— Ничего я не помню, — говорит Жанна. — Слушай, приходи, мы с Наташей хотим тебя видеть.
— Давно не виделись, — иронически говорю я.
Дня два тому назад мы все вместе ходили в театр.
Жанна не принимает моей иронии.
— Одним словом, приходи вечером. Ирмик грозится угостить каким-то совершенно новым, невиданно вкусным блюдом…
— Если Ирмик приготовит, то это наверняка можно есть, а вот если бы ты приготовила…
— Ладно, приходи, — категорично обрывает меня Жанна и вешает трубку.
— Придется пойти. — Я обращаюсь к моему льву. — Как считаешь, идти или не стоит?
Умей лев говорить, он бы ответил:
— Чего ты ломаешься? Ведь самой до смерти охота пойти, увидеть Наташу, Жанну, Ирмика…
Если бы лев ответил так, это была бы чистая правда. Но он молчит. Мне кажется, сейчас он далек мыслями от меня, ему видятся густые заросли джунглей, где вечерами с земли поднимается слоистый туман и слышится дружный, сильный топот. Это звери бегут на водопой, в такой час никто не посмеет наброситься, растерзать кого-то более слабого, беззащитного. Это — священный закон джунглей.
— Нет, — говорю я громко. — Нельзя в моем возрасте перечитывать Киплинга…
Я работаю. Меня радостно греет мысль: еще несколько часов — и мы встретимся. Мне было бы трудно прожить даже день, не видя Жанны и Наташи или хотя бы не поговорив с ними по телефону.
У человека должен быть дом, в котором его любят и помнят с раннего детства.
Хорошо, если живы родители. Но такое счастье дано не всем. Тогда пусть это будет дом друзей, которым всегда во всем веришь, потому что знаешь: там нет ни лжи, ни корыстного расчета, ни фальшивой прикидки.
С ними можно быть таким, какой ты есть на самом деле: прежде всего искренним. Не нужно притворяться, говорить не то, что думаешь, надевать какую бы то ни было маску, улыбаться тогда, когда вовсе не хочется улыбаться…
Я люблю Жанну, приемлю ее со всеми недостатками и люблю. И еще — знаю, она мне верит и тоже любит меня.
Порой мы спорим, даже ругаемся, не уступая одна другой, но никогда не разойдемся, не рассоримся окончательно. Такое нам просто не под силу, как не под силу обидеться друг на друга. Мы обе сумеем превозмочь и победить любую, даже самую горькую обиду.
Под вечер я кончаю работать, складываю рукопись в папку и киваю льву:
— Пока. Я ушла, а ты стереги дом…
Он молчит. Только глаза его мистически мерцают, наливаясь изумрудным блеском. Или мне это только кажется?
Я еду к Жанне на другой конец города, в Теплый Стан. Говорят, когда-то, в незапамятные времена, здесь размещались ямщики.
Ездили в то время на перекладных, на этом перегоне меняли лошадей, должно быть, подолгу ждали свежих коней и «гоняли чаи» в теплой, чистой избе. В старину хорошо умели заваривать чай и пили его до седьмого пота, по многу стаканов.
Уже на моей памяти здесь была деревня — деревянные дома, колодцы с длинной, ржаво скрипевшей цепью, мостки гармоникой. Кругом леса, леса, которые тянулись вплоть до самого Внукова и, наверное, еще дальше…
Ныне Теплый Стан — новый район столицы. Высокие, многоэтажные, похожие один на другой дома-башни. И как только жильцы не перепутают подъезды, подобные горошинам из одного стручка. И, наверное, в этих новых домах и квартиры все как есть обставлены одинаково — модные гарнитуры, паласы, торшеры с разноцветными абажурами, кресла-раковины, в коридорах, обклеенных одинаковыми черными (теперь, говорят, это модно) обоями, фонари с темными стеклами. Это тоже модно. И подсвечники со свечами всюду, где только можно поставить хотя бы один подсвечник.
И на кухне — выставки красных, белых, зеленых кастрюль и чапельников с длинными ручками. И столы, покрытые пластиком. И табуретки вокруг столов.
Удивительное, вгоняющее в тоску однообразие. К счастью, Жаннина квартира отличается от всех этих близнецов. Прежде всего, во всех трех комнатах нет ни одной новой вещи, все старье, служившее когда-то верой и правдой родителям Жанны: платяной шкаф с резными дверцами, почти съеденный шашелем, деревянные кровати под дуб, хотя Жанна уверяет, что это не под дуб, а под самое лучшее красное дерево — «пламя», неудобные тумбочки, стулья с высокими спинками, книжные полки, которые некогда были куплены где-то по случаю Жанниной мамой, старое пианино фирмы «Капс».
Жанна терпеть не может новых вещей, так же как до сих пор не любит новых, еще не ношенных платьев. Она говорит, что в новом платье чувствует себя так, словно вышла на улицу совершенно голая.
Она стала еще толще, раздалась, словно шар. А щеки такие же красные, какими были в детстве.
Ее дочка Наташа похожа на нее и на Жанниного мужа.
У Наташи — материнские глаза, выпуклые, карие, но только с густыми ресницами. Великолепные зубы и коса чуть ли не до колен. Она очень музыкальна, у нее безукоризненный слух. Стоит лишь услышать какую-то песню по радио, и она тут же совершенно правильно начинает петь ее. Наташа — жизнерадостна, смешлива, и, что бы ни пела, пусть очень грустную песню, все у нее получается весело, даже лихо.
