Удовольствие Юаня от таких разговоров росло день ото дня, пока не достигло такой силы, что излилось в стих, и его он тоже записал, и ненадолго успокоился, хотя и здесь тоже была странность: выходившие из него стихи нельзя было назвать радостными или веселыми, в них всегда чувствовалась нотка меланхолии, словно внутри у него крылся потайной источник печали, и Юань не знал, почему это так.
Но разве мог он жить так и дальше – единственный сын Тигра? Куда бы он ни шел, деревенские говорили: «Объявился у нас один высокий черный юноша – шатается всюду, как слабоумный. Говорят, это сын Вана Тигра, племянник Вана Помещика. Но разве может сын такого великого человека шататься один без дела? Он поселился в старом глинобитном доме Ван Луна, и явно не в своем уме».
Эти слухи дошли до города и ушей Вана Купца – он узнал об этом в конторе от одного старого писаря и резко ответил:
– Конечно, то не сын моего брата, иначе я уже знал бы о его приезде! Да и разве может быть, чтобы мой брат так запросто отпустил из дому своего ненаглядного сынка? Завтра пошлю слугу, пусть узнает, кто это подселился к жильцам в дом моего отца. Я никому не давал разрешения там жить.
Втайне он боялся, что незваный пришелец может оказаться каким-нибудь вражеским самозванцем-лазутчиком.
Однако «завтра» так и не наступило, потому что слух добрался и до лагеря Тигра. В тот день Ван Юань проснулся и по уже заведенному порядку стоял в дверях, прихлебывал чай и ел хлеб, любуясь землей и предаваясь мечтам, как вдруг увидел вдали кресло на плечах двух носильщиков, шагавших в окружении стражи, а затем еще одно. По одежде солдат он догадался, что это люди его отца, и тотчас вошел в дом, разом потеряв аппетит. Он положил на стол хлеб и стал ждать, с горечью твердя про себя: «Это, конечно, мой отец – что же мы скажем друг другу?» Он бы и рад броситься наутек через поля, как сделал бы на его месте любой мальчишка, однако он понимал, что встречи с отцом все равно не миновать и вечно бегать от него не получится. Поэтому он с большой тревогой ждал, подавляя в себе детский страх, и не смог больше проглотить ни крошки.
Когда же носилки остановились у дома и опустились на землю, из них вышел не его отец и не мужчина вовсе, а две женщины; одной была его мать, а второй – ее служанка.
Тут Юань искренне удивился, потому что редко видел мать и не думал, что она может покидать дом. Он медленно вышел ей навстречу, гадая, что бы это значило. Она подошла к нему, опираясь на руку служанки, – беловолосая старуха в хорошем черном платье, беззубая, с впалыми щеками. Однако на щеках ее по-прежнему горел здоровый румянец, а на лице, пусть простом и даже глуповатом, все же читалась доброта. Увидев сына, она закричала просто, по-деревенски, потому что в юности была деревенской девушкой:
– Сын, отец послал меня за тобой! Он велел передать, что болен и умирает, и ты не получишь никакого наследства, если не придешь с ним попрощаться. Он на тебя не злится и только хочет, чтобы ты вернулся.
Это она сказала громко, во всеуслышанье, и действительно вокруг уже толпились охочие до новостей деревенские жители. Но Юань никого не видел, так он был озадачен услышанным. Все эти дни он крепился и говорил себе, что не покинет этот дом против собственной воли, но разве может он отказать отцу, если тот действительно умирает? А умирает ли? Тут же Юаню вспомнилось, как тряслись у старика руки, когда тот тянулся к чаше с вином, и он испугался, что это может быть правдой, а сыну негоже отказывать умирающему отцу.
Тут служанка матери, увидев его метания, сочла своим долгом прийти на помощь госпоже, и она тоже громко запричитала, то и дело поглядывая на деревенских жителей, чтобы подчеркнуть свою значимость:
– Ах, мой маленький генерал, это чистая правда! Мы все с ног сбились, и врачи тоже! Старый генерал лежит при смерти, и если вы хотите застать его живым, скорее возвращайтесь! Клянусь, недолго ему осталось – а если я вру, то помереть мне на этом месте!
Все деревенские жадно слушали ее слова о скорой кончине Тигра и многозначительно переглядывались.
И все же Юань не спешил верить женщинам: слишком уж они горячились, понуждая его вернуться домой. Увидев, что им не удается развеять его сомнения, служанка повалилась на землю, ударила лбом утоптанную землю на току и громко, с притворным надрывом завыла:
– Взгляните на свою мать, маленький генерал… взгляните на меня, рабыню… Ах, как мы вас умоляем!..
Сделав так пару раз, она встала, стряхнула пыль со своего серого халата из бумажной материи и окинула толпившихся вокруг деревенских жителей надменным взглядом. Ее долг был исполнен, и она отошла в сторонку – гордая служанка знатной семьи, не чета этим простолюдинам.
Однако Юань не обратил на нее никакого внимания. Он повернулся к матери, понимая, что должен исполнить долг, как бы ему это ни претило, и пригласил ее в дом, и та вошла, и села, а крестьяне гурьбой кинулись следом и замерли на пороге, чтобы видеть и слышать, что будет дальше. На них мать тоже не обращала внимания, потому что привыкла жить в окружении любопытного простого люда.
