Регент, позевывая, дирижировал полдюжиной певчих на клиросе. Священник с дьяконом правили службу.
Вера купила свечечку, понесла к образу Богородицы, зажгла, поставила.
Молитва Веры была особая, отдельная от всех. Она стала, на колени и, глядя на Богородицу, державшую на руках младенца, зашептала. Глубокая вера отражалась в ее глазах, губы шевелились беззвучно. Вера крестилась редко — не так, как другие женщины, механически обмахивающие себя крестом, но всякий раз ее крестное знамение было полно чувства и значения.
Посмотрев на Веру, заглянув в ее глаза, невозможно было усомниться в искренности, в глубине ее религиозности.
Вошла в церковь толстая, неповоротливая Глаша. Наспех перекрестившись, она отыскала взглядом Веру, приблизилась к подружке, что-то шепнула на ухо.
Куда исчезло мгновенно Верино религиозное настроение! В глазах заискрилось озорство, забегали смешинки. Поднявшись, она вышла вместе с подругой, оставив за собой песнопения и дым ладана.
Невдалеке от церкви, на улице несколько рабочих окружили Артура. Доносился смех, восклицания.
Артур казался ослепительным, как всегда — в котелке, при галстуке, в пальто с бархатным воротничком. Но его физиономия была залеплена несколькими «пластырями» из полосок газетной бумаги. Молодой рабочий водил пальцем по строчкам и старался прочесть текст, оттиснутый на этих «пластырях». Это доставляло большую радость остальным.
Артур пытался выйти из окружения, но ребята стояли плотным кольцом.
— …«если вы хотите иметь роскошный бюст»… — читал парень, — «выписывайте пилюли доктора Питу».
Ребята ржали. А парень читал дальше:
— …«удалось задержать международного авантюриста, который совершил наглое ограбление банка…»
— Эй, Артур, это не ты, часом, банк ограбил?
— «Триппер вылечиваю травами в две недели…» — прочел парень, и тут веселье достигло высшей степени.
Артура подталкивали, шептали ему что-то на ухо, снимали с него и снова напяливали котелок.
Раздался фабричный гудок, и ребята, смеясь, пошли по направлению к проходной.
Артур заметил Веру, стоявшую с Глашей на его пути, метнул в нее ненавидящий взгляд и прошел мимо.
— Шваль, — беззлобно сказала ему вслед Вера и пошла обратно, по направлению к церкви.
Глаша поплелась за ней следом.
— Эх, девка, — Вера взяла из руки Глаши маленькое зеркальце, погляделась в него, вернула, — если б ты могла понять, какая скука бывает жить на свете… ни души кругом, ни единой души…
Вера вошла в церковь, перекрестилась, стала на колени.
Яркий дневной свет заливал ткацкий цех. Грохотали станки — каждый в своем ритме, как бы догоняя, опережая друг друга и вместе с тем сливаясь в общий могучий гул.
Вера внимательно следила за своим станком.
Резко распахнув обитую цинковым листом дверь, вбежала, припадая на правую ногу, юркая бабенка.
— Вы чего работу не бросаете? Вся фабрика стала!
Из-за грохочущих станков выглядывали ткачихи. Вера, ближе других стоявшая к бабенке, перекрывая грохот, закричала:
— А ну, вали откуда пришла!
Пожилая ткачиха со второй линии крикнула:
— А кормить наших детей кто будет? Ты, что ли?
Вера схватила пришедшую за плечи, повернула, подтолкнула к двери.
— Кати, кати, пока тебе вторую ногу не переломали… забастовщица.
Но тут раздался звон разбитого стекла. В цех влетел камень, за ним другой, третий.
Визжа, ткачихи прятались за станками.
Несколько работниц, взобравшиеся на крышу отбельного цеха, продолжали бросать камни в окна ткацкой.
Ткачихи остановили станки и, одеваясь на ходу, кутаясь в платки, стали спускаться по лестнице. Бесконечно усталые лица, измученные нуждой и тяжелой работой. У молодых женщин такие же, как у старых, потухшие взгляды.
Верка была среди них каким-то посторонним существом. Сев на перила, свистя и крича, как извозчик: «Эй-эй! Па-абере-гись», она съезжала вниз.
— Дура шальная! — кричали ей вслед. — Малахольная!..
Внизу Верка чуть не сшибла с ног пожилую работницу.
— Тьфу, дуреха! Не стыдно тебе? Мать-то схоронили?
— Ага. Еще позавчерась схоронили, — беззаботно отвечала Верка и тянула за собой за руку медлительную Глашу.
Они вышли во двор, до краев заполненный тысячами людей изо всех цехов. Уже поднимались то здесь, то там красные флаги. На сложенной наскоро трибуне — оратор.
— …Товарищи, — вколачивая кулаком слова, выкрикивал он, — сегодня мы объявляем забастовку политическую! Против царя! Против самодержавия!
Криком одобрения отвечали оратору рабочие.
Вера оглянулась — в стороне конторы, в раздвинувшейся толпе, в глубине образовавшегося прохода было видно, как усаживали в тачку насмерть испуганного усатого человека.
