— Какая красота, — сказала Тэтэ. — Дом, который не дает человеку плохеть. Это же воплощенная мечта.
И разбитый цветочный горшок скромно занял свое место на подоконнике.
А вместо горки просыпанной земли на полу оказалась стайка ярких бабочек. Они, кружась, поднялись в воздух и вылетели в окно.
И Димыч поднял на Себастьяна Тарасовича сияющие счастьем глаза.
— Что вы из меня монстра делаете? — возмущался Боболониус. — Почему это вы решили, что если они меня переживут, то все остальное тоже переживут? Вот увидят Колумбыча, и с копыт. Допрыгаетесь…
— Никто не делает из Вас монстра, дружок, — увещевающе молвила Алиса Сигизмундовна. — Просто Вы наиболее материальны, а Ваш облик прочнее всего связан в человеческом сознании с серьезной опасностью. Им нужно привыкнуть вовсе не к Вам, а к тому, что все их представления о мире рушатся, и вот это вот — о Вас — тоже. А это очень сложно, поверьте мне, голубчик. Я такое много раз видела. Вам, естественно, как существу куда более опытному и умудренному это в диковинку, но будьте же снисходительны к их молодости и неразумию…
— Щас, — буркнул Боболониус.
Картина эта не меняется вот уже часа два, а то и два с половиной. И разговор то и дело заходит в тупик. Переспорить Боболониуса можно но среди присутствующих таких счастливцев пока что нет. Они только теоретически представляют себе эту возможность и жаждут ее всеми фибрами своих исстрадавшихся душ.
Дело ведь вот в чем.
Вот уже неделю Тэтэ и Димыч живут вместе с Себастьяном Тарасовичем, занимая три комнаты из неизвестного им пока количества апартаментов.
Старик сразу предупредил их, что неделя — это минимальный испытательный срок, в течение которого и выяснится, как им быть дальше. И вот седьмой день минул, и надо бы знакомить потихоньку молодую пару с прочими жильцами их нового обиталища, но Боболониус упрямится по обыкновению, а все остальные здорово склонны подозревать, что именно он способен произвести на человеков самое сильное впечатление. После его появления на сцене они сразу определят — оставаться им тут или уходить, чтобы приискать себе другого старичка либо старушку с причудами попроще да попривычнее.
Димыч и Тэтэ уходить, само собой, не хотят, но уже понимают, что хоть Себастьян Тарасович в опеке и помощи особо не нуждается, да еще и сам кому хочешь поможет в трудную минуту, однако речь идет об ответственности гораздо более серьезной. И вот они уже несколько часов подряд, с раннего утра, сидят на взводе — вымытые, вычищенные до блеска и взволнованные не меньше, чем перед собственной свадьбой, а дом пуст. И никто не идет к ним. Только Себастьян Тарасович раз в двадцать минут появляется и извиняющеся разводит руками, да бубнят за тяжелой дубовой дверью, ведущей в его кабинет, несколько голосов.
И кажется Димычу и Тэтэ, что их никто не хочет видеть в этом доме.
— Боболониус, ведите себя прилично, — попросила Алиса Сигизмундовна.
— Будто я буян какой или там дебошир! Я и так веду себя прилично, а вы вот все как с цепи сорвались. Почему с Горацием не знакомите?
— Опять двадцать пять! — не выдержал пенат Гораций Фигул. — Отвезти бы тебя обратно, к берегам далеким…
— От такого же и слышу, — сообщил Боболониус.
— Вот что, — решительно сказал Себастьян. — Я настоятельно прошу тебя, Бобо, познакомиться с нашими соседями, и решить со всей серьезностью, устраивают ли они тебя в качестве будущих друзей. В том же случае, если ты примешь положительное решение, расскажешь им о своем происхождении. Их это не может не заинтересовать.
— Точно? — Боболониус прищурил желтый глаз. — Как в аптеке?
— Обижаешь…
— Ладно, давайте. Чего топтаться зря на одном месте и терять время?
Пошли уж нести сладость и свет юным и несмышленым душам.
И он решительно потопал вперед.
К каким только чудесам не успели привыкнуть Димыч и Тэтэ всего за семь коротких дней. И все же…
— Соберитесь и крепитесь! — попросил Себастьян Тарасович, появляясь на пороге их комнаты. — Боболониус хочет поговорить с вами. Только не нервничайте.
— Эй, ребята, я уже иду! — раздалось из темноты коридора.
Почему-то Димычу показалось, что звук идет слишком близко к полу, но он решил не морочить себе голову.
— Ой, мама, — негромко сказала Тэтэ, когда Боболониус возник в дверях их комнаты. И тут же спросила вслух, — Нет, ну причем тут мама?
— Невольные ассоциации, — машинально ответил Димыч. Он действительно прикидывал сейчас, у кого против кого нет ни малейших шансов — у Элеоноры против Боболониуса, или все же наоборот.
Себастьян Тарасович тревожно переводил взгляд на молодых людей и обратно.
— Это было в дни безумных извращений Каракаллы, — неожиданно выпалил Боболониус. — Мореплаватель Павзаний с берегов далеких Нила в Рим привез цветастых тканей, ну, что он там еще привез тогда? — поднял глаза к потолку, перечисляя, — благовония всякие, мартышек неограниченное количество, побрякушек, естественно; ковры, фруктов много, что правда, то правда — и большого крокодила! Я уже тогда был большой.
