— Вас теперь зовут «Роберт Джонстон»… И вы больны: у вас парализована речь. Вы совсем не можете говорить. Понятно?..
От сильного нервного потрясения у дьякона — Роберта Джонстона — опять заболел живот. Да так заболел, что ливрею пришлось снимать… Мистер Уэсс был очень недоволен этой задержкой.
Все-таки через пять минут немой слуга сидел в авто и понемногу начал сознавать новое положение. Все полетело вверх тормашками… Пышки, чай с молоком, уютный домик в три окошечка, святой Полувий, зайчики на скатерти, дьяконица Настасья, плюющийся самовар… Ничего у дьякона не осталось. Ровным счетом — ничего. Даже палочку забрал противный рыжий англичанин с лошадиными зубами… А что впереди? Что впереди?.. Ой-ой-ой!.. Опять заныло в животе. Лучше не думать про будущее! Лучше не думать!.. Хуже, чем во сне, когда ноги свинцом налиты, а надо прыгать, потому что кругом — свирепые голодные псы…
Мистер Уэсс говорил, склонившись к самому уху и подпрыгивая на подушке. Машина гудела, глотала слова и окончания:
— Англ… купим… тайн… ваш… изобретен… Англ… нужн… много палоч… будете… ведывать… лаборатор… Двадц… тыс… фунт… гласны…
Дьякон китайским болванчиком бессмысленно кивал головой на все.
Последний разумный проблеск озарил его развороченное сознание, когда перед ним блеснула металлом шикарная кабина алюминиевого «Юнкерса». Бессознательно памятуя о запрещении разговаривать, замычал дьякон, как вол, огретый кнутом. Вырваться хотел из рук мистера Уэсса и шофера…
Мистер Уэсс с соболезнующей гримасой что-то говорил — по-английски, притворно мягко называл:
— Роберт… Роберт…
А сам из бокового кармана детрюитную палочку показывал…
Затрещал мотор, закачалась кабина… У дьякона сердце ближе к ногам переместилось. Затошнило. В кишки ртути налили… фиолетовыми кругами, как на картинах рондистов, украсился белый свет. У пассажиров расплылись лица и пропал голос…
Как в воду нырнул…
Рванулся к окну в естественном позыве…
Мистер Уэсс крепко ухватил под локти, заставил сидеть. Лопотал что-то невероятное, но вразумительное…
Все-таки вырвался на секунду и повис на чьих-то руках, мотая головой с пробором. Сорок сороков скособочились и сплющились далеко-далеко внизу.
Глава восьмая
Председателем почти единогласно был избран пожизненный член тайного и высокоученого общества, носившего зашифрованное наименование (ГЛАВтпрука), достопочтенный Трилобит Силурович Лепидодендронов. На пост секретаря столь же единогласно собрание выдвинуло молодого сравнительно человека, лет 70-ти, не состоявшего пока ни в каких тайных и ученых обществах, Цератита Лессовича Неандераталова.
Молодой секретарь вооружился пером и бумагой, а председатель открыл собрание, первое слово предоставив самому себе.
— Милоштивые гошудари, — начал он, покашливая, как проглотившая муху кошка, и тускло поблескивая из-под голого черепа ввалившимися и выцветшими глазами.
— Милоштивые гошудари! Имея первое шлово, как предшедатель, я должен прежде вшего шообщить вам шледуюшшее… Переживаемый мной период жизни шопровождаетша… шопровождаетша вошштановлением, так шкажать, органов и функший моего, так шкажать, органижма. Органижма, в швоем ражвитии перевалившего, так шкажать, на второй дешяток второго штолетия… В ожначенный период моей жижни, в полошти моего рта проишходит, так шкажать, регенерачия коштно-эмалевого вешшества, в прошторечшии именуемого жубами. Оных у меня прорежалось, так шкажать, уже два, што, принимая во внимание долголетнее отшутштвие у меня привычшки к таковым, шлужит немалым препятштвием к моей речши… Ввиду этого обштоятельштва, отнюдь не пришкорбного, речшь моя будет нешколько невнятна, ибо мне чшрежвычшайно трудно говорить, жа што я жаранее приношу перед многоуважаемым шобранием швои глубокие ижвинения.
Председатель предупреждение это выпалил без малейших пауз, выражая пергаментным и морщинистым лицом своим идеальное равнодушие к слушателям, состоявшим из трех голых и трех убеленных сединами маститых черепов. Видимо, он говорил только для себя, да еще, может быть, для того человека, находившегося в противоположность всем в полном расцвете сил и имевшего орлиный нос, холодные прищуренные глаза и черную холеную бородку, который, отделившись от старцев, скромно, но твердо поместился у самой двери. Справедливости ради, надлежит отметить, что и собрание платило ему той же монетой: и убеленные, и голые черепа сидели вполне бесстрастными мумиями, жевали что-то иссохшими столетними губами и совершенно не слушали оратора. Человек у двери — единственный из всех похожий на человека, а не на мумию — был хозяин квартиры и инициатор собрания, Борис Федорович Сидорин. Он слушал, и слушал обоими ушами — одним речь оратора, другим внешние — за дверью — звуки.
