— Я полагаю, сударь, что вы поступили правильно.
Я искал формулу благодарности. Но прежде, чем я ее нашел, мой хозяин указал пальцем на одну из дверей, незаметных на фоне панели.
— В таком случае, следует, — сказал он, обращаясь по-прежнему к своему сыну, — чтоб господин офицер мог заснуть немедленно. Благоволите проводить его, сударь, и посветите ему.
Я опять молча поклонился. Мой проводник уже стоял передо мною, поднимая свой потайной фонарь на манер факела.
Наши шаги по мощеному полу пробуждали смутное эхо. Голые стены передавали одна другой звук, продолжая каждый шорох коротким дрожащим отголоском. Фонарь, направленный на одну из расписанных фресками стен, вел по ней световой круг. Я различал нежный рисунок и бледные тона мифологической сцены — кажется, рождения Афродиты из волн, насколько я мог понять.
Мой проводник поднял один за другим три толстых железных засова, более толстых и более длинных, чем все, какие я видел когда-либо. Засовы закрывали дверь, на которую указал другой старик. Присматриваясь вблизи, я заметил, что рядом с этой дверью была другая, так же скрытая в панели и так же запертая. Вместе они представляли подобие двух створок одной и той же двери, — створок, которые сходились довольно плохо, несмотря на их тяжелые засовы: между той и другой створкой была щель, шириною в палец, в которую мог свободно проникать воздух.
В то время, когда я размышлял об этом, другой старик, — отец, все время стоявший среди прихожей, не спуская с меня глаз, — вдруг направился к нам. И его шаги, хотя легкие, звучали так же, как и наши. Я остановился и смотрел на него. Он сделал жест рукой и сказал, обращаясь на этот раз ко мне:
— Сударь, я забыл предупредить вас: под этой кровлей и как раз неподалеку от вашей комнаты есть больной. Осмелюсь ли я поэтому просить вас, чтобы вы постарались производить меньше шума?
Во второй раз в этом доме меня просили соблюдать тишину, и оба раза под разными предлогами.
Тотчас же одно мимолетное ощущение заставило меня содрогнуться. Точнее, содрогнулся не сам я, но то подсознательное, которое живет в нас, которое бодрствует, когда мы с ним, и которое обладает своей собственной памятью, отличной от нашей. Из-под другой двери — двери, которая оставалась запертой, донеслось веяние теплого воздуха. В прихожей было довольно свежо. Очевидно, за этой запертой дверью находилось помещение, лучше протопленное…
Это веяние теплого воздуха было ароматным, пропитанным душистым запахом, который сразу уловили мои ноздри, но которого я не узнал; его узнало только мое подсознательное…
И я прошел в открытую дверь, прежде чем понял, что было за другой, запертой дверью…
XV
За открытой дверью был коридор и в конце коридора другая дверь. Пройдя ее, мой проводник осветил фонарем шесть ступеней. Я увидел, что они были из тех же красных квадратных плит, как и пол в прихожей. Только по краям они были оправлены в дерево, очень старое.
Поднявшись по этим ступеням, мой проводник толкнул последнюю дверь. Я вошел в совершенно темную комнату и остановился почти на пороге, опасаясь наткнуться на какую-нибудь мебель. Старик тем временем поднял стекло своего фонаря и начал зажигать три восковые свечи в исполинском железном канделябре, подножие которого покоилось прямо на полу и представляло собой связку копий. Осветившаяся комната оказалось старинной и по-деревенски бедной; обстановкой служили только этот канделябр, кресло и кровать, причем два последних предмета были очень простыми, — как в крестьянских домах. Мой проводник поклонился мне.
— Доброй ночи, сударь, — сказал он. — Спите спокойно: я буду иметь честь сам разбудить вас.
Я сказал:
— На рассвете?
— На рассвете, — подтвердил он, — и даже… быть может, немного ранее…
Фраза была вполне естественной. Я поклонился в свою очередь.
— Доброй ночи, сударь.
Он ушел. Я слышал его шаги на оправленных в дерево ступенях, потом на каменном полу коридора. Я слышал, как снова закрылась дверь прихожей. И я услыхал — не столько с изумлением, сколько с тревогой, — как огромные засовы снова встали на свои места; их скрежет был внятно слышен в абсолютной тишине дома.
Я сел на соломенное кресло, в ногах кровати.
Мне надо было подумать, привести в порядок хаос мыслей, которые кружились во мне. Но, как только я сел, неожиданное ощущение резко прервало мою задумчивость.
Я оглядел стены комнаты, в которой находился, — стены, грубо оклеенные кричащей бумагой. Я обратил внимание на убожество обстановки. Один только канделябр составлял контраст с нею. Эта комната казалась необитаемой, — помещением для нескольких разнокалиберных вещей. И было бы естественно чувствовать в ней тот запах плесени, которым всегда дышишь в местах, слишком долго остававшихся пустыми и запертыми.
