Запах дрожжевого завода проникал через все щели и трещины, им пропахло все – от замызганных придверных ковриков до выцветших обоев, свисающих лохмотьями по углам. Весь дом пропитался мерзким кислым запахом вплоть до штукатурки.
Дома шли на расселение.
Никого уже не волновали облезлые стены, клочья дерматина, торчащие из дверей. Меня не покидало ощущение, что я брожу по кладбищу домов. Когда-то величественные, они сейчас стояли никому не нужные, запущенные, точь-в-точь как их немногочисленные жильцы. В некоторых зданиях людей уже осталось так мало, что по лестнице было жутковато ходить. И почему-то всегда вызывали на последние этажи, где было больше всего детей. Еще одна регистраторша, злюка и охальница, говорила, что родителям неохота спускаться даже в магазин, вот они и строгают детей от лени и безделья.
Я позвонила в квартиру на втором этаже. Хотя какой-никакой опыт у меня был, я все равно тряслась от страха и неуверенности. Если на первом и втором курсе нас бросали на картошку, то на пятом и шестом – на эпидемии гриппа. Но тогда в поликлинике постоянно дежурил преподаватель, которому можно было позвонить, чтобы проконсультироваться. Здесь я оказалась один на один с пациентом, страхом и репутацией, которую очень легко было подпортить. Случалось, что молодого врача, который ставил неправильный диагноз, потом просто не пускали на порог дома и звонили начмеду с просьбой послать кого-то другого. Было стыдно и обидно, за спиной поговаривали и посмеивались.
Я прислушалась: за дверью было тихо. С ужасом и обреченностью самоубийцы, жмущего на курок, я позвонила снова, втайне надеясь, что никто не откроет и вызов окажется ложным. На сей раз дверь распахнулась сразу.
– Враза вычевали?.. – прохрипела я, с трудом разлепив пересохшие в мгновение губы. Хорошенькое начало. Теперь мамаша позвонит главному и попросит отправить доктора к логопеду.
Но взволнованная женщина, кажется, меня даже не услышала.
– Здравствуйте, доктор! Скорее, пожалуйста! Я просила неотложку, но все на вызовах. Сказали, что участковый придет быстрее. У нас тут такое!
Я похолодела. Пальцы не могли найти пуговиц. Оторвав одну с мясом и сунув в карман, я сначала произнесла про себя, а потом спросила вслух:
– Где можно помыть руки?
Женщина уважительно проводила меня в ванную комнату. Пробившись сквозь свисающие с веревок пеленки, простыни и колготки с вытянутыми коленками, я сунула руки под воду. Горячую – на мою удачу, у хозяев была колонка. В пластиковой мыльнице лежал мешочек из капронового чулка с разноцветными обмылками. Знакомая история. Дефицитный товар берегли до последнего кусочка.
– Где больной? – чуть более уверенно спросила я.
– Проходите в комнату, доктор! – Женщина указала на приоткрытую дверь.
В кровати, укрытый одеялом, с компрессом на шее, лежал мальчик. От сердца у меня отлегло – он не выглядел очень больным и ослабленным, скорее даже наоборот: смотрел на меня шкодливым взглядом.
– На что жалуетесь? – строго и почему-то на «вы» спросила я.
Мальчик посмотрел на маму, мама на меня – и заплакала. У меня неприятно засосало под ложечкой.
Женщина протянула мне блюдце, на котором лежал градусник. Я машинально взяла его, поднесла к глазам и… ничего не увидела, потому что ни ртутного столбика, ни стеклянного кончика у градусника не было. Я вопросительно подняла глаза.
– Доктор! – Женщина снова заплакала. – Я поставила сыну градусник и только на минуту отлучилась. А когда пришла, он уже держал его во рту. Кончик откусил, но саму стекляшку выплюнул, а вот ртутный шарик, наверное, проглотил! – Мама залилась слезами.
Я медленно опустилась на кровать к мальчику, как бы для того, чтобы его осмотреть. На самом деле у меня просто подкосились ноги. Что нам читали по токсикологии? Какие симптомы у ртутного отравления? Зачем-то попросила показать язык, оттянула веки вниз. Мальчик закатил глаза, обнажив голубоватые белки, потом моргнул, вернул глаза на положенное место и уставился на меня. Что делать дальше, было непонятно. Везти на Огородникова в больницу Пастера? Это инфекционная, вряд ли туда берут с отравлениями ртутью.
Решила позвонить в неотложку.
– Где у вас телефон?
К счастью, телефон имелся. На проводе в неотложке оказалась Лидочка. Судя по недовольному голосу, я оторвала ее от чая.
Заикаясь, попросила позвать дежурного.
Как назло, трубку взял доктор Корецкий. Он молодых врачей не любил, не то что заведующий неотложкой, Широков Алексей Семенович. Маленький, толстенький, с серебряной бородой и усами, настоящий доктор Айболит – все его так и звали за глаза. Малышня его обожала, нам он тоже очень помогал. Если мы опаздывали на прием и не успевали закончить все вызовы в сезон гриппа, он разрешал перебросить оставшиеся на неотложку. Корецкий – никогда, приходилось заканчивать вызовы затемно, после приема. А район большой, вечером по холоду да в темноте не так-то легко добраться. В результате заканчивали часов в девять, потом на метро домой, а утром опять по новой. Уставали страшно.
Делать нечего, рассказываю. Тот хмыкает:
– Стекло не проглотил?
– Да нет, – говорю. – Вот кончик, мать нашла.
– А ртуть съел? – продолжает допрашивать Корецкий.
– Да откуда мне знать?! – взрываюсь я. Может, счет идет на минуты, а он будто издевается!
– Да успокойся ты, не паникуй! Ничего не будет, скорее всего, шарик куда-то закатился, да и в самом худшем случае ничего не случится.
– А вы уверены?
Корецкий обижается:
– Милочка, ты еще в школе была, а я уже в неотложке работал!
Неправда, конечно, потому что старше меня он всего лет на десять. Но гонору – хоть отбавляй.
Ладно, хоть легче дышать стало.
Передаю разговор матери, та не верит, требует заведующего.
Звоню начмеду, хорошо она в кабинете. Заведующая, по специальности «ухо-горло-нос», советует позвонить Айболиту. Тот хоть и дома, но отзывается сразу.
От одного его голоса уже спокойнее.
– Все хорошо, коллега. Не волнуйтесь. Ничего вашему подопечному не будет. Он же не надышался ртутными парами! А содержание ртути в градуснике минимальное. Мама пусть кровать перетряхнет и пол пропылесосит. Мама хочет со мной поговорить? Ну, дайте маму.
Что-то рокочет в телефон, и мать уже улыбается и кивает.
Айболит обещает заехать, как только выйдет на сутки, через четыре часа.
Я облегченно вздыхаю, отказываюсь от чая, выписываю больничный с дежурным ОРЗ и выхожу в студеную парадную.
Впереди четырнадцать вызовов.
Обводный канал, Курляндская, проспект Газа… Женщина-пешеход, участковый врач, спешащая на помощь из пункта А в пункт Б.
Еще три часа мне придется месить грязь около подъездов, постукивая сапогом о сапог, шевеля замерзшими пальцами в мокрой насквозь обуви и мечтая доползти до поликлиники, сунуть ноги в батарею – не обсохнут, так хоть согреются, – напиться чаю с горластой Тамарой Степановной, дежурящей на приеме вызовов. А если повезет, кто-нибудь принесет коробку конфет или зефир. Немного отдышавшись и отогревшись, я кивну дремлющей регистраторше и открою тугую дверь.
Перед входом колдует над открытым капотом шофер скорой, готовясь к очередному вызову. Стучу в дверь неотложки. Корецкий, слава богу, закончил, Айболит пьет чай с печеньем. Он уже съездил на Обводный, успокаивает: с мальчиком все хорошо. Я опять его благодарю, он только машет рукой и доливает себе чаю. Предлагает мне, говорю «спасибо», но отказываюсь: еще час добираться до дома. На Московском проспекте пустынно, одинокие машины выплевывают месиво из-под колес, с неба сыплется мокрый белый снег. Липнет к проводам, зависает на карнизах, скапливается, сползает, не удержавшись на скользкой поверхности, и падает на асфальт, тут же смешивается с уже лежалой мокрой слякотью, через минуту и не разобрать, был ли он белым или уже падал с неба грязным и мокрым, а чистым и пушистым казался в лучах фонарей и оконного света.
В конце дня вдруг резко похолодало и на несколько минут появилось малокровное зимнее солнце. Покатилось по крышам, зацепилось за антенну, немного повисело, провалилось в щель между домами, но продолжало светить еще некоторое время, отражаясь в стеклах верхних этажей, потом мигнуло, потухло и ушло до утра, уступив место свету люстр и торшеров за шторами и тонкими кружевными гардинами. Как по команде за окнами замелькали тени, черные, одинаковые, сменяющие друг друга, словно персонажи ежедневно разыгрываемого спектакля. Солнце еще немного посуфлировало им из-за горизонта, зевнуло и угасло окончательно, а через пару часов его сменил холодный и равнодушный полумесяц. У него работы немного: подыграть больному, подсказать засидевшемуся студенту, а в основном – просто подглядывать в окна, за которыми крепко спят уставшие за день актеры.
Глава шестаяАкушерство и гинекология: кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево
Доктор Н. не любила выбирать арбузы, зато, профессионально оценив и огладив круглые зеленые бока, могла почти безошибочно назвать вес. За годы работы акушером она научилась определять вес ребенка с точностью до пятидесяти граммов, а длину – до сантиметров. Покупатели арбузов обычно искали сухие хвостики, изображая знатоков, стучали по полосатому шару, выбирая более спелый. Доктор Н. машинально выискивала длинный сочный хвостик – сухой и ломкий напоминал ей больную пуповину, обезвоженного морщинистого младенца, которого надо срочно доставать путем кесарева сечения вне зависимости от срока беременности. Она и резать арбуз толком не умела – на автомате делала разрез поперек, как при кесаревом сечении. Потом сконфуженно отдавала нож покатывающемуся от смеха мужу.
Ее часто спрашивали, сколько младенцев она приняла за свою жизнь.
– Я не помню, – виновато отвечала она.
Многие принимали это за кокетство, а она и правда не могла точно ответить на этот вопрос. Приблизительно посчитать, конечно, всегда можно. Только вот всех ли надо учитывать? Считать ли тех, которые оказывались в ее руках мучнисто-белыми, с вялыми безжизненными ножками и ручками? Она передавала их педиатру или акушерке и машинально заканчивала свою работу, отключившись от реальности, только вслушиваясь, не раздастся ли за спиной долгожданный крик. И когда сзади после возни, постукиваний, похлопываний наконец, всхлипнув, заходился в первом требовательном вопле новорожденный, она облегченно вздыхала и уже весело успокаивала уставшую и зареванную роженицу.