— А кто теперь разберет! — Она фыркнула не по-доброму. — Будто бы Юля, оттесняя от баранки Ромку, вытолкнула его из кабины в открытую дверку, он упал на обочину и потерял сознание…
— Она спокойная девочка… — заметил я.
— Да нетрезвая! Наехала на березу, так как не могла затормозить или отвернуть, и мотор заглох. В темноте Ромка ей показался мертвым… Она побежала из лесу в деревню. Было еще не очень-то поздно, в одной избе на вечеринке собрались девушки. Юля там рыдала, ее успокаивали, увели домой, до ограды. Подумали, что с ней истерика от вина… Она ничего про Ромку никому не сказала. А дальше тебе все уже известно… Тетка обнаружила ее в сарае…
Анечка замолчала. И я тоже не мог выговорить ни слова.
— Что же было с Ромкой? Ушибся он? — нарушил я тишину.
Анечка ожила:
— Говорит: очнулся в траве, голова болит. Огляделся — подруги нет. Завел машину и повел ее в поселок, загнал в школьный гараж.
— А к Юле не заехал?
— Представь себе! Не заехал… Лег спать, а рано утром разбудил отца, жаловался на головную боль. Отец увез его на мотоцикле в поликлинику. Признали ушиб черепа, будто бы небольшое сотрясение мозга… А когда отец и сын узнали о гибели девочки, то затаились. Ромка был на похоронах. Так что ты, Саша, прояви настойчивость и помоги разоблачить этих прохвостов…
Я покачал головой.
— Без меня разберутся, — сказал я тихо. — Есть следователь, прокурор, судьи…
— Но ты приходил ночью в мой дом неспроста! — Анечка зорко наблюдала за мной, прямо-таки сверлила меня, о чем-то догадываясь. — Ты еще выспрашивал о кличках Евнух и Жбан! Что-то скрываешь? — И она погрозила мне пальчиком.
— Не фантазируйте, Анна Васильевна, — строго заметил я ей. — Ты влезь в шкуру директора школы! Вообрази его положение. Ему за пятьдесят, у него в школе трагедия, сын под следствием. И мы, ученики Ильи Борисовича, ищем способы его же потопить… Вообрази! Для меня Илья Борисович был добрым и строгим педагогом. Да и для тебя тоже…
— Но Ксене он объяснялся…
— Э-э-э, когда это было! Дело прошлое и очень непростое…
— У него жена молодая, — не унималась Анечка.
— Да разве это преступление? И у Сократа была жена молодая! Он был лысый, ему пятьдесят, а жене девятнадцать… Ну и что? Ты же добрая душа, зачем ты подпеваешь Галине Викторовне? Директор печется за сотни юных душ. Учащиеся плетут такие сети, что в них легко запутаться взрослому. Одно мне ясно: школа должна быть чиста от интриг, склок, сплетен. Побольше комсомольской дисциплины вам не помешает.
— Учителя тоже люди, а не роботы…
— Вот, вот, правильно, Анна Васильевна! — обрадовался я. — И ты отнесись к директору школы как к человеку. Возникла в школе очень сложная конфликтная ситуация, вы все должны выйти из нее достойно. Школа — цех воспитания, вы мастера цеха…
— Ну, началось! — Анечка обиделась. Отвернулась от меня, запахнула пальто, стала собираться.
Мало-помалу она успокоилась. На прощанье мы обменялись приятельскими улыбками. И я, сходив в райком партии, договорился, что Царьградскую отвезет в Лесной «Волга».
Обильный пушистый снег закрыл грязные, узловатые осенние улицы, черную зябь полей, зеленые полотнища озими, обмотал ветви деревьев. Ветрового стекла у райкомовского мотоцикла не было, ветер обжигал при поездке лицо. Каждый раз, как я выезжал из города в Лесной, в школу-интернат, приходилось надевать под пальто два свитера, закутывать шарфом шею, натягивать на голову треух. Прибыв на место, я сбрасывал с себя тяжелое «оперение». В сером свитере выглядел среди опрятно одетых женщин-учителей, конечно, не очень респектабельно.
Разбирательство по делу о гибели ученицы Юлии Князевой закончилось. Илья Борисович Корень покидал школу-интернат с партийным выговором в учетной карточке. Беда осадила его плечи, сморщила лицо, весь он потускнел, постарел, у него появилась шаркающая походка, осип голос. Сдавая мне директорские полномочия (райком партии рекомендовал меня на его место), он водил меня по коридорам, по закуткам трехэтажного здания, с каждым уголком здесь у него было что-то связано. В столярку он добыл инструменты, слесарку ему оборудовали шефы, токарный станок подарили, а спортзал строился силами учащихся и рабочих кирпичного завода.
Воспоминания возвращали нас в те дни, когда я был еще учеником — пионером, комсомольцем, говорили об учителях, ушедших на пенсию или уже умерших. Стоя в хлеве, то есть в «зоопарке», Илья Борисович подробно говорил о пользе откорма свиней на отходах столовой. В деревянном здании быткомбината хвалил рукоделье девочек: платьица, кофточки с вышитыми воротничками…
На заснеженном пустыре указывал на четыре колышка: это символы перспективы — здесь намечалось построить теплицу. Не мог я не поразиться, что Илья Борисович знал суточные нормы закладки мяса в котлы в столовой, расходы угля на отопление школы, потребности одежды детей на зиму, на осень. Он был хозяином школы. Настоятельно предупреждал меня, чтобы я не вздумал прикрепляться к какой другой парторганизации, кроме кирпичного завода. Это крупная организация, все «приходящие» учащиеся — дети рабочих и служащих завода. В школе два коммуниста — Галина Викторовна да он, Илья Борисович Корень; теперь нас опять будет двое с Галиной Викторовной.
