Владимир Елизарович показывает мне рукой и мимикой, чтобы я сказал слово. И тут до моего уха долетает сердитое: «Вот он, убийца». Быстро оборачиваюсь на укор. Лица непроницаемы. Тетка Дарья мягко шлепает меня по плечу, чтобы я не обращал внимания на глупости. Одно утешение: хоть она меня ни в чем не винит! Да ведь укор слышали все учащиеся! Они станут обсуждать выдумку, рассеивая слухи… Тетка касается моего локтя, чтобы я не молчал. И я произношу несколько слов о нашем горе, о комсомолке, смерть которой остается пока загадочной, но мы общими усилиями вырвем тайну, она нужна нам для очищения совести, нужна и для памяти о Юлии…
Под плач мандолины гроб опустили в яму. Заработали лопаты; еще одна звездочка засветилась в роще — над деревянным памятником, сколоченным из досок учащимися.
Тетка Дарья, остановив меня у края рощи, приглашала зайти к ней в избу: там по старинному обычаю накрыты столы для поминания племянницы.
— А как же учащиеся? — озабоченно спрашивает меня Илья Борисович.
— Лучше бы не надо, — неуверенно отвечаю я ему.
Мы стоим один против другого с окаменевшими лицами: все продумали по похоронам, а тетка Дарья тоже что-то думала… Пойти в деревню, в избу к Князевой, — значит, повести туда и школьников…
— Мы сходим в избу, пить не станем, — задорно встал между нами какой-то парень в белой рубашке: высокий, с длинными вьющимися волосами, очень похожий на Илью Борисовича. Ага! Это его сын!
— Ох, Ромка, — отец грозит ему пальцем.
Учитель пения уже оторвался от нас, он окружен молодежью и уводит старшеклассников в сторону деревни. «Значит, получил приглашение и захромал к выпивке», — грустно думаю я.
Один ручеек людей потек из рощи к деревне, другой — по дороге в поселок, а третий — это мы, учителя и гости из райкома, — с группой младших ребят уходим через поле в сторону школы. Она видна из-за кустов и деревянных построек. До нее не более восьми-ста метров.
Отпустив товарищей (Леня умеет водить мотоцикл, он усадил Веру Андреевну в люльку коляски и поехал в город), я остаюсь во дворе школы-интерната, затем иду в учительскую.
В учительской комнате пробыл не более получаса; педагоги, казалось, ничуть не удивились, что погибшая девушка была беременной, вздыхали, сетовали, что Юля летом оказалась без присмотра, что парень, которого она любила, эгоист, но кто он — милиции не отыскать. Похороны комсомолки заполнили тоской, печалью ребячьи души, рассуждали учителя, и эта организованная церемония горевания еще скажется на учебе! Я возражал: не одними же лихими танцульками кормить молодежь! Уроки сострадания так же нужны психике, как и радость праздников. Смерть не осознать через искусство; совесть не разовьется без муки раздумий и переживаний. Страх не только отрицательная эмоция, не только боязнь, но и сила самосохранения. Куда же подевалась у Юли воля к жизни? Где отвага презирать позор?
— Мы с вами повинны в гибели… не дали закалки, — высказывался я, поглядывая то на своих старых учителей, то на Аню Царьградскую, то на молоденьких выпускниц педучилища и пединститута. — Неужели никто не слышал, с кем из парней дружила девочка?
Все уклончиво усмехались, поглядывали на дверь, за которой мог находиться Илья Борисович; только располневшая, с оплывшим подбородком и строгими, даже злыми глазами Галина Викторовна нервно возилась с классными журналами, изредка обжигая меня брезгливым недовольством. И лишь когда мы с Аней покинули школу, миновали двор, пересекли улицу, обсаженную тополями, лишь когда попали в большой дом (он в двух кварталах от интерната), лишь когда хозяйка выставила за дверь горницы восьмилетнего сынишку и мы остались с нею вдвоем в комнате с настенным зеркалом, с пианино и туалетным столиком, заполненным баночками, щеточками, тюбиками с губной помадой, с флакончиками причудливой конфигурации, только тогда я услышал возбужденный порывистый возглас:
— Ох, какой же ты, Саша, тупой! Недогадливый! Ну чего ты над учителями измывался! Они боятся откровенничать при Илье Борисовиче, а ты пристал к ним!
Она стояла посреди горницы со сверкающими глазами.
— Вы знаете причину несчастья?
— Юля дружила с сыном Ильи Борисовича! — выпалила она.
— От него была беременна? Об этом известно отцу?
— Это ты спроси у них! У отца и сына! — зло бросила она. — Илья Борисович не потерпит сплетен о сыне! Ты ведь тоже знаешь, что тетка Юли после падежа телят была на беседе у директора школы! Разве ты не замечаешь, что Илья Борисович раскладывает вину за трагедию на всех понемножку, даже на тебя?
— Анна, прекрати! — вспылил я. — Илья Борисович и мой и твой учитель! Ты дружишь с Галиной Викторовной, а она с давних пор не любит директора. Личные симпатии и антипатии лишь помешают установить истину…
— Илья Борисович помешает! — Аня вдруг села за пианино, открыла крышку, уронила роскошные волны волос на клавиши; потом вскинула голову, задумалась, легонько колыхнула руками — печальные аккорды всплеснулись под пальцами и, дрожа, смолкли. Она уткнулась лицом в ладони. — Ох, плакать хочется. Какие мы трусливые и бессильные!.. А ты, комсомольская совесть, защищаешь директора…
— Я ведь не следователь и не судья.
