С самого детства воспитатель Юаня науськивал его, готовил, будоражил разговорами о революции, о переустройстве страны, пока эти великие, смелые, прекрасные слова не зажгли его детское сердце. Однако огонь его сердца неизменно затухал, стоило учителю понизить голос и произнести со всей настоятельностью: «И ты обязательно отправишь в бой армию, которая однажды станет твоей; тебе придется поднять своих людей во имя страны – хватит с нас этих военачальников!»
Так нанятый Ваном Тигром воспитатель тайно настраивал сына против отца. И ребенок с тоской глядел в сияющие глаза молодого воспитателя, и слушал его пылкий голос, проникавший в самое сердце, и мысленно осекался, когда в уме сами собой рождались отчетливые слова: «Но ведь мой отец – военачальник!» Так мальчик все детство разрывался меж двух огней, и ни одна живая душа о том не знала. Постоянная внутренняя борьба сделала его не по годам угрюмым и молчаливым, ибо на сердце у него всегда было тяжело: он любил отца, но не мог им гордиться.
Потому тем ранним утром Юаню казалось, что у него не осталось сил. Годы беспрерывных внутренних раздоров истощили его. Он принял решение убежать от них, скрыться от всех известных ему сражений, от всех правых дел и благородных помыслов. Но куда бежать? Отец так ревностно оберегал его все эти годы, окружил его такой надежной стеной из своей любви, что Юань не успел обзавестись верными друзьями, и податься ему было некуда.
Тогда он вспомнил о самом тихом и безмятежном месте, какое ему доводилось видеть среди бесконечных войн и разговоров о войнах. То был маленький глинобитный дом его деда Ван Луна, которого люди сперва прозвали Ван Крестьянин, а потом, когда он разбогател и переехал в большой дом, стали звать Ваном Богачом. Однако старый глинобитный дом по-прежнему стоял на краю деревушки, а с трех сторон от него расстилались тихие поля. Рядом, вспомнил Юань, на небольшом возвышении лежали в могилах его предки – сам Ван Лун и другая родня. Юань это знал, потому что не раз бывал здесь в детстве с отцом, когда тот навещал старших братьев – Вана Помещика и Вана Купца, живших в городке неподалеку.
Сейчас в том глинобитном домике тишина и благодать, подумал Юань, и он мог бы жить там один, потому что дом пустует – если не считать пожилых арендаторов, которым отец разрешил там поселиться после того, как прежняя его обитательница, женщина с невозмутимым серьезным лицом, ушла в монастырь. Однажды он видел ее с двумя странными детьми – седовласой дурочкой, которая потом умерла, и горбуном, который позже стал священником, третьим сыном Вана Старшего. Юань вспомнил, что уже тогда женщина показалась ему монахиней: она прятала глаза, не смея глядеть на мужчин, и носила серое платье, крестом перевязанное на груди. Голову она пока не обрила, но лицо у нее было суровое, как у монахини, и бледное, как ущербная луна, а тонкая нежная кожа туго обтягивала череп. Лицо ее казалось Юаню молодым, пока однажды он не подошел ближе и не увидел на нем сеть тонких, как волос, морщин.
Той женщины давно уж не было в глинобитном доме. Он стоял почти пустой, если не считать двух престарелых арендаторов, и Юань решил, что вполне может там поселиться.
Тогда он вновь вошел в свою комнату, сгорая от нетерпения, ведь теперь он знал, куда ему податься, и первым делом хотел снять ненавистную солдатскую форму. Юань открыл старый сундук из свиной кожи, порылся среди старой одежды и с радостью надел белое нижнее платье, овчинный халат и матерчатые башмаки. Затем тихо прокрался по двору мимо часового, который спал, положив голову на ружье, взял лошадь, вышел за ворота и, оставив их открытыми, вскочил в седло.
Проехав какое-то время, Юань оставил позади сперва городские улицы, затем проселки и наконец оказался в полях. Там он увидел, как солнце медленно поднимается из яркого зарева над далекими холмами, и вот оно уже встало, благородно алое и ясное в холодном воздухе позднего зимнего утра. Это было так красиво, что Юань невольно забыл о своих печалях и наконец ощутил голод. Он остановился у придорожного постоялого двора с глинобитными стенами, из низенькой двери которого уютно и соблазнительно струился дымок, и купил себе там тарелку рисовой каши, соленую рыбу, пшеничный хлебец, щедро посыпанный кунжутом, и чайник чая. Съев все подчистую, выпив чаю, прополоскав рот и расплатившись с заспанным хозяином двора, который успел за это время умыть лицо и причесаться, Юань вновь сел на коня. Высокое ясное солнце уже сверкало на покрытой инеем пшенице и на заиндевевшей соломе деревенских крыш.
Все-таки Юань был еще молод, и оттого ему подумалось, что ни одна жизнь, даже его, не может состоять целиком из худа и невзгод. Он воспрял духом, осмотрелся по сторонам и вспомнил свои собственные слова о том, что ему хотелось бы жить среди полей и деревьев, неподалеку от воды, чтобы всегда видеть и слышать ее, и подумал: «Пожалуй, вот чем я мог бы заниматься. Я могу заниматься чем угодно, раз никому нет до меня дела». Эта маленькая новая надежда понемногу росла в нем, и он сам не заметил, как слова начали перескакивать с места на место, меняться и укладываться в строфы, и он позабыл о своих печалях.
