ефон.
— У меня есть жена и два сына, — твердо сказал я, подняв голову.
— Конечно, есть, — согласился Ротмистр. — Твой дед был бы очень рад таким взрослым внукам, если бы дожил до вашей свадьбы.
— Да, — согласился я. Почему-то меня очень утешило, что плод моего воображения это подтвердил. Но хотелось бы, чтобы это же сказал кто-то другой.
Кто-то не я.
— Нужно позвонить брату, — решил я. Ротмистр нахмурился.
— Джейми, — осторожно начал он. — У тебя же… нет брата. Я попытался удивиться. Честно, мне бы очень этого хотелось. Но я очень устал, поэтому просто уточнил:
— То есть ты подтверждаешь наличие у меня жены и детей, хотя я сам уже в этом не уверен, но считаешь, что у меня нет брата? Хотя уж это-то не вызывало у меня никаких сомнений.
— Ясно. Все ясно, — как будто обиженно повторил Ротмистр и уставился на себя в зеркало трюмо, которое Эржи использовала для нанесения ежедневного макияжа. Он отражался в зеркале, но шел рябью и зернился, как старый телевизор. В груди неприятно тянуло. С каждым мгновением саднило все сильнее, и я понял, что нужно выпить. Да что там, хорошо бы просто напиться до потери сознания, чтобы прийти в себя дома и понять, что все как обычно. Утренний скандал. Понедельничная летучка. Чайна лижет руку. Кефир и брокколи. Но сначала позвонить брату. Брат трубку не взял — вне зоны доступа. Наверняка шарится по каким-нибудь горам Тибета, как и последние двадцать лет. Даже на свадьбу не приехал, гаденыш. Ну, черт бы с ним. Я поднялся неуверенно, как будто в тумане — может, сон? Да, пожалуй, сон. Ротмистр приободрился — бар? Отлично!
Бар — это по-прусски, это мы одобряем.
— Попруски? — равнодушно уточнил я. Первыми на ум пришли этруски. Никаких попрусков я не знал. А впрочем, мало ли чего я еще не знал. Я вышел на улицу, пошатываясь — но на этот раз пропустив Ротмистра в дверь перед собой. Мы снова вернулись на набережную к играющему на пианино. Оно стояло прямо посреди дороги, обтекаемое людьми. На крышке сидела собака. Я хмуро посмотрел на пианиста. Он бросил свою прежнюю жизнь, работу и отправился путешествовать по миру, ему повезло. Он сделал это до того, как жизнь сама его бросила. Вот как меня. Люди текли мимо. Пианист играл Рахманинова. Собака сидела. На задней спинке пианино было написано Hameln, и в округе не было ни одной крысы. Детей, кстати, тоже. Только взрослые спешили по своим делам. Это было так глупо, что я не удержался и выгреб всю мелочь из кармана. Обычно я не подаю на улице, потому что не верю этим людям, но иногда монет набирается слишком много, и брюки с полными карманами сползают до колен. Я глянул на ладонь и даже не удивился. Вместо евро и центов я держал в руке мелкие драхмы, тяжелые пенсы, рубли, тенге и гульдены.
Смахнув монетки под лапы выразительно смотрящей на меня собаке, я пошел дальше. Ротмистр попытался потрепать пса по волосам, но тот заскулил и чуть не упал на руки пианисту. Тот посмотрел нам вслед с явным неодобрением, но подачку принял, пересчитал все два раза и убрал в карман полученную разномонетицу. В баре было тихо и безлюдно — понедельник, конец месяца. Все на работе — или дома. Дома. Ротмистр пытался напиться, но в итоге бесполезно тратил заказанную мной выпивку. Сам я только смотрел на виски, плещущийся в стакане, но не пил. Мыслей в голове особенно не было. Наконец какой-то сердобольный сосед заметил, что я страдаю один, да еще и как-то бестолково, и подсел, буквально выдавив Ротмистра со стула. Он успел только открыть рот, чтобы что-то сказать, и исчез. Ничего, вернется, подумал я и отвернулся от подсевшего, чтобы тот, не дай бог, не заговорил со мной. Пьяные беседы были мне сегодня совсем не по душе. Я успел заметить только, что он был изрядно похож на бродягу, разве что не пах — но черный плащ и широкополая шляпа говорили сами за себя. Ну да и ладно, каких только фриков нынче не встретишь. Но беседы было не избежать.
— Эй, парень, не знаешь, почем билет на поезд до Неверлэнда? — совершенно трезвым голосом обратился по мне этот тип. Обдолбанный или сам дурь толкает?
— Я таким не интересуюсь, — сухо отрезал я.
— Не узнаешь меня? — уточнил мужик и увел у меня из-под руки бутылку. — Считай, что принес ее в жертву богам.
— Кому? — тупо переспросил я. Мужик как будто задумался, наливая себе изрядную порцию в стакан, подсунутый любезным официантом-предателем.
— Не знаешь, Тор в завязке или как? Я пожал плечами. В последнем фильме квасил как надо и добавки просил.
— А что?
— А то. Если в завязке, значит не ему, — вроде как логично ответил мужик и осушил стакан. Любопытство пересилило здравый смысл. А может, пьяная беседа — это то, что нужно? Тем более, что Ротмистр все равно куда-то сгинул.
— Почему я должен вас узнать?
— Потому что мы знакомы, — спокойно ответил бродяга. — Я Мумр, ты Джейми. О, извини, ты уже большой. Джеймс Нильс. И у тебя, кстати, проблемы, как я знаю. Я развел руками.