Блестя глазами, она поет во весь голос без единой фальшивинки, тщательно выговаривая исполненные грусти слова:
Я хочу умереть молодой,
Золотой закатиться звездой…
И смеется. И мы с Жанной не можем удержаться от улыбки, глядя на нее.
Наташа учится в музыкальной школе. Подолгу занимается дома, Жанна обычно садится рядом, возле пианино, и командует:
— Руку легче! Приподними кисть, мягче ударяй по клавишам, они не железные…
Наташа вздыхает и торопливо отбарабанивает этюд Гречанинова, который следует играть очень медленно, плавно.
Ей не терпится поскорее закончить урок и побежать во двор к своим многочисленным друзьям.
Наташа обладает на редкость общительным характером.
Жанна считает, что в этом отношении Наташа пошла не в отца и не в мать, а только лишь в меня.
Жанна глядит в окно, во двор, где мелькает красная шубка Наташи.
— Знаешь, а Наташка-то, в общем, как-то выделяется изо всех…
— Хороша дочка Аннушка, хвалят мать да бабушка…
— Ну уж нет, в этом меня не упрекнешь, — возражает Жанна. — Я из породы объективных матерей…
Мне тоже кажется, что Наташа лучше всех, но хочется немного поддразнить Жанну.
— Как думаешь, кем ей лучше быть? — спрашивает немного погодя Жанна. — Певицей или пианисткой?
— Пусть сама решит в свое время.
— Как это — сама? Я мать, и я должна все решить за нее заранее.
— Если пианисткой, — говорю я, — то хорошо бы солистом-исполнителем, а не где-нибудь, в оркестре, в кинотеатре аккомпанировать между сеансами…
Жанна кивает:
— Разумеется. Когда я вижу таких вот оркестрантов в кино или в каком-нибудь кафе, я всегда думаю, а ведь, наверно, все они в детстве считались музыкально одаренными и каждому сулили незаурядную карьеру. И что же? Где мечты и надежды?
— Только бы с нашей этого не случилось!
Жанна мечтает о том, чтобы Наташа выросла всесторонне развитым человеком. Она стремится духовно развивать ее, ходит с нею в музеи, на выставки, часто рассказывает о жизни великих людей — писателей, композиторов, художников…
Однажды, когда мы втроем возвращались из консерватории, после концерта органной музыки, Жанна стала рассказывать Наташе о Бетховене.
— Он скончался в нищете, забытый всеми, и за гробом его шло очень немного людей…
У Наташи выступили на глазах слезы.
— Ну, вот еще, — сказала я. — Мы тогда тебе ничего рассказывать не будем, раз ты плачешь по любому поводу…
— Это — не любой повод. — всхлипывая, ответила Наташа, — мне так стало жаль Бетховена. Неужели даже с работы никто не пришел на его похороны?
Порой Наташа может озадачить своими вопросами. Правда, говорят, теперь все дети такие.
Как-то она усиленно допытывалась у Жанны, кто первый придумал водить собак на поводке?
Жанна не знала и расстроилась.
— Я должна быть для нее живой энциклопедией…
— Но ты же не можешь все знать, — сказала я.
— Я должна все знать, — серьезно ответила Жанна. — Чтобы ответить на любой вопрос…
Жанна подписалась на «Большую Советскую Энциклопедию» и купила словарь иностранных слов. Кроме того, она регулярно посещает лекторий для родителей при Доме просвещения медработников и слушает общеобразовательные передачи по радио.
— Ты организованная, как черт, — говорю я Жанне. — На все хватает времени, и читаешь много, и Наташе уделяешь столько внимания, и в консерваторию ходишь, и лекции слушаешь, да еще своей работы хватает…
— Недавно в местком выбрали, — говорит Жанна.
— Ну и как? Справляешься?
— Спрашиваешь!
Жанна и сейчас редко упустит случай похвалить себя. И эту ее особенность, хорошо знакомую мне с давних пор, я тоже прощаю. Жанна такая, какая есть.
Порой Жанна признается, правда, одной только мне:
— Моя жизнь не удалась…
Я возмущаюсь не на шутку.
— Как так не удалась? У тебя хорошая семья, отличный муж, чудесная дочка, ты ведущий инженер в своем КБ, тебя все уважают, с тобой считаются.
— Все так, — соглашается Жанна. — Но я же могла стать киноактрисой, ты же знаешь, мне предлагали сниматься на «Мосфильме».
— Ладно, — отвечаю я. — Только мне этого можешь не говорить. Мы обе помним, как все было!
Но Жанна успела уже привыкнуть к своему вымыслу, и он кажется ей подлинной правдой.
— У тебя, Катя, всегда была плохая память, на твою память нельзя положиться, зато я помню все. Меня умоляли сниматься в кино, у меня была оригинальная внешность, врожденный артистизм, не хватало, конечно, усидчивости, что есть, то есть, а так, если бы я не ленилась, я бы сделала карьеру в кино, как пить дать, сделала бы!
И она упоенно вспоминает о прошлых своих успехах, которых никогда не было. И у меня просто не поворачивается язык опровергнуть ее слова…
Вскоре приходит муж Жанны. Он — врач, хирург, работает в институте имени Склифосовского. У него редкое имя — Иринарх, Жанна зовет его Ирмик.