“В этой войне я на твоей стороне… Да что ты знаешь о ней? Что ты знаешь обо мне?”
В этой войне нет намека на жалость,
Только острая сталь несмотря на усталость.
Нет защиты от стрел, что летят беспрерывно,
Только горечь потерь и ад криков надрывных.
В этой войне места нет для прощения.
Есть лишь приказ, чтобы без сожаления
Вспарывать груди, закрытые латами.
Жалость и страх — это дело двадцатое.
Кровью забрызганы меч и забрало.
Крепче кулак, чтоб рука не дрожала.
Ангелы смерти пируют над полем
В мире, где нет ничего кроме боли.
В этой войне не прийти к перемирию —
Лишь бы украсть полчаса у валькирии,
Чтобы вспороть, выгрызть новый замах.
В этой войне кровь всегда на губах…
Я снова нащупал коросточку на нижней губе и криво ухмыльнулся — напророчил сам себе. Поднялся с кровати, наплевав на вновь взорвавшуюся от боли голову, и осмотрелся.
Там, где твой мир, все в цветах, ярких красках.
Полки с игрушками, детские сказки.
Там, где твой мир, тонкий запах лаванды,
Ёлка зимой в переливах гирлянды.
Там есть поля в синеве васильков,
Рифмы любви, словно косы из слов.
Там, где твой мир, есть наивная вера,
Шелест листвы и прогулки по скверам.
Тихие сны, что рисуют картинки
Капель росы по краям паутинки.
Там, где твой мир, есть улыбки и счастье,
Здесь же, где я, лишь оскалы и пасти.
Здесь волчий вой по ночам под луной
Рвется из горла над мертвой землёй.
Я помню, как со всей дури швырнул наушники в стекло, за которым сидели Мистик и Макс.
"Скоты! Я же просил уйти!!!"
Помню, как орал в комнате, не понимая, что со мной происходит:
— Я же все сказал! Все!!!
Но заноза никуда не исчезала и стала ещё острее драть внутрянку. А сейчас мои пальцы осторожно трогают плюшевого зайца на полочке, пробуют на ощупь наброски и рисунки цветов, разбросанные по столу… И мне становится страшно от того, что все, что я вываливал в студии перед микрофоном, перешло в реальность. Словно за ночь, пока я спал, трансформировалось из слов и перекочевало в эту комнату. Ещё и коробочка с диском на музыкальном центре чужеродным пятном среди всех вещей. Чтобы ещё сильнее убедить — мы живём на разных полюсах, а я был прав. Прав, когда гнал ее подальше от своего мира. Прав, что не ответил. В моём мире не пахнет лавандой, а в ее — нет места для грязи из моего.
— Твои джинсы.
Она стоит в дверях и не решается войти в свою собственную комнату.
— Зачем ты меня впустила?
Вздрагивает. Боится поднять глаза, словно не я, а она пришла ко мне ночью. И эта заминка, как порох для моих нервов. Я открываю рот, чтобы выораться, но только хватаю воздух и, словно заевшая пластинка, повторяю: "Ты! Ты! Ты!" А что именно, не могу сказать. В голову проникает этот запах лаванды, убаюкавший мои кошмары, а память подсовывает полупрозрачное видение, где ее волосы едва касаются моего лица.
"Облако…"
— Ты? Зачем? — уже тише спрашиваю я.
Она пожимает плечами, осторожно кладет джинсы на край кровати и уходит. Молча, без единого слова. Как я несколько дней назад. Быстро нацепив на себя одежду, я стою и не могу понять, что это сейчас было: месть или намек, чтобы не задерживался и сваливал побыстрее. Да и в принципе, какая разница? Оставаться здесь дольше я не собираюсь. Выхожу в коридор, тяну с вешалки куртку, когда Рита выходит из кухни.
— Завтракать будешь?
И этот вопрос, прозвучавший в спину, самый простой вопрос, который задаётся каждое утро в миллионах квартир как нечто обыкновенное и будничное, повис в воздухе. Я залип с курткой в руке. Медленно развернулся и кивнул, вытаскивая из кармана пачку сигарет. Будто и не собирался никуда уходить, хотя минуту назад планировал совсем другое. Так и пошел за Ритой — в одной руке куртка, а в другой сигареты. Опустился на табуретку, пытаясь понять, что же конкретно меня так стопорнуло.
— Ешь, — ее голос звучит так, словно с трудом пробивается сквозь мои мысли, а на столе возникает тарелка с яичницей и вилка.
Я туплю, рассматривая три желтка, протыкаю один и, когда он медленно растекается, поднимаю глаза:
— Мне мама так делала. И еще хлеб поджаривала…
— Хочешь гренки? Как она их делала?
— Я не помню.
Горло свело, и мне стало тяжело дышать, а Рита достала из шкафа сковороду и поставила ее на плиту.
Глава 9
— Филипп, зайчонок, иди завтракать!
— Ма ну ещё минуточку…
— А кто мне собирался помогать?
Мама смеётся, отгибая край одеяла, под которым я прячусь и никак не хочу вылезать.
— И где же спрятался мой любимый мальчик? — ее ладонь безошибочно находит мою ногу и щекочет. Так, что я начинаю дёргаться в своем убежище и хохотать. — Вставай, зайчонок. Если поторопимся, то папа отвезёт нас.
— Правда?
— Правда.
— Ура!!!
