглашать? Эти-то точно будут за, – рассудил Александр Сергеевич. – Натерпелся их брат от колошей – не приведи Господь. Да и зорче они нашего офицерья, дикарей еще в чаще заметят».
Комендант поднял руку и вдруг обнаружил, что ему попросту нечего сказать.
– Господа… – выдавил он и замолчал. Последовала пауза, а за ней – недовольный ропот. – Господа, вот Отто Францевичу есть, стало быть, что нам сказать. Прошу вас, Отто Францевич!
Михель вышел на середину зала. Лицо его было серьезно, но глаза блестели едва ли не озорством. Белкину вспомнилось, как в детстве он с другими мальчишками иногда поджигал муравейники: такой же блеск он видел тогда в глазах товарищей. Все взгляды обратились к лекарю. Откашлявшись, Михель потер костлявые руки и неторопливо, обстоятельно изложил свой жестокий план.
Когда он закончил, в зале на минуту воцарилась тишина. Потом снова поднялся гул, и он, как и ожидал Белкин, был по большому счету одобрительным.
Однако не все голоса присоединились к общему хору. Со своего места поднялась вдруг фигура в черной рясе. Отец Анисий сжал рукою тяжелый нагрудный крест.
– Что же вы, христиане? – спросил он тихо, но его голос разнесся по всему залу. – Где ж это видано, чтобы не в бою, а ядом – ядом! – да целый народ со старыми и малыми изводить?
И опять притих зал. Слышно было, как плачет за бревенчатыми стенами разгулявшийся ветер.
Наконец подала голос какая-то баба:
– Да вы бы, батюшка, о детишках хоть подумали! Нешто их жизни не стоят жизней этих зверей лютых?
– Стыдно, Марфа, – промолвил отец Анисий. – Жестокость женщину не красит. Я одно только скажу: ежели согласитесь на сию мерзость – всех предам бессрочной анафеме. Слово мое крепко.
– У вас, почтеннейший иеромонах, и полномочия есть? – осведомился Михель.
– Не сан дает полномочия, а заповеди Божии, – твердо отвечал священник.
– Но позвольте, – вмешался Белкин, сам не ожидавший, что поддержит немца, – ведь это обычная практика у многих колонистов…
– В Содоме с Гоморрой тоже имелась своя «обычная практика», – сказал отец Анисий. – Надобно ли напоминать, чем дело кончилось?
Тут поднялся такой гвалт, который больше пристал бы двум помянутым городам. Большинство встало на сторону лекаря, иные даже порывались накинуться на отца Анисия с кулаками, однако немало людей выступили в его защиту. Вспыхнула драка. Напрасно кричал Белкин, пытаясь утихомирить собравшихся, – его голос заглушала гнусная брань и грохот опрокидываемых скамеек. Офицеры пытались разнимать, но не особо усердствовали. Дети плакали. Михель, скрестив руки на груди, наблюдал за побоищем и в открытую ухмылялся.
Комендант вытащил пистолет; ему очень хотелось пальнуть в самодовольную физиономию лекаря, но вместо этого он выстрелил в потолок. Крики и грохот стихли – все замерли, кто где стоял. А потом зал огласился басовитым ревом – это проснулся, наконец, сынишка Уварова. Самого Уварова Белкин заметил среди горстки людей, защищавших священника, и проникся еще большим уважением к охотнику, который, несмотря на то что поддерживал идею Михеля, все же не давал батюшку в обиду. За что и пострадал: бровь его была рассечена, и тонкая струйка крови пятнала ворот рубахи.
– Слушайте все, – проговорил комендант. – Если драка немедленно не прекратится, виновные отправятся под арест. Разгром немедленно убрать. Обсуждение закрыто до времени…
– Вы глупец! – бросил Отто Францевич.
Белкин скрипнул зубами и повернулся к нему:
– А вам, дорогой эскулап, я вот что скажу: ежели вы еще раз позволите себе сеять смуту и бросаться оскорблениями в адрес начальства – клянусь, я и вас засажу под арест.
Лекарь захохотал, показав длинные зубы:
– А что, валяйте! Болезни да раны исцелят молитвы почтенного батюшки – он у нас вон истинный праведник!
