Что там не поделили правители и почему нельзя было уладить дело добром, нынче забылось за давностью лет. То ли соседский король припомнил старую обиду, то ли был недоволен новой пошлиной на свои товары, то ли просто решил прибрать к рукам кусок чужой земли. Короли — они всегда найдут, за что напасть на соседа, а этот все годы своего правления только и делал, что с кем-то воевал.
Вторглась в страну вражеская армия. И вот уже страшный дым поднимается над лесистыми склонами: горят разрушенные деревни. Где недавно осыпали цвет фруктовые сады, теперь летает пепел. Легко продвигается враг, оставляя за собой руины и трупы, а впереди него валом катится страх. Бегут жители, бросая и жильё, и скарб, и нет им защиты. А что же их король? Предупреждали его лазутчики, что надо ждать нападения, да он будто не слышал; вздумал устроить манёвры и отвёл от границы собственную армию. Пока опомнился, пока развернул её и двинул навстречу врагу — тьма народу погибла и три города пали. Куда было их гарнизонам устоять против целого войска!
Командовал вражьей армией генерал по прозванью Снамибог; никто и не помнил его настоящего имени. Прозванье же он заслужил тем, что перед штурмом всегда обращался к солдатам с такой речью: «С нами Бог! Возьмём город — всё будет ваше. Валяйте тогда, грабьте! А теперь вперёд! С нами Бог!»
И, захватив город, они грабили, и жгли, и убивали. А как же иначе, если выходило, что сам Бог им разрешает? Генерал и себя не забывал: полные возы награбленного добра домой отсылал, называл — трофеи.
Но в конце концов два войска сошлись близ того города, где жил доктор Бартек. Отсюда до столицы — день пешего хода.
Тяжко, страшно было в городе. Беженцы, добравшиеся сюда, рассказывали такое, что кровь стыла в жилах. Жители почти не показывались из домов. По горбатым улицам солдаты катили пушки.
Бартек не допускал до себя страх. Среди беженцев было много больных, и он днём и ночью занимался ими. Когда же стало известно, что скоро начнётся сражение, он забежал домой, забрал весь запас бинтов и корпии, обнял мать и сказал, что идёт в армейский лазарет: там он нужнее. С сухими глазами проводила его мать, боялась плачем накликать беду.
На рассвете началась битва. Горы подхватили грохот орудий, треск ружей, конское ржание и людские вопли. Звуки боя доносились и до лазарета, но Бартек не ведал их значения. Чьи это бьют пушки — чужие или свои? Он не мог разобрать; он волновался только, что пальба тревожит раненых.
Их несли одного за другим. Доставленные сюда должны были полагать себя счастливцами. Многие раненые так и остались на поле битвы: незамеченные в чаду, в пороховом дыму, они были раздавлены колёсами пушек, растоптаны копытами коней и ногами бегущих солдат — порой своих же товарищей.
Дважды шли враги в наступление, и дважды их отбрасывали. Стоны наполнили лазарет; доктор Бартек работал как заведённый. Несколько раз он чувствовал за спиной знакомый холод, но даже не оборачивался.
Шум сражения изменился. Будь на месте доктора военный, он бы понял: замолчали орудия, защищавшие город. Разбила их неприятельская артиллерия.
Вот-вот опять пойдёт противник в атаку и, того гляди, сметёт оборону, уже не подкреплённую пушками.
Обернулся вражий генерал к своим воякам, саблю вскинул.
Конь под ним танцует. Сабля на солнце так и сияет.
— С нами Бо…
Вдруг как свистнет в воздухе ядро! И оторвало генералу голову.
Кровь хлестнула фонтаном, обожгла коня — взвизгнул он, взвился на дыбы. Секунды три билось на седле безглавое тело, потом сползло, запуталось ногой в стремени, и конь, волоча его, помчался по полю битвы.
Ужас охватил врагов. Сорвалась атака. Передние дрогнули, затоптались на месте, стали пятиться. Кто-то глухо охнул:
— Нет Снамибога…
И пошло по их рядам всё громче: «Нет Снамибога… нет Снамибога!»
А там покатилось лавиной: «Нет с нами Бога!»
И началась паника. Прочь отхлынули враги — и бежать, забыв о своих пушках, роняя ружья, давя друг друга, подгоняемые собственным воплем.
Оборонявшееся войско само перешло в наступление. Не останавливаясь, его бойцы гнали противника, и кого настигали — не щадили. Разгромом кончился для недругов этот бой. И пришлось, в конце концов, соседскому королю просить замирения.
Но это было потом. А в тот день никто сперва понять не мог, откуда прилетело ядро, что прикончило генерала. Не с неба же?
Оказалось — с разбитой батареи. Из всех канониров там оставался в живых только один, совсем молодой, да и тот был ранен; из всех пушек уцелела лишь одна. Колесо её было повреждено, она накренилась набок, но стрелять ещё могла.
— Выручай, голубушка! — шептал тогда парень, стараясь выровнять пушку. — Выручай, милая!
Некому было помочь ему; некому было подать ему команду. Сам зарядил пушку, сам навёл, сам поднёс запал.
— Давай, родная!
Как попало ядро в цель, он не увидел — свалился без памяти. Пока пришли на батарею свои, он так истёк кровью, что все подумали — парню конец, и горько опечалились. Но кто-то воскликнул:
— Братцы, а доктор Бартек? Может, он спасёт?
