Всего через несколько лет после моих скитаний на улицах Калькутты объявился маньяк по прозвищу Каменщик, продолжив череду убийств в Бомбее. По ночам кто-то стал убивать спящих бездомных, в основном в окрестностях городского вокзала. Им во сне раскраивали череп ударом камня или куска бетона. За полгода погибли тринадцать человек, но никто так и не был осужден (хотя убийства прекратились после того, как полиция задержала психически нездорового подозреваемого). Останься я тогда на улице, вполне вероятно, не дожил бы до сегодняшнего дня и уж точно не написал бы эту книгу.
Хотя многое о тех днях мне бы хотелось забыть, я до сих пор страшно жалею, что не запомнил имени парня.
Ту ночь я провел в кутузке. На следующее утро пришли несколько полицейских и объяснили, что я вовсе не арестован и ничего плохого не происходит, а они попытаются помочь. Мне все это совершенно не нравилось, но пришлось верить на слово. С этого начался мой путь через полмира.
Мне принесли поесть, а потом отвели в большой тюремный фургон, забитый детьми постарше и помладше меня. Нас отвезли к зданию, где какие-то люди, похожие на госслужащих, накормили и напоили нас. Они задавали кучу вопросов, и хотя я не всегда их понимал, ясно было, что они хотели знать, кто я и откуда.
Рассказал им, что мог. Они заполнили целый ворох анкет и документов. Название «Гинестлей» им ни о чем не говорило. Я силился вспомнить, как называлась станция, с которой меня увез поезд, но смог сказать только, что братья говорили не то «Бурампур», не то «Бирампур», не то «Берампур»…
Хотя чиновники что-то записывали, они и не надеялись выяснить что-то про эти искаженные названия крошечных, по меркам Индии, местечек, которые могут быть где угодно. Я даже полного имени своего не знал. Просто «Сару». Под конец, не зная ни моего имени и родного города, на моих бумагах написали «потерялся».
Когда расспросы закончились, меня отправили на другом фургоне к уже новому зданию, как мне объяснили, в дом для таких же детей, как я, которым некуда пойти. Мы подъехали к тяжелым проржавевшим воротам, напоминавшим тюремные, с небольшой калиткой в них. Я стал гадать, выйду ли когда-нибудь, если зайду. Но слишком уж большой путь проделан. Обратно на улицу не хотелось.
Внутри оказалось несколько больших зданий, а все учреждение называлось «приют». Меня забрали в громоздкий двухэтажный корпус, где играли или просто сидели группками сотни, если не тысячи детей. Потом провели в необъятных размеров зал, весь заставленный длинными рядами двухъярусных коек. В конце его помещалась общая уборная.
Мне показали кровать под москитной сеткой, одну из коек которой уже занимала маленькая девочка, и накормили ужином. Сначала приют показался похожим на школу из моей мечты, только в этой школе были спальни и в ней жили, как в больнице или даже в тюрьме. Конечно, со временем школа стала все больше напоминать мне тюрьму, но в день приезда я радовался, что сыт и в безопасности.
Позднее я выяснил, что прямо над нашей спальней располагалась еще одна с не меньшим числом кроватей и там тоже спали дети. Иногда приходилось спать по три-четыре человека на одной кровати, да еще ложились иногда, где место было, так что соседи бывали разные. Могли даже спать на полу, если приют был переполнен. Уборные мыли редко. Здание казалось зловещим, особенно по ночам, так что привидения чудились за каждым углом.
Порой мне думается, что отпечаток на дух этого места накладывали беды, с которыми сталкивались воспитанники. Некоторых бросили родные, а других в семье били, так что их изымали. Я стал понимать, что мне еще повезло. Я сам был щуплым, но даже не истощенным, а там видел детей то без рук, то без ног, то вовсе без конечностей. У некоторых были еще какие-то тяжелые увечья, другие не могли или не хотели говорить. Мне и раньше доводилось встречать душевнобольных, помешанных, выкрикивающих что-то в пустоту и буянящих посреди улицы, особенно у вокзала. Но их всегда можно было обойти стороной, если испугаешься. В приюте от них было не скрыться, меня окружали дети со всевозможными проблемами, в том числе преступными и садистскими наклонностями, но посадить в тюрьму их еще не позволял возраст. Между тем некоторые были почти взрослыми.
Позднее выяснилось, что меня держали в изоляторе для несовершеннолетних, называвшемся «Лилуа», куда принимали любых детей, в том числе потерявшихся и психически больных, а еще воров, убийц и членов банд. Но тогда я знал только, что мне в этом месте не нравится, там можно было проснуться ночью от внезапного крика или плача множества испуганных детей. Что же мне было уготовано? Сколько предстояло провести в этом ужасном месте?
Снова пришлось приспосабливаться. На улице меня задирали мальчишки, а в приюте цеплялись ребята постарше. Говорил я плохо, и из-за этого стал легкой мишенью, а еще был маленьким и почти беззащитным, так что обращались со мной по-скотски. Старшие меня дразнили, издевались, толкали и, если не унести ноги, могли устроить темную. Я быстро научился держаться подальше от определенных мест в свободные часы. Воспитатели, похоже, не горели желанием вмешиваться, но если уж вступались, наказывали сразу всех, виновных и невиновных. Тогда приносили длинный тонкий прут, боль от порки которым была особенно сильной из-за раздвоенного кончика, защемлявшего кожу.