— Фомин! — радостно закричала Вера и бросилась туда, к этой тачке. Глаша вперевалку бежала следом за ней. — Фомин! Голубчик! — точно встретив родного человека, кричала Вера. — Вот счастье-то! Фоминушка… Пустите, ребята, это я его прокачу. Я! Я! Он у нас по женской части, мы его и прокатим. Усатенького… Лапушку нашего…
— Изверг! Гадина! Зверь! Убить его! — кричали женщины, прорываясь к тачке.
Фомин сидел, вжав голову в плечи, и только вращал своими рачьими, навыкате, глазами. Одной из женщин удалось просунуть руку между стоящими вокруг рабочими и с силой рвануть Фомина за ус.
— Что ж ты его только за один… несправедливо делаешь… — И Вера изо всей силы рванула его за другой ус.
Потом схватилась за рукоятки тачки.
— А ну, ребята, расступись! Бабы своего хахаля везут!..
И Вера, смеясь, покатила тачку по укатанному снегу. Женщины бежали по обеим сторонам тачки, грозя Фомину, пытаясь ударить его.
— Ирод! Душегуб… Кровопийца…
Верка катила тачку все быстрее и быстрее, тяжеловесная Глаша, пыхтя, едва поспевала за ней. Позади уже катили другие тачки с другими ненавистными начальниками. Рабочие широко развели в стороны половины железных ворот. Выкатив тачку на улицу, Вера с размаху опрокинула ее, подняв кверху рукоятки, и Фомин полетел головой в снежный сугроб. Только ноги в глубоких галошах торчали из сугроба.
А рабочие везли и везли другие тачки и вываливали из них седоков. Одни после этого бросались бежать, другие барахтались, как Фомин, в снежных сугробах. Смеялись рабочие.
Сияло солнце. Все было веселым, праздничным в это утро. И густая колонна выходивших из ворот людей с красными флагами, и лица их, объединенные радостным возбуждением.
Но самым счастливым среди этих женщин и мужчин был Матвей. Он шел в колонне и улыбался. И его незаметное лицо, одухотворенное великой радостью, казалось прекрасным.
Колонна была гигантской, она тянулась и тянулась, занимая сплошь улицу — от дома до дома. Полоскались в воздухе полотнища красных флагов. То в одном, то в другом месте возникали песни. Они не были очень стройными и иногда сталкивались, сбивая друг друга. И Матвей, высоко подняв голову, тоже запел высоким голосом:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут,
В бой роковой мы вступили с врагами…
Как-то так получилось, что рядом никто не подхватывал Матвеево пение. Но он даже и не замечал этого и упоенно, счастливо продолжал:
Но мы поднимем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело…
И вот кто-то позади подтянул:
Знамя великой борьбы всех народов
За лучший мир, за святую свободу…
Десятки голосов запели:
На бой кровавый, святой и правый,
Марш, марш вперед, рабочий народ…
И уже могуче, стоголосо звучало:
С битвой великой не сгинут бесследно,
Павшие с честью во имя идей.
Их имена с нашей песнью победной
Станут священны мильонам людей…
На бой кровавый…
Вдруг Матвей увидел Веру, она стояла вместе с подругой, с Глашей, на крыльце какого-то дома и грызла семечки.
Вера с удивлением смотрела на веселого, поющего Матвея. Таким она его никогда не видела…
— Вера, Верочка! — счастливо крикнул ей Матвей. — Свобода, Вера, свобода!..
И женщина, которая шла рядом с Матвеем, закричала:
— Верка! Эй, Верка! Что ж ты мужа бросила? Его бабы и обидеть могут…
Засмеялись вокруг. Вера, не обращая на это никакого внимания, изумленно смотрела вслед Матвею, растворившемуся в бесконечной льющейся демонстрации трехгорцев.
Но вот где-то далеко впереди раздались крики «ура». Они росли, разрастались, приближались… Это произошла встреча вступивших на площадь трехгорцев с колоннами рабочих сахарного завода, с мамонтовцами, грачевцами, шмидтовцами…
Если посмотреть с высоты — эти темные извивающиеся линии шли сквозь всю Пресню и пересекались где-то в центре ее, и повсюду видны были большие точки горящих костров.
У костров грелись, встречались, разговаривали, шутили. Толкали друг друга, согреваясь. Обнимались, счастливые. Пели, плясали. У костров было весело — здесь был для людей сейчас их дом на несколько минут, пока не шли дальше к следующему костру.
Из окон особняков глядели испуганные хозяева, за ставнями прятались чьи-то злобные глаза… Нервно вращались ручки телефонных аппаратов, звонили без конца телефоны в полиции, в градоначальстве. Выезжали из казарм казаки. Подводили лошадей к орудийным упряжкам. Торопливо строились городовые — власть готовила отпор взбунтовавшейся «черни».
А на Пресню въезжала извозчичья пролетка с нарочным из Московского Совета. Кучер нахлестывал лошаденку. Рабочие расступились, пропуская к зданию Большой кухни.
Когда нарочный взбежал по ступенькам и за ним захлопнулась дверь, на площади стало тихо. Толпа замерла.
И вот появился на крыльце Большой кухни человек — один из тех, что вели за собой рабочую Пресню.