За Бартеком послали верхового.
Когда доктор появился, все поспешили отойти от раненого — кроме той, что стояла у него в головах.
— У тебя нынче много работы, учительница, — обратился к ней Бартек. — Но ты всюду поспеваешь.
— У тебя нынче тоже немало работы, мой ученик, — в тон ему отвечала Смерть. — Но и ты, вижу, всюду поспеваешь. Однако сюда спешил напрасно. Тут тебе делать нечего.
— Как сказать!
Бойцы, что стояли поодаль, не могли ничего понять: доктор даже сумку свою не открыл, только глядит перед собой да губами шевелит — то ли молитву творит, то ли заклинание.
Смерть промолвила строго:
— Ты не вправе распоряжаться собой, Бартек! Пойми же: ты теперь ценнее, чем он. Ты многих можешь спасти, а он уже совершил своё.
— Вот и я совершу своё — помогу ему.
— Ему и так будет воздано. Этот юноша добыл себе славу. В его честь станут слагать песни, его именем будут называть сыновей.
— Посмертная слава — всё-таки не жизнь, учительница!
— О, жить он будет — в людских сердцах, в людской памяти. Так, кажется, говорят у вас?
— Лучше сказать просто: он будет жить.
Одним движением доктор Бартек поднял умирающего, точно ребёнка, и переложил его ногами к Смерти.
— Так, — проронила она, и это прозвучало точно стук первого комка земли о крышку гроба.
Почти сразу молодой канонир открыл глаза:
— Я не умер?
Доктор нагнулся, быстро осмотрел рану — она закрылась.
— Не бойся, брат, — улыбнулся он бойцу. — Скоро будешь здоровёшенек.
— Зато себя ты погубил, — раздался голос Смерти. — На этот раз я не вправе тебя простить. Распорядись здесь, чтобы о нём позаботились. А потом уйдёшь со мной!
Бартек знаком подозвал солдат — те мигом подбежали.
— Отнесите его в лазарет, — велел доктор. — Лечения никакого не потребуется, пусть он только отдохнёт, выспится. С ним всё будет в порядке.
— Матерь Божья! Доктор, как ты это сделал?! Бартек хотел сказать: «Это не я», — но голос изменил ему.
Кто-то из бойцов спросил:
— А ты что же, не идёшь с нами?
И доктор выговорил:
— Идём.
Но обращался он не к солдатам.
Смерть оперлась на его протянутую руку. Впервые она прикоснулась к своему бывшему ученику.
Холод пронзил его до самого сердца, и земля уплыла у него из-под ног.
Шли они или летели? Он не понимал. Как во сне, проплыл перед ним знакомый с детства лес, потом овраг, жёлтая тропинка, колючие полузасохшие кусты, серый валун в пятнах лишайника, зияющий чёрный вход.
Они были в пещере Смерти.
Там ничто не изменилось со времени его ученичества. В глубине слабо светился очаг; чёрные камни лежали на прежних местах. Но Смерть сказала:
— Ты видел тут ещё не всё.
Она коснулась стены, и та раздвинулась. Глазам Бартека предстала другая пещера… нет, скорее, бесконечное тёмное пространство, пронзённое бесчисленными огоньками. То были масляные светильники-плошки. Они как будто висели в воздухе, если в этой бездне был воздух. Одни сияли вовсю, другие тускло мерцали; присмотревшись, Бартек заметил и пустые, погасшие.
— Это людские жизни, — объяснила Смерть. — Если огонёк горит ярко, человеку суждено долголетие, если меркнет — жизнь человека может прерваться в любой миг.
— А когда погаснет…
Смерть кивнула:
— Ты понял правильно. Посмотри!
Она протянула тонкую белую руку к пустой закопчённой плошке.
— Это плошка атамана — помнишь его? Он давно повешен за свои дела. Теперь взгляни сюда! Вот светильники дровосека, твоей матери и канонира, — она поочерёдно указала на три ярких и ровных огонька. — Ты рад? Можно было не спрашивать. А это… это твоя плошка, доктор Бартек, мой ученик.
Масло в его плошке почти выгорело; огонёк жалко трепыхался, как обессиленная бабочка в паутине.
— Мне конец, — подумал вслух Бартек без всякого волнения.
— Есть одна надежда, — прозвучал ответ. — Я могу перелить масло из любой плошки в твою, и ты останешься жить.
— Погоди! Ведь тогда кто-то другой…
— Умрёт, — подтвердила Смерть. — Но подумай, сколько людей ты ещё спасёшь своим искусством, скольким вернёшь здоровье! И…
— И для этого нужно, — гневно перебил он, — всего-навсего загубить кого-то безвинного. Нет, учительница, не жди от меня согласия!
Смерть не рассердилась.
— Безвинного, говоришь? Вот что тебя останавливает. Прекрасно! Есть тут светильник одного злодея…
— Злодей, — возразил Бартек, — ещё может раскаяться и попытаться исправить содеянное…
— Будь спокоен: такой никогда не раскается. Это наёмный убийца. Твой разбойник, по крайней мере, пощадил одного человека — тебя. Этот, если ему заплатят, и родную мать не пощадит, убьёт. Он что ни день кого-то губит, а ты — спасаешь! Меж тем ему предстоит прожить многие годы, светильник его почти полон, — а ты. — голос её вдруг дрогнул. — Итак, Бартек?