Она окинула удивленным взглядом среднюю комнату и сказала:
– Я впервые в этом доме. В детстве я слышала немало удивительных историй о том, как Ван Лун разбогател, купил себе девушку в чайном доме, и та им распоряжалась. О да, помню, как народ по всей округе судачил о ее красоте, о том, что она ела и как одевалась, хотя все это происходило давным-давно, ведь в моем детстве Ван Лун уже был глубоким стариком. Припоминаю, что однажды он даже продал один свой надел, чтоб купить ей рубиновое кольцо. Потом, правда, он сумел выкупить землю обратно. Я видела ее лишь однажды, в день свадьбы, и – мать моя! – какой жирной и безобразной она была в старости! Эх…
Она беззубо рассмеялась и благодушно поглядела вокруг. Юань, увидев ее миролюбивый настрой, решил дознаться, в чем дело, и открыто спросил ее:
– Матушка, правда ли, что отец так болен?
Старуха тотчас вспомнила, зачем приехала, и ответила, шипя сквозь беззубые десны, потому что таково было ее обыкновение:
– Он болен, сын мой. Я не знаю, смертельно ли болен, но целыми днями он только и делает, что сидит и пьет, и пьет без конца, ничего не ест и не ложится спать. Он стал желтым, как дыня. Клянусь, никогда не видела такой желтизны! И никто не смеет ни слова молвить ему поперек, потому что он тогда кричит и бранится пуще прежнего. Если он так и не поест, то скоро умрет, будь уверен.
– Да, да, это правда: без еды он жить не сможет! – эхом отозвалась служанка.
Она встала рядом с госпожой и покачала головой, втайне смакуя свой суровый приговор, а после две женщины горько вздохнули и сделали скорбные лица, украдкой наблюдая за Юанем.
Наконец, поразмыслив немного в великом нетерпении, Юань сказал, хотя по-прежнему был полон сомнений и про себя думал, что все женщины – дуры:
– Ладно, поеду. Отдохни здесь день-другой, мама, прежде чем отправиться в обратный путь. Ты, должно быть, устала с дороги.
Он распорядился, чтобы мать устроили с удобством, и проводил ее в тихую комнату, с которой успел так сродниться, что жаль было ее покидать. Когда мама поела, он постарался выбросить из головы воспоминания о проведенном здесь чудесном времени, и, вновь оседлав коня, обратил лицо на север, к отцу, и вновь озадаченно поглядел на двух женщин, ибо слишком уж они радовались его отъезду – не положено женщинам так радоваться, когда хозяин дома лежит при смерти.
Следом за Юанем шел десяток отцовых солдат. Услышав, как они гогочут над какой-то грубой шуткой, он вышел из себя и в ярости повернулся к ним, не в силах терпеть знакомый шум за спиной. Но, когда он грубо окрикнул солдат и пожелал знать, с какой стати они его преследуют, те отвечали решительно:
– Господин, верный слуга вашего хозяина велел нам следовать за вами на тот случай, что какому-нибудь врагу вздумается убить вас или похитить и требовать выкупа. В сельской местности развелось много разбойников, господин, а вы – его единственный драгоценный сын.
Юань ничего не сказал, только застонал и вновь обратил лицо на север. Каким же он был глупцом, думая, что обрел свободу! Он – единственный сын своего отца, и, увы, другого сына у него уже не будет.
И не было среди крестьян и деревенских, наблюдавших за его отъездом, ни одного человека, который не возрадовался бы, видя, что он уезжает, потому что эти люди не понимали его и нисколько ему не доверяли, и Юань увидел их радость, и зрелище это легло темным пятном на славные воспоминания о днях его свободы.
Так Юань против своей воли поехал обратно к отцу под охраной солдат. Те ни на минуту не покидали его, и вскоре он сообразил, что они охраняют его не столько от разбойников, сколько от самого себя, чтобы он никуда не сбежал. Множество раз с его губ рвался крик: «Не надо за меня бояться! Не сбегу я от отца! Я еду по собственной воле!»
Однако Юань молчал. Он глядел на солдат с молчаливым презрением и ничего им не говорил, но пускал коня во весь опор и испытывал чувство радостного превосходства, что его быстрый конь скачет так легко, а их простые лошади едва за ним поспевают и солдатам приходится без конца их понукать. Однако Юань сознавал, что он – узник, пусть и на самом быстром коне. Стихи больше не приходили к нему, и он больше не замечал красоты своего края.
Поздним вечером второго дня он подъехал к порогу отчего дома. Он спрыгнул с коня и, ощутив вдруг сильнейшую усталость не только тела, но и души, медленно поплелся к комнате, где обычно спал его отец, не обращая внимания на любопытные взгляды солдат и прислуги и не отвечая на их приветствия.
Однако отец, несмотря на поздний час, был не в кровати. Прохлаждавшийся у двери спальни часовой сказал Юаню:
– Генерал в большом зале.
Тогда Юань разгневался – значит, не так уж болен его отец! Это была уловка, чтобы заманить его домой! Он стал распалять в себе этот гнев, чтобы не бояться отца, и вспоминать славные свободные деньки в деревне. От этого он действительно разозлился не на шутку, но, стоило ему войти в зал и увидеть Тигра, как гнев его бесследно исчез, ибо он сразу понял, что отец не хитрил. Он сидел на своем старом кресле с тигровой шкурой на спинке и смотрел на жаровню с углями. Он был закутан в свой халат из овчины, а на голове у него сидела высокая меховая шапка, и все равно было видно, что у него зуб на зуб не попадает от холода. Кожа у Тигра была желтая, будто дубленая, глубоко запавшие глаза горели сухим черным огнем, а небритое лицо поросло жесткой седой щетиной. Когда вошел его сын, он поднял голову, а потом вновь опустил ее и уставился на угли, не удостоив Юаня даже приветствием.