Вам, я думаю, — ведь вы же не с луны свалились, — известно такое выражение: «Угодить в самую середку»? Папа говорит, что это от игры в ойну[3]. В ойне, когда ты угодил в самую середку, вынужден принимать на себя все удары. Так вот, сегодня я угодил в самую середку. Когда мы зашли в класс после перемены, то увидели, что все наши куртки, плащи и пальто без пуговиц. Вернее, все пуговицы отрезаны и разбросаны по полу. Только одна пелерина не тронута. Моя пелерина! Почему именно моя, откуда мне знать? Вероятно, потому что она была под другими. Но попробуйте убедить в этом наших классных детективов. Мол, это я устроил им эту пакость, мол, я еще поплачусь, они мне покажут!
— Детки разумные, — говорю, — разве вы меня не знаете? Да это же не в моем характере. Я претендую на звание порядочного человека, а тот, кто забавляется обрезанием пуговиц, злой дурак. Не возводите напраслину, я хоть со всеми драться готов, и всех вас разделаю под орех. Я же вместе с вамп был во дворе. Не знаю, какого черта я делал, но был!
Я мог бы говорить хоть до завтра. Они стояли на своем: раз моя пелерина не тронута, значит, это я обрезал пуговицы. Они — не маленькие, не станут ябедничать классной руководительнице, но на большой перемене я отправлюсь домой, принесу нитки с иголкой и буду пришивать пуговицы хоть до следующего столетия.
— Как бы не так, — говорю.
И на большой перемене спокойно ем свой сандвич с брынзой и, как полагается благовоспитанному человеку, бросаю салфетку в корзину. И все. Поход домой откладывается. Пришивание пуговиц отменяется!
Они не решились устраивать расправу, да и не так-то просто со мной расправиться, не такой я человек, чтобы сдачи не дать, и ничьим тренировочным мешком быть не собираюсь. Но обещали, что завтра устроят мне веселый классный час.
Из школы мы, как обычно, шли вместе с Санду, и вдруг на улице у меня промелькнула ужасная мысль.
— Слушай, Бэкэуану И. Александру, — говорю, — ты где был, когда я в середку угодил?
— Там. Где же еще?
— Был там — и молчал?
— А что говорить-то?
— Как твоя голова варит, старик? Ты же еще и спрашиваешь! Надо было сказать все. Руку в огонь положить, доказать, что не способен я на такую дурацкую выходку.
— Чудак ты, — говорит. — Если против тебя тридцать, какой толк от моей защиты?
— Никакого, — говорю.
— Вот видишь!
— Но ты знал правду. Знал, что это не в моем характере. Понимаешь?
— Нет. На кой черт нужна тебе эта правда, если они стоят на своем?
— А вот нужна. Не для того, чтобы их убедить. А самому убедиться, что у меня есть друг.
— Он у тебя и есть.
— Нет. Уже нет.
И я убежал, оставив его одного.
А теперь вот смотрю на солнце, смотрю, как обычно, закрыв глаза.
Ничего прекраснее не было бы на этом свете, если бы на красный цвет солнца легло пятно и, когда бы я открыл глаза — убедиться, что это там за пятно, облачко или что-то другое, я бы увидел перед собой Санду, заслонившего солнечный свет, и он бы сказал мне: «Я хочу объяснить, что случилось, отчего я, твой друг, оказался трусом».
Но пока что никто не приходит, и мне хочется, чтобы день не кончался, мне надо понять все сегодня же, а не в другой раз. Вы не знаете? Долго еще до вечера?
ИГРА С ТЕНЬЮ
БЫЛА ЕЩЕ ЗИМА, календарь упрямо старался убедить нас черным по белому, что февраль не кончился, а нам плевать на календарь. Мы с Михаем по запаху чуяли, что весна вот-вот явится.
— Пойдем побродим, Михай.
— Пойдем. Без шапок?
— Без.
— И без шарфов?
— Долой все, что напоминает зиму!
Нас гнал из дому запах весны. Михаю, сыну квартирной хозяйки, в доме которой я остановился в эти дни, приехав в городок на берегу Серета, было девять лет, и мы с первого знакомства стали закадычными друзьями; нас связывало нечто трудно объяснимое, но вполне понятное: ему было девять лет и мне когда-то было столько же, я отлично знал этот возраст, знал ему цену и изо всех сил старался пережить его всякий раз, как только для этого представлялся случай.
Мы шагали рядышком по широкой новой улице, мимо зданий в веселых красках. Шагали ровно, не спеша, молчаливые, как и эта улица, посылавшая на покой последних припозднившихся пешеходов. Местами над нашими головами светились флюоресцентные лампы, обволакивая нас белесым сиреневым светом, удлиняя и укорачивая наши тени по мере того, как мы удалялись от них или приближались к ним.
Михая, как я заметил, привлекла эта игра теней; наши силуэты казались то карликами с плоскими, прилепленными к плечам головами и со срезанными ногами, то великанами — косая сажень в плечах, руки — стрелы подъемного крана, ноги — ходули.
— Забавляешься, Михай?
— Ага!
— Один?
— Могу и вам сказать.
— Если не секрет.
— Нет. Я с тенью играю.
Он остановил меня, схватив за руку.
— Смотрите, сейчас я такой как есть. Не больше и не меньше. Ученик четвертого класса.
— Четвертого «А» или «Б»?
— Не важно.
И увлекая меня на несколько шагов вперед, продолжал:
— Теперь я больше. Как буду к концу школы.