— Скромно сказано, — сказал Димыч, в то время как его уши отказывались верить тому, что они слышали.
Перед ним громоздилась огромная крокодилья голова и часть туловища, стоявшего на полусогнутых, массивных коротких лапах, обутых в сандалии. Крокодил был просто чудовищный — темно-зеленый, бесконечный, бугорчатый, и весь топорщился от жутких мускулов, которые шарами катались под его чешуйчатой шкурой. Его тело скрывалось в коридоре, словно пропадало в никуда, и от того, что не было видно хвоста — казалось еще страшнее. Даже смешные и трогательные сандалии положения не исправляли. Хуже он, крокодил приветливо улыбался, выставляя на всеобщее обозрение такой частокол зубов, что ну его на фиг! Прямо не крокодил, а мозозавр какой-то.
— Ну что, целоваться будем или просто, по-мужски, пожмем друг другу руки? — поинтересовался Боболониус, нарушая гробовое молчание.
Алиса Сигизмундовна родилась в августе 1448, и потому в этом году ей исполнялось 550 лет — по-своему круглая и знаменательная дата.
Праздновать решили без особых торжеств, в тихом домашнем кругу, среди своих.
Властная и строгая дама, происходившая из воинственного и славного рода польских князей Вишневецких — Алиса Сигизмундовна в первые дни наводила легкий ужас на Тэтэ, которая боялась ее больше, чем Боболониуса, Фофаню, Горация Фигула и даже жутковатого на вид Христофора Колумбовича вместе взятых. Однако месяц спустя обе дамы как-то незаметно спелись, и теперь по утрам их часто можно было застать на кухне, когда, проводив Димыча на работу, Тэтэ пекла пирожки — и не пирожки даже, а кулинарные шедевры — под строгим и чутким руководством старой княгини. А поскольку Алиса Сигизмундовна была страстной любительницей живописи, то отдыхала она обыкновенно в своем собственном портрете, который висел в голубой гостиной, и очень любила, чтобы Тэтэ сидела прямо под ним с вязаньем или вышиванием — это очень ее успокаивало.
А вскоре и сам Иловайский окончательно размяк и оттаял душой в новом обществе, и более не вздрагивал, когда наперерез ему, из стены в стену, шла высокая статная фигура в теплом шлафроке.
Алиса Сигизмундовна и при жизни сантиментов не любила, но привязалась к новым соседям с нежностью, которая поразила ее саму.
Так что теперь любому, кто посмел бы причинить вред либо обиду ее драгоценной Тэтэ или Деметрию (как она звала Димыча), пришлось бы иметь дело с разгневанным и весьма могущественным — надо заметить привидением.
Расцвел в их компании и пенат Гораций Фигул. Наконец он мог снова самозабвенно охранять этот дом и его обитателей от всего дурного и нечестивого, и он старался — видит Бог, он отчаянно старался.
Результатом его стараний оказалось то, что Элеонора Степановна хоть ей и неоднократно давали новый домашний адрес Иловайских, причем давали не только Димыч и Тэтэ, но и такая солидная и уважаемая организация, как справочная служба — хоть тресни, не могла обнаружить проклятый дом на крохотный — всего в несколько домов Ольгинской.
Элеонора пыхтела по улочке взад и вперед, как пузатый гневный броневичок, громыхала и подвизгивала, но ничего это ей не давало. Из вопросов, задаваемых редким случайным прохожим, которые хорошо ориентировались на местности, следовало, что дом — вот он. Элеоноре было страшно спрашивать: «Где?» Завершилось все тем, что гневная теща Дмитрия Иловайского окончательно сдала и отправилась в престижный санаторий поправлять расстроенные донельзя нервы. В санатории было много обслуживающего персонала, который в виду отсутствия зарплат был не прочь и поскандалить с не в меру громогласными пациентами, и Элеонора была совершенно счастлива, заполучив доступ к такому благодарному контингенту.
Фофаня — тихий и скромный домовой, ростом Димычу до колена, оказался страстным любителем архитектуры, и поскольку Иловайский как раз собирался писать диссертацию о роли эклектики и ее светлом будущем, пока что по достоинству не оцененном архитекторами, то работа продвигалась у него споро. Во-первых, в чудо-библиотеке находились любые книги, какие только его душа желала, а, во-вторых, Фофаня щедро делился с новым хозяином огромными своими знаниями по интересующему вопросу.
Христофору Колумбычу, оказавшемуся при близком знакомстве лешим, было тоскливее всех. Лесов в пределах дома отродясь не водилось и он слонялся из угла в угол, сам угловатый, покрытый темной корой, скрипучий и неприкаянный. У Тэтэ просто сердце рвалось на него смотреть. Очевидно, она очень сильно сопереживала Колумбычу, ибо одним прекрасным, как водится, утром в доме обнаружился потрясающий зимний садик. Христофор расцвел, в буквальном смысле слова. На его плешивой макушке пробились молодые клейкие зеленые листочки неведомого происхождения, и он часами простаивал над крохотным прудиком с золотыми рыбками, угукая и завывая по всем лешачьим правилам.