Свою силу они держат в тайне. Их корни уходят глубоко под землю. Они растут вверх и вниз и жадно вгрызаются в землю ветвистыми корнями, и впиваются в небо крепкими зубами-листьями, и никогда не сдаются. Так и стоят.
Если кто-нибудь позабудет о том, зачем живет, то он быстро завянет, как тюльпаны в вазе. Не сдавайся, расти, тянись – говорят деревья, пока я сплю. Они прекрасные учителя.
Когда я понимаю, что слишком грустная или слишком тощая для того, чтобы расти и тянуться, когда я чувствую себя худосочным плющом среди крепких кирпичей, то гляжу на деревья. Когда больше не на что смотреть на этой улице. Четыре дерева, выросших посреди бетона. Четыре дерева, которые продолжают расти и тянуться и не забывают об этом. Четыре дерева – единственная причина для того, чтобы жить и расти.
Не говорить по-английски
Mamasita[13] – это полная жена мужчины, живущего напротив, в квартире на третьем этаже. Рейчел говорит, что ее нужно называть Mamasota[14], но я думаю, что это слишком грубо.
Мужчина старательно копил деньги, чтобы привезти ее сюда. Он копил и копил, потому что она была одна в этой стране с младенцем на руках. Он трудился на двух работах. Он приходил поздно и уходил рано. Каждый день.
Затем однажды Mamasita и младенец приехали на желтом такси. Дверь такси распахнулась, как рука официанта. Из-за дверцы показалась тоненькая розовая туфелька, затем нога, мягкая, как уши кролика, затем тоненькое колено, дрожащие ноги, букет ярко-розовых роз и свежий аромат духов. Мужчине пришлось вытаскивать ее силой, настолько она была полной, а таксист выталкивал ее сзади. Тянуть и толкать. Тянуть и толкать. Пуууф!
Вдруг она расцвела. Большая, огромная, красивая – от бледно-розового пера, красовавшегося на ее шляпке, до маленьких пальчиков на ногах, похожих на крошечные розовые бутоны. Я не могла оторваться от ее блестящих туфелек.
Вверх, вверх, вверх – она поднялась на третий этаж, держа в руках младенца, завернутого в голубое одеяльце, в сопровождении мужчины, несшего ее чемодан, ее фиолетовые коробки для шляпок и ящики для обуви. Больше мы ее не видели.
Кто-то говорил, что она не выходит, потому что слишком толстая, кто-то – потому что боится спускаться, но лично я думаю, что она попросту боится говорить по-английски, так как знает всего лишь восемь слов. Она может сказать: «Он тут нет», когда появляется домовладелец, «Не говорить по-английски», если приходит кто-то другой, и «Черт побери». Не знаю, откуда она этого нахваталась, но сильно удивилась, когда услышала, как она однажды произнесла это.
Папа говорит, когда он переехал в эту страну, то три месяца ел только «яйцобекон». На завтрак, обед и ужин. «Яйцобекон». Других слов он не знал. Больше он не ест яичницу с беконом.
Какими бы ни были причины – будь она толстой, или она не умеет спускаться по лестницам, или боится говорить по-английски, она не выходит из квартиры. Каждый день она сидит у окна и слушает испанское радио, и поет песни, пропитанные тоской по дому, надрывным, как у чайки, голосом.
Дом. Дом. Дом – это здание на фотографии, розовое здание, розовое, как штокроза, все купающееся в свете. Мужчина красит стены квартиры в розовый, но это не то, думаю, вы понимаете. Она все еще вздыхает по своему розовому дому, а потом, я думаю, она плачет. Я бы плакала.
Иногда мужчина возмущается. Он начинает кричать, и это слышно на всю улицу.
Ай! расстроенно говорит она.
О, отвечает он. Только не снова.
¿Cuando, cuando, cuando?[15] спрашивает она.
¡Ay, caray![16] Мы уже дома. Это и есть дом. Я здесь живу и буду жить! Говори по-английски. Говори по-английски. Боже правый!
¡Ay! Mamasita, которая никогда не была в этом доме своей, время от времени истерично кричит, кричит высоким голосом, будто бы единственная ниточка, позволявшая ей жить, оборвалась, единственная дорога, ведшая обратно, в ее родную страну, больше не существовала.
А затем, словно намереваясь разбить ей сердце окончательно, ребенок, который уже начал говорить, принимается напевать песню из рекламы «Пепси», которую увидел по телевизору.
«Не говорить по-английски», – твердит она ребенку, который поет на языке, звучащем, как жестяная покрышка. «Не говорить по-английски, не говорить по-английски!» – Она заливается слезами. «Нет, нет, нет». – Она не верит своим ушам!
Рафаэла, по вторникам пьющая кокосовый и папайевый сок
По вторникам муж Рафаэлы приходит поздно, потому что всю ночь играет в домино. Рафаэла молода, но стремительно стареет из-за того, что слишком часто сидит у окна. Муж запирает ее дома, потому что боится, что Рафаэла сбежит – до того она красива.
Рафаэла высовывается наружу, опирается на локоть и мечтает, что однажды ее волосы станут такими же длинными и красивыми, как у Рапунцель. С угла доносится музыка из бара, и Рафаэле очень хочется отправиться туда и потанцевать, прежде чем она состарится.
Проходит время, и мы забываем, что она там, заперта в квартире и наблюдает за нами, пока не раздается голос сверху:
– Дети, если я дам вам доллар, вы купите мне что-нибудь?
Она бросает скомканную купюру и всегда просит купить либо кокосовый, либо папайевый сок, и мы заворачиваем его в бумажный пакет, а затем привязываем к веревке для сушки белья, которую она спускает.
Рафаэла, которая по вторникам все пьет и пьет кокосовый и папайевый сок и мечтает, чтобы в мире были более сладкие напитки, не такие горькие, как пустая комната, но сладкие-сладкие, как остров, как танцевальный зал вниз по улице, где женщины гораздо старше ее с легкостью стреляют зелеными глазками и возвращаются домой, открывая входную дверь собственными ключами. И постоянно есть тот, кто предложит более сладкие напитки, тот, кто обещает предлагать их всегда.
Салли
Салли – девочка с глазами, загадочными, как Египет, серыми, словно смог, чулками. Мальчики в школе считают ее красавицей, потому что ее черные волосы блестят как вороново крыло, и когда она улыбается, то отбрасывает волосы за плечи, и они ложатся на спину, как сатиновый платок.
Ее отец говорит, что красота приносит несчастье. Они очень религиозны. Им нельзя танцевать. Отец вспоминает о своих сестрах и грустнеет. Теперь Салли нельзя выходить из дома. Бедная Салли.
– Салли, кто научил тебя подводить глаза, как Клеопатра? Если я обслюнявлю маленькую кисточку, размочалю ее кончик и окуну в кусочек шоколадного торта, тот самый, в маленькой красной коробочке, ты научишь меня?
Мне нравятся твоя черная куртка и туфли, где ты их достала? Мама говорит, что носить черный в молодости опасно, но я хочу туфли, как у тебя, как твои черные замшевые туфли, точь-в-точь такие же. И однажды, когда мама будет в хорошем настроении, может быть, после моего следующего дня рождения, я попрошу у нее такие же серые чулки.
Шерил больше не твоя подруга. Не твоя подруга с прошлого вторника перед Пасхой, с тех пор, как ты ударила ее по уху, с тех пор, как она обозвала тебя нехорошим словом и прокусила твою руку, а ты посмотрела на нее так, будто собиралась расплакаться, и все ждали этого, но ты не расплакалась, нет, Салли, и с тех пор у тебя нет лучшей подруги, с которой можно было бы сплетничать у школьной изгороди и говорить о мальчиках. Никто теперь не одолжит тебе расческу.
Байки, которые мальчишки травят в раздевалке, – неправда. Ты стоишь у школьной изгороди совсем одна, твои глаза закрыты, и ты никого не замечаешь, будто никого и нет, Салли. О чем ты думаешь? И почему всегда сразу идешь домой после школы? Ты изменилась, Салли. Ты поправляешь юбку, стираешь голубые тени с глаз. Ты больше не смеешься, Салли. Ты опускаешь голову и быстро идешь домой, откуда тебе нельзя выходить никуда, кроме школы.
Салли, мечтаешь ли ты иногда о том, что возвращаться домой больше не придется? Мечтаешь ли о том, что однажды ноги унесут тебя прочь от Манго-стрит, далеко-далеко и, быть может, ты остановишься у красивого дома с цветами и большими окнами, и большими ступеньками, чтобы можно было по ним карабкаться и добираться до комнаты на верхнем этаже, отведенной только тебе. И если ты отопрешь задвижку окна и толкнешь его, то оно распахнется и в комнату ворвется небо. Не будет шумных соседей, подглядывающих за тобой, не будет надоедливых мотоциклов и машин, тебе не придется стирать постельное белье и полотенца. Будут только деревья, еще деревья и голубое небо. И ты сможешь смеяться, Салли. Ты сможешь ложиться спать и просыпаться и не думать о том, кому ты нравишься, а кому – нет. Ты сможешь закрывать глаза, и тебе не придется беспокоиться о том, что говорят люди, потому что ты все равно никогда не была своей на этой улице, и никто не мог тебя расстроить, и никто не находил тебя странной, потому что ты любишь мечтать и живешь этими мечтами. И никто не сможет кричать на тебя, если увидит тебя в темноте у чужой машины, если увидит тебя, обнимающей кого-то, никто не будет осуждать, никто не будет ждать от тебя ошибки, так как ты всю свою жизнь попросту хотела быть любимой, Салли, хотела любить и быть любимой, любить и быть любимой, так чтобы никто не назвал тебя сумасшедшей.
Минерва пишет стихи
Минерва ненамного старше меня, но у нее уже есть двое детей и муж, который ее бросил. Ее мать вырастила внуков в одиночку, и, кажется, дочери повторят ее судьбу. Минерва плачет, потому что ее преследуют неудачи. Плачет каждую ночь и каждый день. И молится. Но когда дети ложатся спать после того, как она накормила их блинами на ужин, она пишет стихи на маленьких кусочках бумаги, которые затем складывает и складывает, пока те не становятся по размеру похожими на монету в двадцать пять центов.