— Точно! Я как будто вижу в твоем кармане свидетельство.
— Да. Я смотрю на него и думаю, куда податься. То есть, «думаю» — не правильно. Я прямо направляюсь и всё, да, направляюсь!
— Куда?
— В профучилище. Мой папа — слесарь.
— Знаю. Ему хочется, чтобы и ты…
— Ну вот еще! Прежде всего хочется мне. Я уже сейчас умею мастерить множество вещей. Мама говорит…
— Слышал: «Третий на все руки мастер».
— Видите!
— Но не понимаю, почему третий. Отец — первый…
— Нет. Первый был дедушка. А папа — «Второй на все руки мастер».
Мы смеемся. Нам смешно по любому поводу. Мы любим смеяться, и наплевать, что другие не находят ничего смешного.
— А дальше? Что говорит тень дальше?
— Теперь я закончил профучилище и поступил на завод и в вечернюю школу.
Он бежит вперед.
— А теперь я — студент или нет, уже инженер. Нравится, какой я?
— Очень.
И мы опять смеемся.
— Давай остановимся здесь, — предлагает Михай.
— Почему? Ты замерз?
— Нет. Но если пойдем дальше, тень опять сделает меня маленьким.
— Хорошо. Ты оставайся здесь, а я пойду вперед, и когда тень покажет меня, как в девять лет, ты крикни мне, я остановлюсь. Я хочу остановиться на девяти.
— Ладно, крикну.
Закрыв глаза, я двинулся вперед и вдруг слышу:
— Стоп!
Я открыл глаза и остановился. Не помню, на сколько. Может, на секунду. А то на минуту. Но помню, что именно в эту секунду или минуту в самом деле пришла весна.
— Чуешь, Михай? — крикнул я. — Чуешь?
— Да, пришла, наступила. Запах… Нас чутье не обманывает!
БУДЬТЕ ЗДОРОВЫ!
НЕ ТРЕВОЖЬТЕСЬ! Дети часто температурят. У мальчика просто насморк. Чай, аспирин, растирание спиртом и пусть два-три дня побудет дома. Сказав это, школьный врач поднялся. Папа помог ему надеть пальто, мама спросила, не лучше ли поить меня липовым чаем, и он ответил: неважно, каким; бабушка посоветовала ему идти осторожно, на улице гололедица. Задержавшись в дверях, доктор еще раз обратился ко мне:
— До свидания, молодой человек, и об уроках не беспокойся. Я поговорю с вашим классным руководителем. Послезавтра он пошлет к тебе кого-нибудь из одноклассников, чтобы ты был в курсе и не отстал. Будь здоров!
Позвольте, дорогие товарищи и друзья, на тех днях, когда я болел, я не стану задерживаться. Это были длинные и скучные дни. После маминых чаев я поклялся, что в рот не возьму ни одной ложки чая до самых государственных экзаменов (а сейчас я только в шестом). Что касается папиного аспирина, то если мне встретится на пути аптека, я перейду на другую сторону улицы, а о бабушкиных советах решительно не хочу вспоминать. Но вот наконец я выздоровел. Завтра мне можно покинуть постель и пойти в школу. Я заглянул в расписание и остановился на истории. По истории меня еще не спрашивали. И можно быть уверенным, обязательно спросят. А что задано? Я вспомнил, что обещал мне доктор, и решил спокойно ждать кого-нибудь из ребят.
Часа в четыре пришел мой милый, добрый и восторженный сосед по парте Тудорел Кристя. Он еще не зашел в комнату, а я уже знал, что это он: по тому, как он хлопнул калиткой (вероятно, пнув ее ногой), по веселому свисту, с которым он пересекал наш двор, по собачьему визгу (это он «по дружбе» съездил Гривею по морде), по приветствию, с которым он обратился к бабушке (это было такое громовое «Здравствуйте!», что маленький ребенок у соседа со второго этажа проснулся и добрых полчаса без перерыва горланил; ребенок, а не сосед), и наконец, по тому, как дверь распахнулась, ударившись ручкой об стенку.
— Аве, Мишук! Тудорел Кристя тебя приветствует. Как живется-можется? Вот и умница! Я пришел сказать, что нам задано. Держу пари, что прежде всего тебя интересует история. Так вот, тема… (Тудорел собрал пальцы в кулак и со смаком чмокнул их.) Красота! Мечта! Восьмое чудо света… Только по торжественным дням. А как объяснял! Ты же знаешь Паску. Глаза и жесты… Взглянет вглубь класса — и ты видишь поле битвы; раскинет руки — и тебе представляется, как собирается войско; поднимет палец — слышишь, горнист трубит. Красота! Поэзия! В классе — мертвая тишина. Никто не шелохнется, никто не вздохнет… Какой урок! Ах, какой урок!
Я с восторгом слушал Тудорела, смотрел, как он вертелся, как стянул с меня одеяло, помял кулаком абажур ночника, взбороздил ковер и в порыве энтузиазма швырнул мне в голову свой портфель.
— Какой урок! Ах, какой урок. Чудесная эпоха! Героические времена!
Как раз в тот момент, когда я думал, что вот сейчас узнаю тему урока, зазвонил телефон. Тудорел сказал: «Это мне», взял трубку, с кем-то немного поговорил, закончив словами: «Сейчас приду. Бегу, лечу, земля гудит под ногами, быстрее ракеты!» И после этого мой милый, добрый и восторженный сосед по парте Тудорел Кристя схватил портфель, пожелал мне успешно выучить урок и бурей умчался, не закрыв за собою дверь.