А, приехав сюда, обнаружил, что для меня и здесь «иных уж нет, а те далече»…
1
Мощные сосны, березы сомкнулись кронами высоко над головой. Этот пропускающий солнечный свет тоннель уходит вперед и зовёт вдаль и ввысь всякого, вступающего под кроны матёрых деревьев. Вдоль бордюров кисти ландышей, бутоны тюльпанов. Справа и слева цветущие кусты сирени, черемухи. И только поверх этой буйной майской красоты выглядывают верхушки монументальных надгробных памятников, сразу и не разглядишь, что это не парк, а кладбищенская аллея.
Кладбище очень старое, но ухоженное, как пантеон выдающихся предков. Здесь уже нет скорби голого погоста. Это местная мемориальная достопримечательность. Сюда случаются экскурсии. У всякого проходящего по аллее больше музейного любопытства, чем кладбищенской робости. «Ой, гляньте, а это кто? Ну надо же, генерал, адъютант его Превосходительства!»… «А вот, гляди, князь! Да-а, умели похоронить по-людски!»
Во главе любопытствующих экскурсантов семенит, жестикулирует руками, что-то тарахтит экскурсовод – тощий шустрый мужичок – в потасканном костюме, стоптанной обувке, со съехавшим набок галстуком. Это Ефим Моисеевич Ройзман, директор местного краеведческого музея, помешанный на таинствах генеалогии, большой спец по платному восстановлению родословных сиятельных особ.
Мимо этих праздных зевак, будто бы застенчиво прижимаясь к бордюру обочины, движется простенькая похоронная процессия – катафалк и следом за ним куцая вереница людей, во главе которой седой мужчина. Муж хоронит жену. Это гример местного драматического театра Иван Петрович Сидоров, театральная кличка Грим.
Впереди справа возникает – на вколоченном в землю черенке лопаты – указатель. На куске фанеры краской абы как намалевано «Поворот на новостройку». Процессия поворачивает направо… Халтурное «табло» и слово «новостройка» выглядят на мемориальной аллее диковато и смешно. Но скоро всё проясняется. Аллея быстро заканчивается и за крайними деревьями расплескивается во все стороны – до горизонта – частокол крестов и прочих скромных надгробий. Люди невольно останавливаются, замирают, пораженные этим жутким пейзажем огромного голого погоста, сползающего вниз по пологому склону. Это новое кладбище, которое в городе так и прозвали – «новостройка».
– Ужас! Кошмар, что с населением деется! – тихо говорит кто-то в процессии, но фразу в гробовой тишине слышат все, и все дружно вздыхают и сокрушенно качают головами, да-а, вон чё с нами деется!
Для погребения всё готово. Мужики с помочами и лопатами ждут… Рядом с ними распорядитель процедуры. Это знаменитый в местных окрестностях Михалыч, как солидно написано на двери его конторы «координатор-смотритель кладбища». Постояли молча.
Михалыч глянул на Грима, тот кивнул. Начали хоронить. Делалось всё быстро, сноровисто. Заученно.
Все слезы были выплаканы и все нервы сожжены давно. Жену Грима съел рак, и длилось это четыре года. Теперь осталось только закопать.
Сын с отцом, с Гримом, не ладил, а мать… Она давно была живой труп, он уже привык к этому, и стоял отдельно от гроба матери, и от отца в компании своих друзей. Эта компашка и была причиной жестокого разлада отца и сына. Грим исподлобья посматривал на потасканных тёлок, затянутых в леггинсы, выше пояса – топлес, с прическами – разноцветные волосы зачесаны на одну сторону с выстригом вокруг уха. Ну и, конечно, пирсинги где попадя. Сразу и не поймешь, кто они, шлюхи или клоунессы из училища циркового искусства. Парни косили под байкеров, все в коже, татуировках и тех же пирсингах. Сын Грима не отставал от них, и был даже в фаворе, потому что имел в личной собственности Ямаху.
Едва закопали, приладили крест и отступили от свежей могилы на асфальтовую дорожку, шлюхи-клоунессы начали перешептываться, похихикивать. Грим шагнул к ним, ударил сына тяжелым взглядом. Девки, слегка удивившись, мол, ты чё, пахан, дергаешься, заткнулись.
– Шваль, – четко сказал им Грим. Он ненавидел этих хиппующих акселератов. Ткнул пальцем в сына и добавил: – И ты шваль!
Выйдя за кладбищенские ворота, Грим сел на скамью у «офиса» Михалыча – «координатора-смотрителя кладбища». Посидел неподвижно и вдруг вдохнул судорожно, но во всю грудь, будто всплыл на последнем издыхании из удушающей глубины. Можно сказать, облегченно вздохнул. Всё. Не надо больше ходить в больницу, сидеть, маясь, у койки жены. Не надо выносить из-под нее дома, где она прожила еще полгода после выписки из больницы, не надо варить постылые супчики, которые она просила, но не ела. А если осиливала несколько ложек, тотчас начиналась рвота и затем тихий плач. Всё это ушло. Осталось только разобраться с вещичками жены, но соседка, всегда любезная Лизавета Семеновна, обещала всё как надо разобрать и пристроить в комиссионку. Сейчас Лизавета Семеновна хлопотала в его квартире, накрывала поминальный стол. Грим сидел на кладбищенской скамейке, дышал во всю грудь, думал…
Подошел Михалыч, сел рядом. Спросил:
– Налить?
– Нет, – отказался Грим. – Сейчас люди домой придут, помянуть надо. А вот вечером возьму пол-литру, пожарю картошку с колбасой, поглазею в телевизор и вырублюсь до утра. А утром… Это будет уже новый день.
