– Понимаю. Вы недоумеваете и ждете объяснений. Получайте объяснения. Классическая физика говорит, что будущее не может влиять на прошлое. Вполне логично, как кажется, но формулировка недостаточно общая. В наиболее общем виде так: информация может перемещаться только по вектору времени, но не против направления вектора. Например. Если мы подставим взамен объекта, существующего в прошлом, некий объект из настоящего, но в точности такой же, то передачи информации не будет. Такая подмена соответствует нулевой информации – материальные предметы в точности соответствуют друг другу. Иначе… Иначе получается вот что… Наш материальный предмет – черный кот Егор. Двадцать тысяч лет назад не было котов черной масти. Были полосатые коты, короткохвостые охотники. Дикие или полудикие. Поэтому появление в прошлом вот… Егора или Васьки невозможно, это была бы информация из будущего. Если бы у нас имелся дикий кот – другое дело. Вы поняли?
Я ответил:
– Не понял.
Это было вовсе нечестно, только я не мог ответить по-другому. Он прежде всего подразумевал, что есть некий шанс проникнуть в прошлое так же запросто, как спуститься по лестнице с седьмого этажа на первый, и поэтому вся его дальнейшая логика теряла смысл. Проникнуть в прошлое… Ведь прошлое прошло, на то оно и прошлое, деревья выросли и упали, люди и травы сгнили… Прошлое!
– Гранит, – сказал Ромуальд Петрович. – Кусок гранита лежит перед вами на столе. Этот кусок – неизменившееся прошлое. Он целиком из прошлого. «Деревья умирают, но гранит остается…»
С этим ничего нельзя было поделать. Он в десятый раз предупреждал мои возражения. Мне оставалось только пожать плечами.
– …Но мы отвлеклись. Итак, Егор не может появиться в прошлом. Это не значит, что его нельзя отправить в прошлое. Неясно? Гм… Посмотрите на Егора получше. Вот лампа.
Я взял настольную лампу и нагнулся. Я ожидал увидеть черта с рогами, все, что угодно, только не то, что я увидел.
На свету Егор оказался полосатым и короткохвостым. Крошечные кисточки торчали на ушах.
Я охнул. Егор зашипел и вцепился когтями в сетку. Я чуть не уронил лампу.
– Что это за зверь?
– Черный кот Егор, – отчетливо произнес хозяин. – Пятнадцатого февраля сего года он был перемещен в сто девяностый век до нашей эры. Через час он был возвращен в таком виде… вот. Бедный котище! В его системе отсчета прошло всего лишь двенадцать-семнадцать минут.
– До свидания. – В третий раз за последний час я прощался. – Я не люблю розыгрышей.
Хозяин грузно встал. Казалось, он не слышал моих последних слов. Слова отлетали от него, как теннисные мячи от бетонной стенки.
– Очень жаль. Впрочем… Не смею задерживать… Очень, очень жаль. А кот… Оттуда информация проходит беспрепятственно. Я не подумал, что генотип кошки изменился. Отличий не очень много – доли процента, в рамках мутаций. – Он бочком продвигался к двери, опустив голову.
Он, по-моему, окончательно примирился с моим уходом. Он даже хотел, чтобы я ушел поскорей, но черт дернул меня оглянуться на прощание.
На столе, рядом с куском гранита, лежал большой обсидиановый нож, каких много в музеях. Нож выглядел совершенно новым. Блестящий, со свежими сколами. К рукоятке прилип кусочек рыжей глины.
В два шага я подошел к столу и остановился, не рискуя взять нож. Действительно, он был совершенно новый, а не отмытый – глина губчатая, нерасплывшаяся. Полупрозрачное лезвие казалось острым, острее скальпеля. Первым долгом я подумал – подделка. Хитрая, искусная подделка. И все-таки взял нож. Лезвие блестело тончайшими полукруглыми сколами, где покрупнее, где помельче, у кончика – почти невидимыми серпиками. Я посмотрел с лезвия – совершенная, идеально симметричная линия. Нет, теперешними руками этого не сработать. Не второпях такие вещи делаются…
Как бы отозвавшись на эту мысль, Ромуальд Петрович не то застонал, не то закряхтел. Мне показалось – нетерпеливо. Я повернулся. Он стоял посреди комнаты с закрытыми глазами, опустив руки, и дышал, как боксер после нокдауна.
– Одну минуту, сейчас… – Не открывая глаз, он сел в кресло у стола.
Егор когтями рвал сетку, пытаясь добраться до его тапочек, непогашенная лампа светила среди бела дня, а я в полной растерянности смотрел, как Ромуальд Петрович негнущимися пальцами открыл бутылочку и выкатил из нее пилюлю. Глотнул – и снова стал дышать. Выдох, выдох, вдох – хриплые, тяжкие. Наконец он открыл глаза и проговорил с трудом:
– Сердце балует. Простите. Вы заинтересовались ножом? Это мой трофей. Оттуда. Три дня тому назад я был пять минут в прошлом. По этому будильнику.
– Ромуальд Петрович! – Я завопил так отчаянно, что проклятый кот зашипел и забился в угол. – Не разыгрывайте меня! Скажите, что вы шутите!
Он чуть качнул головой:
– Ах, Дима… Вы считаете меня сумасшедшим и взываете к моей искренности. Нелогично…
Я навсегда запомнил – пусть это банально или сентиментально, – только я запомнил на всю жизнь, как он сидел, опустив свои боксерские руки на стол рядом с ножом, и смотрел на маленькую картину, висящую чуть правей, над углом стола. Июльское небо с одиноким белым облачком, а под ним густо-малиновое клеверное поле и девчонка в белом платочке…
Он смотрел и смотрел на эту картину, а я уже не мог уйти и наконец потихоньку сел в свободное кресло, боком – так, чтобы не видеть кота, навестившего прошлое, и нож, принесенный из прошлого.