Подстерегали и другие опасности, которых я сумел избежать больше чудом, чем смекалкой. «Лилуа» окружали высокие стены, но помню, что сам видел, как люди забирались по ним снаружи и попадали внутрь корпусов. Никогда не видел и не слышал, что именно они делали, но перед их уходом дети убегали в слезах. Не знаю, не могли ли или не хотели взрослые нас защитить, но думаю, в округе все считали это место детским домом. Людей вроде тех, кто пытался меня отловить, пока я мыкался по улицам, никакие стены и ворота бы точно не остановили. Я стараюсь поменьше думать о том, что такое и со мной могло случиться, но не могу не сопереживать тем, кто страшной участи не избежал. По мере того как я взрослел, это чувство крепло во мне, наверное, потому что я больше узнавал о мире и лучше понимал, насколько мне повезло. Сейчас я знаю, что мало кого подбирают с улиц, а многие из тех, кого все же спасают, потом проходят через еще большие испытания.
За те несколько недель, что я провел в «Лилуа», несколько детей покинули приют через дверцу в воротах, но я не был уверен, разрешили ли им уйти и куда они направлялись. Может, кто-то нашел семью? И еще мне было интересно, что бывает с теми, кто достигал совершеннолетия в этих стенах. Может, их переводили в другое учреждение, а может, просто выкидывали обратно на улицу по достижении соответствующего возраста.
Отчего-то я молился, чтобы самому отсюда выйти до того, как вырасту.
Так и случилось. Хотя в то время причины я не знал, спустя примерно месяц после моего приезда администрация решила отправить меня в настоящий детский дом, раз никто за мной не пришел и сам я не знал, откуда родом. Тогда я понимал только, что меня вызвали к директору и сказали, что я поеду в другой дом, где мне понравится намного больше. Меня отправили помыться и выдали чистую одежду. Как и всегда, я все послушно сделал. Взрослые сказали, что мне очень повезло. И, хотя они явно говорили вовсе не про мой родной дом, я и правда чувствовал себя счастливчиком, покидая приют, который теперь представляется мне сущим адом.
Огромную роль в моей жизни сыграла миссис Суд из Индийского общества попечительства и усыновления (ИОПУ).
Миссис Суд объяснила, что власти не знают, кто я такой и где мои дом и семья. Она обещала постараться найти их в месте, которое я называл «Берампур», а пока мне предстояло поселиться в ее детском доме, называвшемся «Нава Дживан».
«Нава Дживан» – как я позже узнал, на хинди это означает «новая жизнь» – и правда оказался местом несравненно более приятным, чем изолятор «Лилуа», и жили здесь в основном такие же малыши, как я. Голубое трехэтажное здание из бетона смотрелось намного приветливее. Когда мы вошли, я заметил нескольких детей, глазеющих на новенького из-за угла. Когда какая-то женщина поздоровалась с миссис Суд и пришикнула на них, они заулыбались и убежали. Пока мы шли по коридору, я заглядывал в комнаты: солнце заливало двухъярусные кровати, которых здесь было меньше, чем в длинных залах приюта. На окнах были решетки, но я уже начал догадываться, что они нас защищали, а не держали взаперти. Особенный уют по сравнению с моим прошлым пристанищем создавали яркие плакаты на стенах. Хотя здесь детей было меньше, по ночам места все равно хватало не всем, так что некоторым приходилось спать на полу, и иногда мне случалось просыпаться на мокром, если сосед обмочился. По утрам мы умывались водой, которую насосом подавали из колодца у входа в здание, а зубы чистили пальцами вместо щеток. Потом нам давали стакан горячего молока со сладким индийским хлебом или парой молочных печений.
Днем здесь обычно бывало тихо, потому как большинство детей отправлялись в школу. Поскольку я раньше в школу не ходил, меня туда и не брали, иногда оставляя в полном одиночестве. Я подолгу слонялся на парадном крыльце, которое тоже было огорожено решеткой, как клетка. Но мне нравился вид на большой пруд через дорогу. Постепенно я сдружился с девочкой возраста Гудду, которая жила на другой стороне пруда. Иногда она приходила ко мне и даже передавала что-нибудь вкусное сквозь прутья решетки, а однажды подарила шнурок с кулоном в виде бога Ганеши с головой слона. Я дар речи потерял. Мне еще никогда ничего не дарили. Кулон я ото всех прятал и только изредка доставал полюбоваться. Позже я узнал, что Ганешу часто называют Устраняющим препятствия, Богом начинаний. Как знать, может, потому девочка и решила мне его подарить. (А еще Ганеша почитается как покровитель письменности, так что в этом смысле он еще и покровительствует мне в написании этой книги.)
Кулон не просто был для меня красивой вещицей, мой собственностью, он еще и служил вещественным доказательством того, в мире есть люди, которые хотят мне помочь. Я его до сих пор храню и очень им дорожу.