– Утром другое дело. Утром будет уже легче, – с понятием поддержал Михалыч. – Это у всех завсегда так…
Через полгода процессия повторилась. И опять за катафалком шел Грим… Похоронили опять быстро, в закрытом гробу, без лишних слов – сын разбился на своей Ямахе. Приглашать в квартиру на поминки его компашку – «шваль» – Грим не стал, он был убежден, что это они угробили его сына – самим фактом своего существования рядом с ним, жизнью, которой они жили – бездельно, весело и нагло.
– Что за беда такая? – спросил его Михалыч, опять подсев на той же скамейке после похорон.
– На мотоцикле разбился. В фарш! Даже для похорон собрать не смогли. Принял дозу и погнал. Знаешь, на вираже по московской автостраде портрет губернатора на швеллерах стоит? Там под ним еще написано «Мы – вместе!»
– Ну…
– Так вот он в поворот не вписался и головой прямо в швеллер. Компашку его видал? Это они его к дури пристрастили. Суки…
– Да-a, компания гнилая, – согласился Михалыч. – Шваль, можно сказать.
Грим именно так и называл друзей сына, потому вскинул на Михалыча удивленный взгляд.
– Надо же какое совпадение. И я так ему говорил…
Михалыч искоса, незаметно разглядывал Грима, похоже, сострадал. Опять спросил:
– Налить?
– Щас налей. Отойти надо от всего этого. Вечером уж помяну его как надо.
Михалыч зашел в свой «офис». Вернулся со стаканчиком водки и огурцом. Грим врастяжку выпил, закусил. Поблагодарил:
– Вовремя поднёс. На душу легло.
– Слушай, я тебя тут давно заметил, – сказал, как спросил, Михалыч. – Еще до похорон жены. Смотрю, ходишь, ходишь…
– Есть к кому, вот и хожу, – сказал Грим. – Я здесь, так сказать, по течению жизни, всех своих перехоронил. Вот и сын к ним ушел. Здесь у меня жена, теща с тестем, друзья… Теперь я один здесь, а они все там. Вот и хожу, – повторил Грим. – Хоть рядом поселяйся…
– Не спеши, – посоветовал Михалыч. – Поселишься ещё. Это тоже будет. Только вовремя… А так заглядывай, если что. Без похорон, конечно. Посидим…
На сороковом году театрально-гримерной деятельности Грима в театр пришел новый главреж. У него был блестящий, будто мокрый, череп Фантомаса, пузо сытой, вальяжной «творческой личности», фактурный толстый нос, на котором мощно громоздились массивные очки в квадратной роговой оправе. Одет он был в черную рубашку, поверх неё голубой с шармом обвислый пуловер, зеленые вельветоновые джинсы, в кожаную безрукавку и шикарные английского фасона башмаки. Звали его Марк Моисеевич Гонопольский. Титул он имел «Заслуженный деятель искусств Удмуртской АССР». При этом новый главреж был молод и вдохновенно многословен. Не мешкая, он вызвал к себе Грима, кастеляншу, суфлера, гардеробщика и дядю Ваню – швейцара в ливрее, шитой золотой ниткой и с роскошными усами, который уже с полвека каждый вечер встречал зрителей у дверей театра. Все с лицами приговоренных к расстрелу сели рядком в приемной. Первым в кабинет «новой метлы» вошел Грим. Главреж радостно шагнул ему навстречу, положил свою жирную с короткими толстыми пальцами руку на плечо Грима, с фальшивым пафосом поинтересовался:
– Ну, как живут ветераны Мельпомены?
Гриму стало тоскливо. Он всё понял еще в приёмной, увидев скорбные лица «приглашенных товарищей». Сел за приставной столик, выжидательно уставился на заслуженного деятеля искусств Удмуртской АССР. Тот с удовольствием оплыл в кресло главрежа, неожиданно проворно кинул толстую ногу на ногу.
– Наслышан о вашем мастерстве сценического перевоплощения! – Новый начальник любил изъясняться пышно, но всё у него выходило как-то… дураковато, чего он не замечал. – Мне сказали, вы просто бог театрального грима.
Грим пожал плечами, что означало – дело свое знаем.
– Но! – Марк Моисеевич указующе вперил палец с перстнем в потолок. – Театр надо спасать!
– А что с ним случилось? – спросил Грим, начиная злиться на это трепло.
– Как что? зал-то пустует, – сказал, как уличил, главреж. – Вы тут гримируете-гримируете, одеваете-одеваете, монологогизируете, а зал пустой. Понимаете, о чем я?
– «Монологогизируете» – это круто! – похвалил главрежа Грим, произнеся эту вычурную муть по слогам.
– Вот-вот! – не уловил язвительности главреж. – Время париков и накладных носов прошло! Театр надо спасать методом современного, я бы даже сказал, пульсирующего прочтения классики, арт-шоковой подачей всего этого нафталина! – Марк Иосифович потыкал пальцем с перстнем в висящие на стене портреты Шекспира, Островского, Чехова…
– Артисты на сцене должны быть такими же, как и зрители в зале! Время ветхозаветного маскарада ушло! – резюмировал очень довольный собой заслуженный деятель искусств Удмуртской АССР. Грим понял, что жизнь его влетела в крутой поворот и, не вписавшись в вираж современности, рухнула под откос. Куда-то вниз, к чертовой матери рухнула… Он внимательно изучил вдохновенное лицо главрежа, вгляделся в его водянисто-голубоватые, навыкате, глаза. Сказ