В горницу вошла свекровь Ани, и я не счел возможным более задерживаться. Муж у Анны был в командировке, и свекровь, будто невзначай, намекнула о его возвращении. Потом она все-таки удержала меня, усадила за стол, мы ужинали и беседовали уже на разные темы. В гости заглянула Галина Викторовна с двумя молодыми учительницами.
Разговор был довольно свободным. Женщины вспоминали о Юле, о ее мечтательности, о замкнутости и своенравии. Уже стемнело, когда я покинул дом Царьградской и оказался за воротами на полутемной улице, освещенной лишь далеко слева одной лампочкой на столбе. До вечернего поезда, на котором я намеревался попасть и город, оставалось с полчаса. Железнодорожная станция тут близко.
Постояв, соображая, как удобнее пройти к вокзалу, я услышал чей-то голос. В темноте у забора маячил грузовик, фары погашены, но в кабине кто-то был.
— Вам куда? — спросил меня молодой голос.
— Никуда, — шутливо ответил я. — На вокзал иду…
— Садитесь в кузов, подвезем!
У меня не возникло сомнений, что кабина занята, что там двое, чувство опасности мелькнуло, но я погасил его; прыгнул на колесо, перемахнул через борт.
— Поехали!
Мотор сразу завелся, свет подфарников, ощупывая дорогу, пополз в сторону главной улицы и по ней к железнодорожному переезду. Уже возле освещенной будки стрелочника, где машина врезалась за рельсами в кромешную стену темноты, а фары почему-то так и не загорались, я постучал по верху кабины и крикнул:
— Эй! Ребята! Вы куда?
Вокзал оставался на другой стороне железнодорожных путей, меня увозили от него. Грузовик набирал прыть, вильнул направо; поворот, и колеса скачут по кочкам, по пашне к кустам у берега реки. Медлить нельзя — прыгать! Скорость большая, запросто сломать шею или ноги. В запасе одна-две минуты. Сейчас хулиган тормознет, и я покину кузов. Сижу верхом на заднем деревянном борту. Ветер леденит лицо. Унизительно скрываться от каких-то оболтусов, но и в драке с ними мне не справиться. Они наверняка вооружены.
«Убийца!» — слышится голос, заклеймивший меня на кладбище. Резкий рывок едва не срывает меня с борта, я с силой отталкиваюсь, коснувшись ногами земли, запинаюсь, падаю, перекувыркнувшись, не чувствуя никакой боли, вскакиваю и бросаюсь в кусты. Когда автомобиль остановился шагах в тридцати от меня, я уже лежал в траве затаившись, не шевелясь. Темнота аж чернильная. Но глаза привыкают, и снизу, повернув голову в сторону автомашины, вижу бегающую тень водителя. В руках у него не то палка, не то монтажка.
— Эй, слазь! — Железо стучит о борт машины.
«Ну, дурни! Буду я сидеть в кузове!» — думаю, стараясь разглядеть, кто же меня сюда привез. Слышу, как парень ругает меня трусом. Из-за мотора появляется другая тень — второй вышел из кабины. Он запрыгивает на колесо и, осмотрев кузов, тихо говорит приятелю:
— Удрал…
Ощупываю вокруг себя траву, жесткую, сухую, рука натыкается на слегу — длинную, в темноте длины не узнать, но пальцы чувствуют тяжесть оружия. С такой дубиной мне хулиганы не страшны, могу выйти навстречу им, пусть-ка сунутся ко мне! Могу даже подкрасться к машине и… Мышцы напрягаются, но сомнение расслабляет их. За что они меня сюда привезли? Мне двадцать восемь лет, я бывший сержант, а ныне уже офицер запаса, силы и ловкости мне не занимать. Я десантник, спортсмен-парашютист, меня обучали не таким делам. Неужто я трушу подраться с дурнями? Благоразумие подсказывает: не вылазь, разгляди их получше. Это не бандиты, а скорее всего школьники! Один из них очень уж похож на Веню Дубровина…
— Поехали, Евнух, — командует ему другой и быстро садится в кабину.
Машина рокочет, фыркает, срывается с места и скрывается в осиннике.
Не выходя из кустов, стою с дубиной в руках, ожидаю: сейчас машина вернется, поедет мимо меня в сторону поселка, железнодорожного переезда. Могу еще задержать хулиганов. Наверное, это учащиеся, те, что ушли с Владимиром Елизаровичем к тетке Дарье в дом поминать племянницу и наклюкались там, их потянуло на «подвиги»… С погашенными фарами грузовичок пролетел мимо меня. Я вышел на поляну. Слева заросли шиповника, ивняка, за ними обрывистый берег. Знакомые мне с детства места.
В перепачканной гимнастерке и рваных брюках пошагал я по жнивью, по пашне, вышел на дорогу и возле будки стрелочника задержался, расспросил его, видел ли он шофера автомашины. Нет, мужчина не запомнил лица водителя. Пассажирский поезд простучал колесами к вокзалу. На него я уже опоздал. «Зайду к Ане Царьградской, — решил я. — Кличка Евнух… Может быть, в школе известна?»
В окнах дома горит свет. Постучал в ворота. Свекровь отперла, впустила меня в ограду, ввела в горницу. Увидев мою грязную одежду, запачканное лицо и порванные брюки, женщины заохали.