— Я уже догадался, что у меня проблемы. Уже дважды слышал. Но никто не может сказать, что с этим делать. А ты, Мумр?
— Как что? — Мумр выложил на стойку купюру, похожую на старую германскую марку и поднялся. — Путешествовать. Мы вместе вышли из бара. Путешествовать. Ну охуеть теперь, это именно то, чего мне не хватало.
— Пойдешь? Я посмотрел на часы, как будто спешил домой. Нет, не спешил.
Никуда уже не спешил. И даже если этот парень предлагает мне наркотический трип в страну волшебства и детства Нетинебудет, то и хрен с ним. Я кивнул. Мы еще немного прошлись, свернули в парк и еще какое-то время шли по мощеной дорожке между кустов. Камни не были желтыми, отливали синевой и вряд ли могли привести меня в Страну Оз, но чем черт не шутит. Вдруг я подумал, что мертвый немецкий друг деда мне бы здесь совсем не помешал. Так, для уверенности.
— Ну что, готов путешествовать? — еще раз уточнил Мумр. — Смену белья, носки, кэш взял? Я поморщился. Издевается, что ли? Мумр махнул рукой вперед. Дорожка была очень плохо освещена, но один из редких фонарей отдавал в красноту, заливая небольшой участок багрянцем.
— Пошли. Мумр первым шагнул под свет красного фонаря и тут же пропал. Я не очень удивился (а чего удивляться, если ты и так тронулся умом?) и направился следом. Мне пришлось пройти весь красный участок тропинки, прежде чем я снова увидел стоящего поодаль бродягу.
1918
Андреасу в какой-то момент стало интересно: кто видит больше смертей, санитары или солдаты? Он так не смог решить, потому что спрашивать было стыдно и глупо, а сам он ответить не мог. Хотя сам он был и солдатом, и санитаром. К тому моменту, как эта мысль в первый раз пришла ему в голову, от штыка Андреаса уже умирали люди.
И на его руках умирали люди, когда он пальцами стискивал расползающиеся от крови бинты. После того как к нему вернулось зрение, ему предложили остаться в госпитале. Снова начали ходить слухи о близком конце войны, а раненых становилось все больше. Переезжая с места на место, госпиталь оставлял за собой шлейф из смертей: сотни, тысячи безымянных и поименованных солдат покоились во французской и бельгийской земле. Когда утром четверга раненых начали выгружать из машин, а мертвых складывать на земле, Андреас понял, что слышит их — всех и каждого.
Голоса звучали отовсюду: сверху, снизу, днем и ночью. Много было обиженных голосов, плачущих, надрывных, совсем молодых. Но были и те, кто гордились своей смертью — смертью на фронте. Когда Андреас впервые их услышал, он подумал, что спятил. Что газ не только подействовал на глаза, но и уничтожил мозг. Ему было бы так проще. Это дало бы хоть какое-то объяснение всему тому, что происходило.
— Нет, парень, ты в своем уме, — сказал ему немецкий офицер в чине лейтенанта, убитый в районе реки Сомма. Он выглядел немного грязным, но зато целым. И только в груди сидела пуля. На его мундире расцветал алый мак. Это не утешило Андреаса. Он забился в угол кабинета, на полу которого были свалены его вещи, и сидел на свернутом матрасе, держась за голову и раскачиваясь.
— Этого просто не может быть, — бормотал он. Голоса не отступали. Наоборот, их как будто стало больше. Только голоса, звуки, шепот и всхлипы, никаких образов. Один немецкий лейтенант шагал по квартире, с интересом разглядывая захламленный стол и пытаясь ухватить предметы, расставленные на нем.
— Ничего не трогай, — вдруг отвлекся Андреас. Лейтенант смерил его презрительным взглядом и выразительно ухватился за чернильницу. Его рука в перчатке прошла насквозь.
Чернильница осталась стоять на столе. Ротмистр немецких войск как был прозрачным, так им и остался.
— Здесь раньше была школа, — сухо пояснил Андреас. — Я здесь учился.
— Мило, — равнодушно ответил Ротмистр и столкнул чернильницу со стола. Она не разбилась, но откатилась под стол, разлив по пыльному полу чернила. Призрак наступил на этот темный след и отошел. На полу остался четкий отпечаток его сапога. Андреас взвыл. Голоса, призрак, след призрака на пыльном полу — и все это в его старой школе. Это было уж слишком. За стеной, в коридоре, кто-то бегал, то и дело раздавались крики, Андреасу даже казалось, что где-то вдалеке звучит колокол, а не взрывы, к которым они все привыкли. Но ему было все равно. Ровно до тех пор, пока в дверь не заколотили кулаком. Андреас поднялся, открыл дверь.
— Что? — устало спросил он. Рядовой с перевязанной головой выглядел взмыленным, как во время боя. Он выпятил глаза и уставился на Андреаса.
— Ну что?!
— Что? — повторил Андреас.
— Ты уже знаешь? Андреас не ответил, и рядовой замахал руками.
— Войне конец! Все, домой! Господи Боже, я еду домой! Андреас не знал, что ответить. Он пытался понять, что случилось и чему радуется этот контуженный мальчишка. Вокруг на разные лады взвыли голоса. Даже Ротмистр, и тот недовольно вскрикнул.
— Куда конец? Какой конец? А как же я? А мы? А кто победил?
— Не знаю, — тихо ответил Андреас. Ему казалось, что все проиграли. И что крупнее всех проиграл он. Голоса причитали, плакали и выли.