Опустив трубку, Христофоров попытался вспомнить, когда он в последний раз обращался к однокурснику, ушедшему далеко вперед по административной линии, и не смог. Может быть, когда его поперли с заведования отделением из-за сбежавших по водосточной трубе двух детдомовцев? Нет, даже тогда не обращался. Но сейчас иной коленкор.
Каждый раз, когда он заходил в палату № 4, в него упирались немигающий взгляд черных глаз и вежливая улыбка на неподвижном, как маска, лице миловидного мальчика, Ванечки.
Он разговаривал с юным пациентом в палате, вызывал к себе, приглашал на беседу с психологом. Пацана смотрели детские психиатры в провинции и разобраться не смогли, предоставив эту привилегию именитым столичным коллегам. Его смотрели все без исключения специалисты их больницы. Разводили руками и не знали, какой диагноз ставить, ежились под его прямым спокойным взглядом и неизменной улыбкой, качали головами, читая «послужной список» пациента, и хлопали Христофорова по плечу, словно говоря: это твой мальчик, Иван Сергеевич, тебе и разбираться.
Ванечка действительно был «его мальчиком» — одним из шестидесяти подростков, которые лежали в отделении и делились между двумя врачами. Скинуть Ванечку было не на кого, разве что обратно, на тихую его опекуншу, которая отвезет загадочного ребенка домой — к соседскому мальчику, так и не научившемуся прыгать с крыши вопреки уговорам, к сестренке, отказавшейся поиграть с оголенными проводами, и к опять народившимся во дворе котятам, потому что не всех еще кошек в округе Ванечка поджег и сбросил с крыши девятиэтажки.
Словно чувствуя, что доктору не отвертеться, Ванечка спокойно сидел в его кабинете и безмятежно смотрел прямо в глаза. Неопытному человеку, вроде их пропащего практиканта, могло бы показаться, что Ванечка издевается. Но это было бы полбеды, Христофорова не проведешь: он знал, что мальчик действительно спокоен и безмятежен, в его глазах не отражалось эмоций и только этакая приятненькая улыбка поднимала уголки губ, хотя — можно биться об заклад — тот не испытывал никакой радости.
«Омен», — окрестил про себя мальчика Христофоров и с каждым днем все больше убеждался в уместности этого прозвища. Когда же Омен научил всех малолетних пациентов отделения ловить «собачий кайф», стало ясно, что справиться одному с ним ему не под силу.
Компания в палате № 4 в результате подобралась отменная: новенькие — Фашист и Существо, старожилы — Омен и Шнырь. Самых проблемных пациентов отделения Христофоров поместил вместе неслучайно. Каждый из них по отдельности являл больше разума, чем обитатели всех остальных палат. Что, как не разум, порождает проблемы человека? Тот, кто не в силах совладать со своими проблемами, сам становится проблемой для окружающих.
Исключением был только дебильчик Шнырьков — теперь его следовало бы отселить, но он очень привязался к «своему» месту, ведь занимал его не впервые и каждый раз просился именно в «четверку», к окну, на негласных правах всегда возвращающегося в заведение постояльца.
В двенадцать часов дня по коридору поплыл запах горохового супа, и Христофоров пошел в столовую снимать пробу — дегустация обеда входила в обязанности дежурного по отделению.
Разговор с новым обитателем «четверки» решил перенести на вечер: пусть Существо вздремнет после аминазина, оглядится по сторонам. Взяв заведенную в приемном отделении карточку нового пациента, Христофоров попытался вспомнить, были ли в его практике «существа». Существ инопланетных — хоть отбавляй, а вот иного рода, пожалуй, не встречались.
Опыт помог дорисовать картину, таившуюся за скупыми строками карточки. Мать долго закрывала глаза на то, что мальчик прогуливал уроки, отказывался мыться, стричь волосы и ногти, а свою комнату с зашторенными окнами покидал только затем, чтобы взять еду на кухне и снова вернуться в полумрак к тускло мерцающему монитору. Компьютерной зависимостью кого сейчас удивишь, а отличником он никогда не был.
Полное затворничество пришло не вдруг, оно обволакивало коконом, росло вместе с его ногтями и волосами, длина которых поначалу казалась личным правом выбора. Когда спутанные волосы опустились ниже плеч, а ногтями можно было загребать еду из тарелки, стало казаться, что длинную бобину эволюции раскрутили назад и за homo sapiens проглянуло обезьяноподобное существо.
Терпение матери лопнуло, когда сын отказался получать паспорт, как положено в четырнадцать лет. Он прямо заявил ей, что уже не человек, а Существу паспорт не нужен. Тогда мать поняла, что без психиатров не обойтись, но еще две недели опасливо приглядывалась к Существу, плакала по вечерам, читала про карательную психиатрию и про то, как детские врачи ставят опыты над неокрепшими детскими мозгами.
Она до последнего боролась с собой и с необходимостью вызвать психиатрическую службу, но когда Существо перестал разговаривать голосом ее сына и, словно сказочный волк, перековавший у кузнеца голос, чтобы обмануть доверчивых козлят, сменил тембр, она поняла, что бой проигран.
