Миша бежал рядом с Жанной, мне казалось, что прохожие с усмешкой глядят на его неровно подстриженную шерсть, и я старалась не смотреть на него.
Неподалеку от павильона животноводства мы увидели просторное поле, огороженное цветными флажками.
В середине поля развевался кремового цвета флаг, на котором был изображен пудель с тщательно расчесанной шерстью и длиннющими ушами. Возле флага стояли судьи — три женщины и мужчина, лысый, с подвижным, словно у обезьяны, лицом.
У судей на груди были значки с изображением пуделя.
И они казались чрезвычайно серьезными, как будто бы выполняли какую-то очень важную работу.
Кругом толпились хозяева с пуделями. Мне еще никогда не приходилось видеть столько пуделей — черных, коричневых, палевых, белых, серых. Но все-таки больше всего было черных, таких, как Миша.
— Вот увидишь, — сказала Жанна, — нас будут снимать в кино. Ведь пудели самые красивые собаки на свете.
— Ну уж, самые, — усомнилась я. — Доги еще красивее, а лучше эрдельтерьеров вообще никого нет!
Жанна пренебрежительно скривила губы:
— Сказала тоже, ни доги, ни эрдели в подметки пуделям не годятся. Красивее пуделей нет ни одной собаки!
— Может быть, еще серые туда-сюда, а черных, как Миша — словно собак нерезаных…
— Ну, знаешь… — начала Жанна.
— Ладно, не буду.
— То-то же, — сказала Жана. — А Миша все равно получит большую золотую медаль.
Раздался удар гонга: судьи вызывали собак и хозяев построиться на ринге.
И тут Миша мгновенно выказал характер, вцепился в хвост коричневого пуделя, стоящего рядом.
Пудель завизжал что есть сил. Но Миша и не думал отпускать его хвост.
Хозяйка пуделя, толстуха в цветастом платье, разразилась отчаянным криком.
— Помогите! — кричала она. — Убивают! Помогите!
Мы с Жанной бросились отдирать Мишу от пуделя. Миша зарычал и выпустил чужой хвост. Судьи начали кричать все вместе:
— Девочка с черным пуделем, в сторону, подальше…
К Жанне приблизился судья с подвижным лицом.
— Будешь держать дистанцию, — распорядился он. — Не подходи близко ни к одной собаке, слышишь?
— Слышу, — мрачно ответила Жанна.
— Становиться в один ряд, — крикнул судья. — Всем, всем!
Жанна стала в самый конец.
— Пошли, — скомандовал судья. — Медленно, друг за дружкой.
И собаки вместе с хозяевами начали шагать по кругу.
Потом судьи отделили собак по цвету — белых пуделей с белыми, коричневых с коричневыми, черных с черными.
Хотя уже на исходе был сентябрь, солнце палило совсем по-летнему. Было жарко, и даже неутомимый Миша сник, полузакрыв свои неистовые глаза.
— Потерпи еще немного, — уговаривала его Жанна. — Зато получишь большую золотую медаль.
Женщина-судья в ярко-синих брюках со значком на груди, изображающих пуделя, подошла к Жанне.
— Как зовут? — спросила женщина-судья.
— Меня? Жанна.
— Не тебя, а собачку. — Миша.
— Красивый мальчик, — веско произнесла женщина-судья, — экстерьер отличный.
Жанна расцвела от счастья. Глянула на меня, я стояла за веревкой, огораживающей ринг, выразительно подмигнула.
— Но он очень плохо одет, — снова сказала женщина-судья.
— Кто плохо одет? — удивилась Жанна.
— Твой Миша. Он ужасно подстрижен. Кто это его стриг?
Жанна снова глянула на меня. Но это был уже совсем другой, негодующий взгляд.
— Халтура, — жестко определил, подойдя к женщине-судье, мужчина, похожий на обезьяну. — Разве так стригут, скажите на милость, Сильва Васильевна?
— Стопроцентная халтура, — согласилась Сильва Васильевна. Грудь ее возмущенно вздымалась, казалось, ушастый пудель на ее значке укоризненно качает головой.
— Это что-то ужасное, — сказал обезьяноподобный мужчина.
— Невообразимый кошмар, — прошипела Сильва Васильевна. — Чтобы так изуродовать собачку!
Они отошли от Жанны. Жанна обернулась ко мне.
— Вечно ты берешься не за свое дело!
— Как? Но ты же сама просила…
— Кто? Я? Да ты что? — прошипела Жанна.
Миша поднял голову и облаял меня, будто понимал, что я одна во всем виновата.
— Знаешь что, — сказала я. — Если так, то я лучше уйду…
Жанна поняла, что еще минута, и я выполню свое слово.
— Ладно, — примирительно сказала она. — Хватит. Не будем ссориться.
Снова раздался гонг. И снова хозяева собак вместе с пуделями медленно зашагали по кругу. Конечно, Миша выделялся.
Все пудели были щегольски подстрижены, тщательно расчесаны, а Миша выглядел и в самом деле каким-то общипанным.
Что ж, я в конце концов, не парикмахер и мне еще ни разу не доводилось стричь хотя бы одного пуделя.
Вечером состоялось награждение собак медалями и памятными значками. Миша получил всего лишь малую серебряную медаль.
Ранние осенние сумерки спустились над аллеями и павильонами выставки. Внезапно похолодало, стал накрапывать дождь.