Принимая школу, я не мог избавиться от ощущения своего ученичества, несправедливости судьбы, которая слепо наказала Илью Борисовича Кореня и назначила меня, его воспитанника, на его место. С малыми перерывами он директорствовал тут восемнадцать лет! Возвращаемся в кабинет. Теперь это мой кабинет… Илья Борисович вяло указывает: садись, мол, за стол. А мне совестно: это не стол, а трон, на нем чернильные пятна, оставшиеся от той эпохи, когда я бегал из деревни в школу. Это священный алтарь, откуда на нас, ребят, исходила справедливость и мудрость, определяя весь порядок нашей жизни не только в школе, но и за ее пределами — в наших избах, в бараках и на улицах. И мне предстоит сесть за священный стол, быть учителем учителей! Хвалить и порицать даже Галину Викторовну… Она зовет меня, как и прежде, Сашей.
— Я дал заявку на пять выпускниц педучилища и пединститута, — скрипуче произносит Илья Борисович. — Кирпичный завод строит жилой дом, ты, Александр, требуй для молодых специалистов две квартиры под общежитие…
Знакомит меня с кладовщиком, бухгалтером, кочегаром, слесарем. И вдруг среди деловых разговоров, едва рабочие вышли из кабинета, просительно сцепляет пальцы рук в замок:
— Зашел бы ты, Саша, ко мне вечером отужинать…
Не верю своим ушам: Илья Борисович предлагает мне быть гостем в его доме! Снисходит до дружеской встречи со мной! Я соглашаюсь, хотя мне и не очень-то удобно: на душе у него из-за снятия с должности муторно, и он, чего доброго, приглашает из долга вежливости. Где-то часа три спустя, освободившись от дел, шагаем с ним рядом по заснеженной, украшенной куржаком садов улице Лизы Чайкиной. Дорога укатана колесами машин, скользкая. Поворот — и мы упираемся в голубые с красными звездочками ворота. О! Нас ждут! Из калитки выныривает нарядная, в облегающем полное тело шелковом платье жена Ильи Борисовича — озорная, круглолицая Гулечка, бывшая моя соученица — Булатова. В ограде, будто часовые, два молодца в белых рубахах — Роман и Вениамин. Здороваясь с Ромкой и Вениамином, будто не узнаю их, будто между нами не было осеннего ночного происшествия. Гостиная с книжным шкафом во всю стену, в углу телевизор с огромным экраном, на подоконнике черный ящик проигрывателя, в простенке между окнами на гвозде ружейные чехлы, в которых ружья; висят два патронташа, поблескивающие капсюлями в патронах; сияет медью рукоятка ножа, спрятанного в кожаном футляре. Разглядываю крыло коршуна, прибитое к стояку стеллажа, трогаю пальцем чучело тетерева на полке. В доме царит дух охотников.
Длинный стол уже посередине комнаты. Гулечка быстро расставляет на скатерти тарелки, бутылки, стаканы, раскладывает вилки, ложки, ножи… Приветливое жилище Кореня, но напряжение, что мне придется как-то объясняться с его сыном, «ночным разбойником», не покидает. Меня усаживают по одну сторону стола, Илья Борисович занимает стул напротив, а ребята устраиваются с торца — от окна: они рядышком. Крепкие, веселые, беззаботные. Оба десятиклассники, оба комсомольцы, мое присутствие их чуточку смущает: перешептываются. Илья Борисович без лишних предисловий откупоривает бутылку водки. Ромка подталкивает ему четыре рюмки. Расставив наполненные на столе по персонам, Илья Борисович хвалит меня за что-то, вскидывает мерку с водкой вверх, произносит короткий тост в мою честь, заметив, что к этому угощению я не притрагиваюсь, удивляется:
— Ты что, вообще ни-ни?
— Совсем, — киваю я.
— По здоровью или из принципа? — выжидающе смотрит.
— Из принципа. Дал зарок не мочить губы…
Илья Борисович в замешательстве возвращает рюмку на скатерть, хмурится, видя, что ребята уже осушили свои, хмыкнув, выпивает водку.
— Ох, самцы, опередили батьку… — крякая, незло укоряет ребят и берется за закуску. — Не люблю с молодежью ханжества.
— Не пью, не курю, — виновато беру вилку. — Вы знаете, Илья Борисович, моих родителей, они у меня люди простые, грешные… Я как бы искупаю их грехи… Да и спорт не дозволяет…
— Это хорошо, — думая о чем-то своем, машинально соглашается он… — Хотя не в русских традициях.
— Руссо верил во всемогущество естественного воспитания, был против искусственных наслаждений. Но советовал изолировать воспитанника от опасного для него окружения. Мне больше нравится макаренковская система: вырабатывать положительные привычки тренировкой.
— О! Вот какой ты теоретик! — Илья Борисович обрадованно нагружал мне в тарелку салат. — Я ведь педагог-практик без малого с тридцатилетним стажем, у меня много хороших воспитанников. Директора заводов! Одна девочка стала главным инженером треста… Ксения Комиссарова… Не забыл ее? Жизнь — главный учитель, а мы лишь ее помощники.