Гришин повернулся ко мне, улыбнулся и вдруг подмигнул.
– Ждете объяснений все-таки?
– Жду.
– Попытаемся еще раз? Давайте. Дам прямую аналогию. Часто говорят: «Дети – наше будущее». Вы еще молоды, но для человека моего возраста дети – надежда на бессмертие. Потомки… Дети и дети наших детей… Теперь представьте себе, что в прошлом мы существуем как свои предки… Это одно и то же, по сути, то есть в будущем потомки, в прошлом – предки. Превращение в потомков – естественный процесс. Воспроизводство и смерть. Необратимо. А для обратного перехода нужны специальные приспособления, и процесс этот обратим. – Он засмеялся. – Честное слово, я сам еле верю. Опасная это находка! Помните, в Томе Сойере – песик нашел в церкви кусачего жука и улегся на него брюхом? Жук взял и вцепился в песика. Впрочем… Главное – обратный переход: жизнь – смерть – жизнь. Понимаете?
Я пожал плечами – осторожничал.
– Скажем, так… каменный нож перемещается сквозь время без переходов «жизнь – смерть – жизнь». Он сам – и предок и потомок. С живыми несколько сложней, но и это удалось осилить. Ценой потерь и убытков, но все же…
– Это Егор – потери и убытки?
– Вот-вот! – Он очень обрадовался. – Вот-вот! Наконец мы сдвинулись с мертвой точки! Оказывается, двадцать тысяч лет назад предок наших кошек был еще диким. Может быть, полудиким, но еще зверем. Полосатым, хищным и все прочее. М-да… Первый опыт. Я не умел еще; знаете, все так сложно. Первые шаги… Я вернул его на экспресс скорости и забыл, что информация из прошлого проходит беспрепятственно. Знаете, что интересно? Он кое-как помнит меня, а Ваську помнит хорошо. Он злится из-за вас, Егорушка, бедняга, бедный кот! Вернулся полосатым, бедняга…
Кот мурлыкнул и, как бы спохватившись, провыл: «У-у-у!»
– Видите? Раздвоение личности. Теперь-то я научился возвращать как нужно…
Я ждал, что он добавит: «Как видите», и ошибся. Наверно, он решил не ссылаться на свой опыт, пока я не поверю окончательно.
Я посмотрел на его затылок в коротком ежике, могучие руки, гориллью грудь и подумал… Дурацкую мысль я подумал, голова моя шла кругом от всех этих вещей.
– Ромуальд Петрович, я хочу спросить. Двадцать тысяч лет тому назад человек был тоже другой, как же получается. Если вы там были…
– Почему я не синантроп? – Он рассмеялся, не оборачиваясь. Не много было веселья в этом смехе. – Дело в том, что вид гомо сапиенс существует семьдесят тысяч лет. А вид сапиенс – это вид сапиенс, Дима. Мозг не изменился, практически ничего не изменилось. Другой вопрос – как сумел дикий обезьяночеловек приобрести такой мозг, вот загадка… Впрочем, это к делу не относится. Человек не изменился. Возьмите, Дима, на второй полке снизу красный том Вилли «Парадокс мозга», страница двести семь, просмотрите. Или любую книгу этого ряда.
– Нет-нет, я верю. Значит, гомо сапиенс?
– Рассудите сами. Человека отделяют от того времени всего четыреста-пятьсот поколений. Он не успел измениться – в эволюционном смысле.
– Извините, – сказал я, – а как все индивидуальные качества – внешность, привычки, ну, образование? По этому закону – влияния прошлого на будущее?..
Он вдруг запел потихоньку: «Не пробуждай воспо-ми-на-а-аний минувших дней, мину-увших дней» – и полез в стол.
– Молодец, молодец. – Он удовлетворенно кивал головой, копаясь в ящике. – Придется показать, придется… Вот, нашел! «Не возродить бы-ы-лых жела-а-ний…» – запел он снова. У меня в руках была фотография. Бравый сержант в фуражке с кокардой глядел перед собой, выкатив могучую грудь, украшенную орденами Славы. Сломанный нос победительно торчал над густыми усами.
– Очень интересно. – Я положил фотографию на стол. – Вы участник Отечественной войны?
Пение оборвалось.
– О господи! Как вы смотрите? Это что такое? – Теперь он говорил со мной по-новому, без осторожности, как со своим. – Вот, вот это? – Он ткнул пальцем. – Это знак военного ордена, Георгий. Мой дед был кавалером полного банта Георгиевского креста.
– Ваш дед? Маскарад… Это же вы!
– Конечно я… – Он насмешливо фыркнул. – Смотрите. Как следует смотрите.
Я принял картонку из его руки. Картонка, конечно! Как я не заметил сразу? Плотный картон цвета какао, виньетка и надпись: «Фотографiя Н. Л. Соколовъ. Смоленскъ».
– Смотрите на обороте…
Я прочел: «Урядникъ Никифоръ Гришинъ, 19 22/III 06 г.». Потрясающее сходство!
Он снова фыркнул, пробормотал что-то и вынул из кармана бордовую книжечку. Пропуск.
– Раскройте!
«Гришин Ромуальд Петрович»… Печать. Все правильно. Но фотография была не та – довольно щуплый, интеллигентного вида человек в очках, молодой, чем-то похожий на моего хозяина, но явно не он – только лоб и глаза похожи. Другой подбородок, скулы… И уши не расплющены, они торчали себе в разные стороны, и нос не сломан…