— Я — Существо, — хрипел бледный, заросший волосами мальчик. — Люди не смеют соваться в мои дела и заходить в мое убежище.
Дождавшись, когда сын заснет, мать прокралась в его комнату и осмотрелась, пытаясь понять, чем он тут занимается.
По монитору плавала заставка с инопланетными монстрами, взгляд ее ухватил растрепанную общую тетрадь на тумбочке. Она, стараясь не шелестеть замусоленными листами, принялась читать. Потом тихо вышла, отправилась на кухню и стала искать бутылку водки, оставшуюся с Нового года. Выпив две стопки, от которых не полегчало, приставила стул к шкафу и достала с дальней полки альбом с детскими фотографиями. В восемь утра она набрала 03 и сказала, что ее сыну нужна срочная психиатрическая помощь.
— Ну что ж, давай знакомиться. Как тебя зовут, молодой человек? — спросил Христофоров у подростка, беспокойно оглядывавшего просторный кабинет.
— У меня нет имени. Я — Существо, — прохрипел тот, враждебно уставившись из-под длинной челки.
— Это твой обычный голос? Ты всегда так разговариваешь?
— Все Существа так говорят, — отрезал подросток. — Они не могут разговаривать как люди, это их нормальный голос.
— Хорошо, но вот в карточке твоей написано, что тебя Павлом Владимировичем величают. Павел, Павлик. Я могу тебя так называть?
— Нет, это уже не мое имя. Я — Существо.
— Когда же ты превратился в Существо?
— Не помню.
— А зачем на фельдшера с ножом накинулся, помнишь?
— Они ворвались в мое личное пространство. Люди не имеют права входить туда, где живет Существо. Каждый человек имеет право заниматься тем, чем он хочет!
— Так ты же не человек, ты — Существо.
Помолчали.
— В школу почему не ходил?
— Существу там не место.
— Я в твоей тетрадке прочел — ты уж извини, мне ее вместе с тобой доставили: «Я не живу, а просто существую». Поэтому ты решил, что стал Существом?
Подросток уставился в пол и замолчал. Не дождавшись ответа, Христофоров вздохнул:
— Голоса были? Кто-то в голове с тобой разговаривал, убеждал тебя, что ты — Существо?
— Не было! — энергично замотал головой подросток. — Меня все спрашивали. Врач, которого мама позвала, и врач, когда сюда привезли.
— Ты точно помнишь, что не было? — с большим удивлением спросил Христофоров.
— Не было.
— Ну, так я тебя поздравляю! — радостно воскликнул Христофоров. — Это значит, не все так плохо. Значит, к мысли о том, что ты — Существо, ты, дружочек, пришел путем псевдологических заключений!
— Нет, я — настоящее Существо, — обеспокоенно заявил подросток.
— Ну, с такими волосами и немытый целый месяц, как я могу судить по твоему запаху, это точно, — милостиво согласился Христофоров. — Кстати, ты находишься в стационаре, а тут так нельзя, поэтому сегодня у тебя по плану банный день и стрижка. Ногти сам подстрижешь или воспитателя просить будем?
— Вы не имеете права!
— Я не имею права оставить тебя в таком виде. У меня тут шестьдесят детей. Вдруг ты с такими когтями набросишься на кого-нибудь, как сделал это с санитарами? А если у тебя заведутся вши — мне придется обрить тебя наголо. Что ты выбираешь: аккуратную стрижку или бритую голову?
— Когда меня отпустят домой? — понурился подросток. — Что для этого надо сделать?
— О, вот это деловой разговор. Все очень просто. Тогда, когда ты перестанешь быть Существом и превратишься обратно в Павлика. А точнее в Павла Владимировича. И пойдешь получать паспорт.
— Но я — Существо! — упрямо повторил подросток.
«Острое полиморфное психотическое расстройство с признаками шизофрении», — прочитал Христофоров запись, сделанную в истории болезни при поступлении, задумался и поставил карандашом знак вопроса.
Еще утром он увидел на столе записку с просьбой зайти в женское отделение, но до сих пор делал вид, что запамятовал, не желая признаться самому себе, что идти туда ему не хочется.
Отделение для девочек он не любил. Возможно потому, что всегда втайне боялся быть туда сосланным. Такое назначение хуже ссылки в приемный покой.
С парнями все просто. Даже самые трудные детдомовские подростки принимали его стиль общения: мужской разговор по душам. Они-то и сдавались первыми, подтверждая, что многие душевные болезни в их возрасте являются болезнями духовными, объясняются обыкновенной педагогической запущенностью, отсутствием любви и лечатся добрым словом, которое доходит до источника духовной боли медленнее, чем лекарства, но, в отличие от лекарств, не выводится организмом.
С девочками дело обстояло сложнее. У них царили склоки, сплетни, истерики и драки из-за нижнего белья.
«Малолетние проститутки», — звал он их про себя, и на восемьдесят пять процентов эта оценка, скорее всего, соответствовала действительности, по крайней мере, со строго гинекологической точки зрения. Правда, природа раннего взросления была все той же, что и у его парней: сиротство или жизнь с пьющими родителями, детский дом и нежелание мириться с его дисциплиной. Драки, побеги, попытки суицида и — детский психиатрический стационар.