Миша шагал впереди нас, со своей только что полученной серебряной медалью на шее.
Злосчастный коричневый пудель обогнал Мишу, и мы с Жанной увидели — на шее его красуется золотая медаль на красной ленточке.
Жанна посмотрела на меня, а я на Жанну, и вдруг мы обе одновременно рассмеялись.
— А, — сказала Жанна, махнув рукой. — Если хочешь, серебряная медаль тоже чего-то стоит!
— В конце концов, это все не серебро и не золото, а самые обыкновенные жестянки, — заметила я.
— Конечно, и вообще Мише серебро даже лучше идет, чем золото!
Жанна была оптимисткой по натуре и любила во всем, что бы ни случилось, искать светлую сторону.
Ринг опустел. И только неведомо откуда забежавшая маленькая дворняжка стояла под забытым флагом с изображением длинноухого пуделя.
Я еще раньше приметила ее. Белая, в коричневых пятнах, хвост крючком, она удивленно оглядывала своих более счастливых выхоленных, избалованных собратьев, ради которых было затеяно все это: флажки, огораживающие ринг, важные судьи, медали на ленточках.
О чем она думала? Может быть, о недоброй своей судьбе, о том, что угораздило ее родиться беспородной, бездомной, никому не нужной? Кто знает…
Я все оборачивалась, идя по аллее к выходу, смотрела на нее, она пристально и, как мне казалось, грустно глядела вслед собакам с медалями, уходившим домой, под надежную и теплую крышу, а ей суждено было остаться здесь, в одиночестве, под холодным небом осени…
Порой на Жанну внезапно нападал стих откровенных признаний.
Это случалось не часто, но все же случалось. Так было, к примеру, тогда, когда мы узнали, что Паша Ануров, вскоре после окончания школы, женился на нашей географичке Ларисе Ивановне.
Мне казалось, и на этот раз Жанна что-нибудь такое придумает в ее стиле: скажем, что Паша женился на Ларисе Ивановне для вида, а на самом-то деле…
Но Жанна заявила напрямик:
— Конечно, хотя она и старше, его, но ему с нею интересней, чем со мной.
Мне стало жаль Жанну.
— Да она же старше его на целых четыре года!
— На три с половиной, — поправила Жанна. — Зато Лариса спортсменка, мастер спорта, а я даже в волейбол играть не умею. И на лыжах плохо хожу, и вообще я толстая, и ноги у меня короткие, не то что у Ларисы, у нее чуть ли не от самых ушей растут…
Она продолжала говорить, стремясь выискать в себе новые недостатки, все более впадая в радостный азарт откровенного самобичевания, но мне казалось, что она, упиваясь своими словами, все же любуется со стороны своей, может быть, чуть наигранной искренностью.
Впрочем, такие вот приступы беспощадной самокритики случались редко. Большей частью Жанна была довольна собой, каждый ее поступок представлялся ей безукоризненным, и она по-прежнему не уставала говорить о своей неотразимости.
Так, например, она всерьез считала, что ее непременно должны взять сниматься в кино.
— У меня же на редкость характерная внешность, — утверждала Жанна. — Такие, как я, не валяются на улице, не каждый день встретишь…
Особенно часто она стала говорить о съемках в кино после того, как Тамара наотрез отказалась сниматься. Но потом «почти Кадочников» сумел-таки уломать Тамару, однажды утром заехал за ней на машине, и они вместе отправились в студию.
В тот вечер Жанна сидела у меня, то и дело поглядывая на часы, и поминутно спрашивала:
— Когда же она приедет, как думаешь?
— Откуда мне знать? — отвечала я. — Придет, никуда не денется…
— Счастливая, — вздыхала Жанна. — Подумать только, увидит себя на экране, и весь мир в один миг узнает ее!
— Уж так и весь мир?
— Ну, вся Москва, тоже город не маленький.
Жанна мечтала вслух, что было бы, если бы ее пригласили сниматься в кино. Она бы, наверное, ходила на все сеансы подряд и всем своим знакомым, друзьям, соседям и одноклассникам доставала билеты, и ее стали бы узнавать на улице.
Жанна была до такой степени одержима честолюбивыми замыслами, что остановить ее было невозможно.
Я спросила:
— Неужели ты бы согласилась с утра до вечера ходить на одну и ту же картину? Не надоело бы?
— Мне бы никогда не надоело бы смотреть на саму себя.
— Тогда возьми зеркало и глядись в него целый день.
— Сравнила! Кино — это тебе не зеркало.
— Значит, ты считаешь, что тебе никогда не надоест с утра до вечера упиваться своей красотой на экране?
Она посмотрела на меня.
— Да, — сказала серьезно. — А разве нельзя упиваться своей красотой?
— Нет, почему же, — ответила я, потому что в конце концов что еще я могла ответить?
Тамара вернулась поздно вечером, усталая и сердитая, Жанна кинулась к ней, заслышав, как Тамара открывает дверь.
— Ну как? Все в порядке?
Тамара раздраженно ответила:
— Да ну их всех в болото!
— Нет, вы только скажите, да или нет? Будете сниматься? — не отставала Жанна.
— Не буду, — сухо уронила Тамара.
— Правда? Не будете? Почему? А мы-то думали, теперь вы станете знаменитой звездой!