Но запах, щекотавший мне ноздри, был не таков. Напротив! Вся комната была пропитана теплым и живым ароматом, напоминавшим мне о другом, который только что проникал из-под запертой двери в прихожую. Не то, чтоб это был тот же запах, — нет; но это был запах того же рода, один из тех, которые бывают разлиты во всех комнатах женщин; одна из тонких смесей, где различные эссенции сливаются с природным ароматом холеной и нежной кожи. Я втягивал в себя воздух: в этом запахе я различал гелиотроп и розы, — и это напомнило мне, что основою запаха, который я чувствовал перед тем, был ландыш… И мощное потрясение моего существа заставило меня вскочить, — испуганного, обезумевшего, разъяренного. Звук этого слова — «ландыш» — как бы озарил меня внезапным светом. Запах, который я слышал несколько минут назад, запах на основе ландыша, был запах моей возлюбленной, Мадлены…
Странная подробность: в невыносимой тоске, сдавившей мне горло, одна незначительная мысль сразу вернула мне хладнокровие: мысль, что я был совершенно слепым, безумцем, не догадавшись уже давно об этой истине, которая мне наконец открылась: уже давно, несколько часов назад, после первого же из двусмысленных слов, услышанных мною от моих странных хозяев. И этот запах, этот ландыш, который вызвал во всех моих фибрах столько ярких воспоминаний, столько знакомых трепетов, — как же, как я не узнал сразу? Прежде, чем три засова, замкнувшиеся за мной, сделали меня в этой комнате, в этой тюрьме, бессильным пленником?..
Бессильным? Быть может…
Почти спокойным жестом я положил руку на мой пистолет. Семь пуль. Бессильным? Нет! Семь пуль… Я вынул оружие. Медленно устремив глаза на дверь, я выдвинул магазин из рукоятки. Да, там было семь пуль. Я поставил магазин на место и обеими руками без шума зарядил пистолет. Спускной рычаг был на значке «безопасно». Я передвинул его пальцем, проверяя, достаточно ли легко он перемещается на «огонь». Тогда, с пистолетом в кармане, я снова сел. На рассвете, не так ли, меня придут разбудить? В таком случае, время есть. Я посмотрел на часы. Они показывали два. До рассвета было еще далеко. Я подошел к кровати. Простыни на ней были очень тонкие, тяжелое шелковое одеяло… И этот женский запах, разлитый кругом! Я оперся щекою на сжатый кулак. Эта постель, которую мне предлагали, эта постель, приготовленная заранее… и не для меня… Кто же обычно спал на ней? При этой мысли я увидел через перегородки и стены другую комнату, другую постель… И на этой другой постели спящую женщину — Мадлену! Мадлену! Дикая ревность пронизала меня как шпага. Мадлена — на этой чужой постели… Потом изумление, беспредельное изумление пало на мою ревность и погасило ее. Мадлена — в этом месте, в этот час? Зачем, как? Каким темным волшебством? Ревность, ревность к этим старикам, седым как снег, — нет! Я не ревновал больше, я не мог ревновать. В этом доме дело шло не о любви. Но о чем же?
На концах трех связанных копий огни трех свечей танцевали от движения воздуха. Эта дверь тоже запиралась плохо. Окно также, без сомнения…
В самом деле, в этой тюрьме было окно… Я приблизился к нему, прильнул лбом к стеклу, вперил взгляд в темноту там, за ним… Мрак. Непроницаемый мрак, сейчас же перед моими глазами… Густой плющ образовал экран, плющ, связывающий в настоящую пряжу перекрещивающиеся железные брусья. Тюрьма, да.
За одной из перегородок шаги на мгновение вспугнули тишину. Потом тишина воцарилась снова.
Я лежал на кровати и ждал, готовый ко всему: одетый, обутый, с рукою на пистолете. Я ждал, удерживая дыхание, подстерегая каждый зарождающийся шорох…
XVI
Мало-помалу спокойствие ко мне возвращалось. Я продолжал ожидать, лежа на кровати, одетый, обутый, с рукою на пистолете. И рука эта, готовая к убийству, не дрожала. Уверенность в близкой развязке приключения, вероятность борьбы за свою свободу, необходимость оказаться победителем — сколько могущественных укрепляющих лекарств, которые действовали энергично в моих мускулах и в моих нервах! Я не изумлялся более, или, лучше сказать, я подавлял свое изумление, я его откладывал. Мадлена в этом месте, в этот час — нет, никакое правдоподобное объяснение не объяснило бы мне этого. Но в данный момент и не было надобности, чтобы это объяснилось. И я отложил все излишние догадки на после, — на мгновение, которое последует за борьбой и победой.
Три свечи в канделябре продолжали гореть. Я видел, что они уже заметно укоротились. Еще раз я посмотрел на часы. Было половина третьего. Свечи могли догореть раньше, чем кончится ночь. Мне пришло в голову, что нужно видеть ясно для того, чтобы с пользой употребить в дело пистолет. Я встал, подошел к канделябру и задул две свечи из трех. После этого я снова лег. На плитах пола мои шпоры звенели и, так как ковра не было, каблуки моих сапог стучали довольно громко. Вдобавок, когда я оперся коленом на край кровати, матрац заскрипел тонким и долгим металлическим скрипом, который — если за мной следили — можно было услышать через две или три перегородки в абсолютной тишине этого дома. У меня как раз хватило времени сформулировать в мозгу эту мысль: словно эхо за