— Милоштивые гошудари, — продолжал оратор, — чель нашстояшшего шобрания жаключшаетша в объединении наших вышокоучшенных, но тайных по милошти ненавиштной нам вшем влашти, обшшештв, ижвештных вам: ГЛАВТПРУКИ, ГЛАВНУКИ и ГЛАВМУКИ, и в объединении тех научных шредштв для борьбы с большевиштшкой бандой, которые имеютша у каждого иж ждешь пришутштвующих, но которые не могли быть ошушештвлены до щих пор иж-жа отшутштвия материальных решуршов… Глубокоуважаемый Бориш Федоровиш предлагает нам швои решуршы и… и вот для этого мы ждешь шобралишь. Польжуяшь правом, предоштавленным мне как предшедателю, ошмелюшь ижложить тут же швои шобштвенные режультаты научшных ижышканий, направленных к чели, хорошо ижвештной вам…
Он остановился, выжидая мнения собрания, но оно безмолвствовало. Тогда крякнул нетерпеливо Сидорин, и оратор, сочтя это за выражение мнения всего собрания, нашел возможным продолжать речь, причем стал адресоваться исключительно к Сидорину.
— Я начшну, милоштивые гошудари, нешколько иждалека, штобы во вшей полноте охватить вопрош, подлежашший с вашего милоштивого ражрешения моей трактовке…
— На аргошшкой штадии ражвития жемли, при температуре не меньше двенадчати-тринадчати тышш градушов, когда, как вам ижвештно, никаких других элементов, кроме протоводорода и водорода, не шушештвовало… было это (он достал бумажку и прочитал) 2 миллиарда 345 миллионов 789 тышш 647 лет 2 дня 5 шашов и 45 минут тому нажад… Еще тогда, милоштивые гошудари, витал шреди рашкаленных гажов мой бешшмертный дух, наблюдая, ражмышляя и ижучшая жаконы Вшеленной, жаконы ражвития и жизни Вшеленной…
Он покашлял, посмотрел сердито из-под щитиков седых бровей на скрипевшее перо секретаря и продолжал:
— И ш тех пор, милоштивые гошудари, я, не перештавая, до шамого пошледнего дня, чаша и минуты, наблюдал, ражмышлял и ижучал… И ешли вшешильный гошподь шподобит меня прожить ешше нешколько дешятков лет, — в чем я не шомневаюшь, да, не шомневаюшь, — то плодами моего наблюдения, ражмышления и ижучшения явитшя труд, ожаглавленный: «хронош» — «эшь» на конче — ширечь время, как челитель недугов телешных и душевных и как фактор ражвития по плошкошти четвертого ижмерения… Чератит Лешшович, я ваш вшепокорнейше прошу — перемените перо… шкрипит, как грешник на вертеле…
Цератит Лессович — секретарь — вспыхнул до маковки той своей горсточки волос, которая каким-то чудом, подобно оазису в знойной пустыне, уцелела на его бледно-розовом черепе. Вспыхнул и, трясущимися пальцами не попадая в лунку ручки, стал менять перо.
Председатель, не замечая все более и более разгоравшегося нетерпения хозяина, терпеливо ждал и между делом учтиво осведомился:
— Ваш братеч, уважаемый Бориш Федоровиш, ждоров?
— Здоров, благодарю вас… — буркнул Сидорин.
— Што ж это его не видно на шобрании?..
— Придет. Где-нибудь задержался… — Сидорина отсутствие брата беспокоило не из-за правил салонной вежливости, а из-за более основательных причин.
— Готово, Трилобит Силурович, — робко напомнил о себе молодой секретарь.
— …кроме того, милоштивые гошудари, в ожначенном труде моем ярко, шмею думать, выражена мышль, — между прочшим, конечшно, потому што, как шами ижволили видеть, тема моего труда гораждо более широкая, выражена мышль, что эволючионный прынчып ражвития, выдвинутый в науке… в науке… покойным гением… гением покойного… гениальным покойником… Бога ради, Чератит Лешшович, подождите, не жапишивайте: я жапутался, шами ижволите видеть… гением шкончавшегоша бежвременно учшеного Ламарка… теперь жапишивайте… и даровитым англишанином Дарвином ражработанный и подкрепленный неошпоримыми наблюдениями над природой… што эволюшионный прынчып ражвития одинаково приложим и к ражвитию в природе, и к ражвитию в обшештве. Мой ложунг: «Natura et historia поп faciunt saltus» — што жнашит: «природа, а равно и иштория не делают шкачков»… Ишхо дя иж ожначенного прынчыпа…
Красноречие оратора едва-едва только стало распускаться, а терпение Сидорина уже лопнуло.
— Трилобит Силурович, — сказал он, ничуть не желая смягчать резкости своего голоса, — имейте в виду, что за вами еще шесть ораторов… Когда это мы кончим?
Оратор смешался, залопотал что-то совсем невнятное и невразумительное, скомкал речь, но тем не менее еще добрых четверть часа играл терпением хозяина.
Его проект, направленный к уничтожению существующей в России власти, заключался в том, чтобы путем планомерной педагогической работы, сконцентрированной в руках объединенных обществ «ГЛАВТПРУКИ-НУКИ-МУКИ», воспитать подрастающее поколение России в духе «традиций доброго старого времени».
— Для этого потребуетша 3–4 года органижачионной работы, — сказал он в конце, — 3–4 года, в тешение которых объединенное обшештво завербует в швои ряды вшех педагогов Рошшийшкой империи, шоответштвенно обработает их, инштруктирует, и 30 лет ошновной работы… ошновной работы, которые… Я кончил… — неожиданно оборвал он, заметив на лице Сидорина насмешливую гримаску. Впопыхах он забыл о своих выборных обязанностях и хотел оставить председательское место, но спохватился и остался.
— На очереди записан достопочтенный Силиций Каламитович Сепия, — сказал секретарь.