Я вскакиваю с кровати и бегу умываться в ванную, а потом на кухню, где мама уже дожаривает гренки. Странное название, и ещё более странное то, что вырезанную из хлеба ёлочку нужно потереть чесноком.
— Чтобы вырасти таким же большим и сильным, как папа.
И я тру, хотя мне не очень нравится этот вкус. Ведь если я стану, как папа, то у меня тоже будет огромная черная машина и дядя Гуря с пистолетом. Он обещал научить стрелять, когда я подрасту. И ещё драться, как взрослые в фильмах. Так, чтобы меня никто не обижал. Особенно Федька.
— Чеснок. У тебя ведь есть чеснок? — спрашиваю я с надеждой.
— Да. Посмотри на полочке в холодильнике.
Чищу один зубчик и тру им обжаренный хлеб с каждой стороны, не обращая внимания на то, что обжигаю пальцы.
"Яичница-солнышко и гренки с чесноком… Мама, я вспомнил… вспомнил…"
Я мою за собой тарелку, как в детстве. Только теперь мне не нужно вставать на табуретку, чтобы дотянуться до крана. И никто не взъерошивает мои волосы. Тогда они были длиннее, за что Федька постоянно обзывал девчонкой, а я обижался.
— Спасибо. Я позвоню.
Теперь я точно знаю, что позвоню. Нужно только купить телефон и восстановить сим-карту — салфетка с номером должна лежать где-то в квартире. Или закажу детализацию звонков, если не найду.
— Диск. Ты забыл диск, — Рита смущается и протягивает мне коробочку.
— Не понравился?
— Понравился. Просто…
— Тогда оставь себе. Пока. И это… я был не прав.
Мне удается выдавить из себя хоть что-то отдаленно похожее на извинения. Признать, что все же накосячил, и тут же сбежать. Чтобы она не догадалась — я не умею извиняться. Просто не умею, не знаю, как это делается в ее мире. В моем все гораздо проще.
Выскочив на улицу, я запоминаю адрес и иду в сторону ближайшего магазина сотовой связи — купить телефон, восстановить сим-карту и заказать детализацию. Мне смешно от того, как реагирует на меня девушка-консультант. Видимо, в ее голове не укладывается, что с утра у ее отдела может топтаться небритое чудовище, а после открытия ввалиться, ткнуть пальцем в витрину на мобильник с ценой под сто тысяч и со спокойной рожей расплатиться.
Я жду, когда с облака сольются контакты и звоню Бутчу:
— Братка, а ты знал, что ангелы пахнут лавандой?
Он молчит, переваривая вопрос. Мне даже начинает казаться, что я вот-вот услышу, как у него закипит мозг, но в трубке раздается недовольное:
— Если ты набухался, то сперва проспись. И дай другим выспаться. Я вчера колол до пяти утра.
— Бутч я трезвый.
— Что-то не верится.
— Помнишь мамины гренки, Бутч? — я поднимаю руку, чтобы остановить такси.
— Ёлочки. Конечно помню. Ты где?
— Не важно. Подожди пять сек, — я сажусь на заднее сиденье и спрашиваю у водителя, — До Новохолмовского сколько?
— Пятьсот.
— О'кей. Тормознешь у какого-нибудь цветочного по пути?
— Остановка — сотня сверху.
— Не вопрос. Поехали, — я снова подношу трубку к уху, — Бутч, я тут.
— Фил, ты там точно трезвый?
— Есть сомнения?
— Ангелы, лаванда, гренки… — он хмыкает и зевает, — К маме поехал?
— Да.
— Я скоро подтянусь. Бахну кофейку только.
— О'кей. Сорян, что разбудил.
— Да норм. Завтра отосплюсь.
Бутч отключился, а я вытащил из кармана распечатку детализации и быстро нашел номер Риты — абонент, отправивший последнее входящее эсэмэс. Забил цифры в телефон и откинулся на спинку сиденья.
— Привет, ма, — я осторожно опускаю розы на снег и трогаю уголок мраморной плиты. — Ты только не ругайся, я знаю, что дерьмово выгляжу. Решил поболеть немного, но больше не буду. Видишь, даже в куртке сегодня пришел. Без шарфа, но уже в куртке. Взрослею.
Сел на скамейку, достал из пачки сигарету, и, покрутив ее в пальцах, убрал обратно.
— Помнишь, я тебе рассказывал про Мистика и Клейстера? В общем, мы тут с ними вроде как музыкой занялись. Ну как музыкой… Я знаю, что тебе рэп не очень, но пацаны говорят, что у меня есть варианты. Вроде на радио что-то крутят уже. Может быть выстрелим и дальше. Концерты там, стадионы… Глупость, да? Или все же нет? Мам… Ты бы гордилась мной? Вот только честно. Наверное, да? — посмотрел на фотографию, поднялся и все же закурил, стряхивая пепел за оградку. — Ты только ничего не говори. Просто послушай. Я запутался, мама. Реально запутался. И с каждым днём всё становится только хуже. Как снежный ком. Иногда даже хочется свалить куда-нибудь подальше, но куда? Да и смысл? Я здесь-то никому не нужен… Может батя только спасибо скажет. Не буду ему мешаться с Ингеборгой…
Я усмехнулся, представляя себе картинку счастья у отца, когда моя физиономия исчезнет из его поля зрения и тем самым развяжет руки. Твори, что хочешь, папаня. Сыночка не вломится посреди ночи и не будет доводить психологию до состояния нервного тика своим присутствием в вашей идеальной квартире. Как бы Ингеборга не пыталась найти точки преткновения,