– Замолчите, Михель! – рявкнул Белкин, чувствуя, что теряет над собою власть. Теперь к ним обратились все взоры. – Подите прочь, вы пьяны…
– А хотите дыхну? – вновь рассмеялся доктор. И, не дожидаясь ответа, широко раскрыл рот и выдохнул струю зловонного воздуха прямо Белкину в лицо.
Спиртом не пахло.
Пахло гниющим мясом и свернувшейся кровью.
Белкин отпрянул, чувствуя, как злость внезапно сменилась необъяснимым страхом.
– Взять его! – закричал он и со стыдом услышал в собственном голосе визгливые нотки.
Двое офицеров тут же встали и поспешили к распоясавшемуся немцу.
И тогда началось.
Один из офицеров протянул руку, чтобы схватить лекаря за плечо. И в этот миг Михель переменился. Он будто стал выше ростом и раздался в плечах, при этом сгорбившись, словно зверь. Камзол его затрещал, несколько пуговиц отлетело. Тонкие длинные пальцы поймали в воздухе кисть офицера, стиснули и раздавили с отвратительным влажным хрустом, раздавили с такой же легкостью, как человек давит в кулаке муху. Офицер на мгновение замер, а потом завыл. Михель тут же схватил его другой рукой за густо поросшую бородой нижнюю челюсть и одним махом выдрал ее с мясом. Офицер издал визгливое мычание, будто теленок на бойне; язык его дергался под кровавыми сосульками бороды и усов. Он грузно осел на пол и затих.
Второй офицер отпрянул, зацепился ногой за ногу, упал. Дрожащими пальцами зашарил по поясу, ища пистолет.
Михель захохотал, и смех его походил на уханье филина. Взмахнув рукой, он швырнул кровоточащую челюсть в пораженную ужасом толпу. Зал огласился воплями и визгом. Потерявшие от страха голову люди гурьбой ринулись к дверям.
Белкин трясущимися руками пытался перезарядить пистолет. Пуля выскользнула у него из пальцев и запрыгала по дощатому полу. Откуда-то сбоку грянул выстрел – это пальнул второй офицер.
Но пуля зависла перед лицом немца, не причинив тому ни малейшего вреда, а потом, вращаясь, со свистом полетела назад и угодила обратно в дуло. Пистолет разлетелся вдребезги, разворотив и державшую его руку. Офицер завизжал, перекатился на живот и на локтях пополз прочь.
Михель раскинул руки, словно хотел заключить испуганных людей в объятия. И, будто повинуясь его жесту, окна вдруг взорвались, и в зал с ревом ворвался снежный вихрь. Ливень осколков ударил по толпе, стекло втыкалось в лица, в руки, рассекало глаза. Многие попадали на пол. Уцелевшие, топча их и сбивая друг друга с ног, ломились к двери. Они раздавали удары направо и налево, продираясь к выходу, не щадили даже детей, заглушая их плач криками и бранью. Обезумевшая толпа хлынула на двор. Лекарь, не обращая внимания на бегущих, подошел к пытающемуся уползти офицеру. Ударом ноги в плечо он опрокинул злосчастного стрелка на спину, ухватил за грудки, рывком поднял на ноги… Офицер тихо всхлипнул.
Михель впился зубами ему в лицо.
Офицер по-заячьи заверещал.
Белкин оцепенело наблюдал за происходящим, чувствуя, что вот-вот сойдет с ума. Или уже сошел? Ведь не может такого быть, не мог желчный пьяница Михель превратиться вдруг в чудище неуязвимое…
Обмякшее тело офицера повалилось на пол. С набитым ртом Михель повернулся к коменданту. Сглотнул. Белкин готов был поклясться, что шея доктора раздулась, как у змеи, когда ком изжеванной плоти проходил через его глотку.
– Я предлагал вам потравить этих тварей, – произнес Михель неузнаваемым рокочущим голосом. – Вы же послушали попа. Пусть теперь он попробует вас защитить!
Чья-то рука схватила коменданта за плечо и потащила в сторону.
– Бежим! – гаркнул прямо в ухо знакомый голос. Повернув голову, Белкин увидел Уварова, чье лицо исказил ужас. Он потащил коменданта к маленькой боковой двери.