Дело в том, что за годы юности Юань обнаружил в себе склонность к сочинению стихов – коротеньких нежных строф, которые он выводил кистью на веерах и беленых стенах спален. Воспитатель всегда смеялся над этими стихами, потому что Ван Юань писал обо всем милом, нежном и красивом: о листьях, падающих на осеннюю гладь озера, об ивах над водой, только-только одевшихся молодой листвой, о персиковом цвете, розовеющем в белых утренних туманах, и о тучных черных завитках свежевспаханной земли. Он, сын военачальника, никогда не писал о воинской славе, а когда товарищи все же заставили его сочинить песню о революции, она получилась слишком мягкой на их вкус, потому что в ней говорилось о смерти, а не о победе, и Юань очень расстроился, что не угодил им. Он пробормотал: «Такие уж мне пришли строки» – и больше не брался за это дело, потому что при всей своей кажущейся кротости имел немалый запас упрямства и тайного своенравия. С тех пор он никому не показывал свои сочинения.
Теперь же впервые в жизни Юань остался один, сам себе хозяин, и это было прекрасно, и тем прекраснее оттого, что он сейчас ехал один по местам, которые были милы его сердцу. Он сам не заметил, как утихла боль. В душе проснулась юность, и он чувствовал свежесть и силу в своем теле, и сладкий воздух щекотал ему ноздри, очень холодный и чистый, и вскоре он забыл обо всем, кроме чудесного стишка, понемногу обретавшего форму у него в голове. Он не подгонял его. Он любовался голыми холмами, очертания которых отчетливо и резко вырисовывались на фоне ясного голубого неба, и ждал, когда стих его обретет ясность и безупречность гребня холма на фоне безоблачных небес.
Так прошел этот славный одинокий день; дорога успокоила его, и он смог забыть о любви, страхе, товарищах и всех войнах. Когда настала ночь, он лежал в кровати на постоялом дворе, который держали нелюдимый старик и его тихая вторая жена, не слишком молодая и оттого не считавшая жизнь со старым мужем такой уж тоскливой. Юань был их единственным гостем в ту ночь, и муж с женой обслуживали его хорошо; хозяйка кормила его маленькими пирожками, начиненным пряным свиным фаршем. Поев и напившись чаю, он подошел к расстеленной кровати и растянулся на ней, чувствуя приятную усталость, и хотя перед сном раз или два его все же кольнули воспоминания о ссоре с отцом, он без труда смог забыть об этом, ведь еще до захода солнца родился его стих. Он вышел именно таким, как мечталось, четыре безупречные строчки, каждое слово – кристалл, и Юань, утешившись, заснул.
Спустя три таких свободных дня, каждый из которых был лучше предыдущего и полон зимнего солнца, лежавшего сухим припыленным стеклом на холмах и долинах, Юань подъехал, исцеленный и воодушевленный, к деревне своих предков. В разгар утра он въехал на маленькую улочку, увидел глинобитные дома с соломенными крышами – десятка два в общей сложности – и нетерпеливо огляделся по сторонам. Он увидел крестьян, их жен и детей: кто-то стоял в дверях, кто-то сидел на корточках у порога и завтракал хлебом или кашей. Юаню они все показались славными людьми, даже друзьями, и он проникся к ним теплыми чувствами. Сколько раз он слышал, как его начальник выкрикивал громкие слова о простом народе – и вот он, народ.
Однако селяне глядели на Юаня с большим недоверием, а то и недоуменным страхом, ибо правда состояла в том, что хоть Юань и ненавидел войны и все связанное с войнами, с виду он был похож на солдата. Каковы бы ни были его помыслы, отец вылепил его тело крепким, высоким и сильным, и в седле он держался прямо, как генерал, а не сутулил спину, как крестьянин.
Поэтому люди посматривали на Юаня недоверчиво, не ведая, кто он такой, и имея привычку на всякий случай опасаться чужаков и их порядков. Многочисленные дети, стискивая в кулачках ломти хлеба, побежали за ним, чтобы посмотреть, куда он направляется. Когда он подъехал к знакомому глинобитному дому, они выстроились кружком и стали внимательно наблюдать за ним, глодая свои краюхи, шмыгая и пихая друг друга то локтем, то плечом. Наглядевшись, они убежали один за другим домой рассказывать старшим, что высокий черный юноша спешился со своего могучего рыжего коня возле дома Вана, и что он привязал коня и вошел в дом, и что на пороге ему пришлось пригнуться, потому что дверь была для него слишком низка. Юань слышал, как они выкрикивают это своими пронзительными голосами, но ему не было дела до детских россказней. Зато старейшины после этих рассказов испугались еще больше и не подходили к глинобитному дому Вана, боясь, как бы незнакомый черный юноша не навлек на них беды.
Так Юань ступил чужаком на порог дома своих предков, живших на земле. Он вошел в среднюю комнату, встал там и огляделся. Старики-арендаторы, заслышав шум, прибежали из кухни и тоже испугались, потому что видели этого человека впервые. Заметив их страх, Юань слегка улыбнулся и сказал: