Любопытно то обстоятельство, что в Царской казне на Казенном дворе в 1640 г. сохранялось 280 портищ (одежд) немецких коротких суконных настрафильных черленых, подкладки летчинные, а иные холстинные лазоревые, пугвицы каменные, 284 штанов немецких же суконных настрафильных, червчатых, коротких, подкладки холстинные, 637 шапок немецких суконных, 278 чулок немецких, кроме шести емарлуков и чекменя, тоже одежд иноземных[697]. Возможно ли предполагать, что это были одежды Потешной палаты?
В первые 20 лет царствования Алексея Михайловича точно так же почти вовсе не упоминается о потехах этого рода. Знаем только, что во время моровой язвы, опустошавшей Москву в 1654 г., когда оставленный дворец был пуст и зимою того года «от Грановитой к переграде и на постельном и на красном крыльце, и за переградою к мастерской палате и от Стретенья и к набережным хоромам и на дворцах», т. е. повсюду, лежали сугробы самые большие и пройти было невозможно, – в это время у государя в Верху, во дворце, в потешном подклете оставался какой-то князь Ян (верно, потешное прозванье, быть может, тот же Иван Семенов) и карла[698] с царскими попугаями, которых он сумел сберечь до возвращения царя в Москву.
Видимо, что молодой царь мало был расположен к утехам домашней Потешной палаты. Его в первые годы исключительно занимала охота псовая и соколиная, медвежьи бои, медвежьи и волчьи осоки, походы на лосей и вообще на лесного и полевого всякого зверя. Отвлекать таким образом молодого царя подальше от государственных дел было также в видах боярина Морозова – его дядьки и соправителя, тогдашнего временщика. Кроме того, в первые же годы царь обнаружил стремление обновить распущенную жизнь, внести в нее строй и порядок, обнаружил, словом сказать, стремление к реформе, хотя еще вовсе и не сознавал, в чем она должна состоять, чтобы принести народу действительное благо. Был восстановлен идеал хорошей жизни по старому Домострою. Стремлениям царя тотчас ответила духовная власть, которая в эту эпоху находилась под влиянием многих староверов и изуверов и закладывала вместе с ними по поводу исправления и нового издания церковных книг основание для раскола.
Вспомянуты были некоторые решения Стоглава и поучения его родного брата – Домостроя об искоренении бесовских мирских игр, сатанинских песен и позорищ, вообще о том, чтобы живым мирским людям устроить свое житие по старческому началу, т. е. в домах, на улицах и в полях песен не петь, по вечерам на позорища не сходиться, не плясать, руками не плескать, в ладони не бить, т. е. в хороводы не играть, и игр не слушать; на свадьбах песен не петь и не играть глумотворцам, органникам, смехотворцам, гусельникам, песельникам, на Святках в бесовское сонмище не сходиться, игр бесовских не играть, песен не петь, загадок не загадывать, сказки не сказывать, празднословием, смехотворением и кощунанием, такими помраченными и беззаконными делами душ своих не губить, личины (хари, маски) и платье скоморошеское на себя не накладывать, олова и воску не лить; зернью, в карты и в шахматы не играть; на Святой на досках не скакать, на качелях не качаться; скоморохом не быть; с гуслями, с бубнами, сурнами, домрами, волынками, гудками не ходить; медведей не водить, с собаками не плясать; кулачных боев не делать, в лодыги (в бабки) не играть; не говоря уже о ворожбе, чародействе и вообще о мирском суеверии.
Все эти народные общественные и домашние удовольствия, всю эту мирскую радость 19-летний государь, внушаемый, по всему вероятию, патриархом Иосифом и поддерживаемый в том своим дядькою Морозовым[699], решился искоренить во всей земле. В 1648 г. по всем городам разосланы были царские грамоты с крепким подтверждением читать их в соборах по воскресеньям и по торжкам в городах, в волостях, в станах, погостах, не по одиножды всем вслух[700]. В этих грамотах царь, жалея о православных крестьянах, подробно и строго наказывал всему православному миру уняться от неистовства и всякое мятежное бесовское действо, глумление и скоморошество со всякими бесовскими играми прекратить, так что, по грамоте, вся земля должна была превратиться в один огромный, безмолвный монастырь с монашеским житием и старческим поведением. Ослушников на первый и второй раз велено бить батогами, а в третий или четвертый – ссылать в ссылку в украйные городы, а гусли, домры, сурны, гудки, маски и все музыкальные, гудебные бесовские сосуды велено отбирать, ломать и жечь без остатку. Скоморохов же на первый раз бить батогами, в другой – кнутом и брать пеню по 5 руб. с человека. Такие же грамоты разосланы были повсюду и от митрополитов, которые грозили ослушникам наказанием без пощады и отлучением от церкви Божией (1657 г.). Замечательно, что охота (псовая, ловчие птицы), столь любимая царем, хотя также отвергнутая отеческими поучениями, как видели выше, была в этих грамотах обойдена молчанием. Такое аскетическое нашествие на народные домашние и общественные игры и всякие веселости, не сумевшее сделать различия между оргиею и обыкновенным увеселением, несколько времени действительно торжествовало. Олеарий рассказывает об этом времени следующее: «Дома, в особенности же на пирах, русские очень любят музыку и уважают это искусство. Нынешний патриарх (Иосиф?)[701], заметив, что они начинают злоупотреблять ею, распевая разного рода скандалезные песни по кабакам, шинкам и на улицах, приказал сначала разбивать находимые в таких местах инструменты и также у всех тех, кои попадались с ними на улицах, а потом совершенно запретил инструментальную музыку. По его приказанию немедленно собрали все инструменты, какие только можно было найти, в Москву, нагрузили ими пять возов, свезли все это за Москву-реку (на Болото – место казни преступников) и сожгли. Только одним немцам позволено было у себя в домах заниматься музыкою, да еще боярину Никите Ивановичу – другу немцев, который держит у себя позитив (positive – маленький орган) и разного рода другие инструменты, т. к. патриарх ему одному только не может запретить этого удовольствия»[702]. Читая рассказ Олеария, сначала можно было бы подумать, что патриарх нападал только на развратные оргии народа, которым музыка служила подспорьем, и потому запретил там музыкальные инструменты. Так, без сомнения, Олеарию объясняли дело благочестивые современники. Но вскоре из его же слов мы узнаем, что не оргии были причиною такого запрещения, а бесовство самых инструментов, этих отреченных церковью гудебных сосудов, которые сами по себе изгонялись из мира как сатанинский соблазн благочестивых душ. Торжество старческих учений об этих сатанинских прелестях сего мира воодушевило и молодого царя, который вообще был очень привержен к авторитету священства и монашества. Играя свою первую свадьбу в том же 1648 г., он устроил так: на прежних государских радостях бывало, что в то время, как государь пойдет в мыленку, во весь день до вечера и в ночи на дворце играли в сурны и в трубы и били по накрам… Мы знаем, что на свадьбе его отца Михаила Федоровича в Грановитой палате стояли и играли варганы и цымбалы и, сверх того, гостей увеселяли так называемые веселые, попросту скоморохи, гусельники, домрачеи и даже «скрыпотчики». «А ныне великий государь на своей государевой радости накром и трубам быти не изволил; а велел государь во свои государские столы, вместо труб и органов и всяких свадебных потех, пети певчим дьякам всем станицам (хорам), переменяясь, строчные и демественные большие стихи из праздников и из триодей драгие вещи со всяким благочинием. И по его государеву мудрому и благочестивому рассмотрению бысть тишина и радость и благочиние велие, яко и всем тут бывшим дивитися и воссылати славу превеликому в Троице славимому Богу, и хвалити и удивлятися о премудром его царского величества разуме и благочинии»[703]. Убеждения царя в этом отношении были довольно тверды, и он долго не изменял тех распоряжений, какие сделаны были его грамотами. По крайней мере, спустя почти 20 лет в его Приказ Тайных дел поступали на приход пенные деньги с качелей, которых, например, в 1665 г. апреля 20-го, следовательно, за все время Святой недели, когда именно и качались на качелях, было собрано в Суздале и на посаде со всяких чинов людей 121 руб. 5 алт.
Мало-помалу царский дворец в своих обычаях и порядках стал превращаться в настоящий монастырь, о чем с великим удивлением и даже с изумлением и с великою похвалою рассказывает архидиакон Павел Алеппский. Он описывает порядки царского обеда и с удивлением отмечает, что в скоромный день недели воскресенье перед мясопустом у царя подаваемые кушанья все были рыбные, по монастырскому уставу, словно царь был настоящий монах. «Мы видели, – пишет архидиакон, – еще того удивительнее, вещь, приведшую нас в изумление: после того как оба патриарха прочли застольную молитву, явился один из маленьких дьяконов и, поставив посредине аналой с большою книгой, начал читать очень громким голосом житие св. Алексея, коего память празднуется в этот день, и читал с начала трапезы до конца ее, по монастырскому уставу, так что мы были крайне удивлены: нам казалось, что мы в монастыре… Мы лицезрели сего святейшего царя, своим образом жизни и смирением превзошедшего подвижников…» «О благополучный царь! – восклицает архидиакон. – Что это ты совершил сегодня и совершаешь всегда? Монах ты или подвижник?.. Что это совершил ты, чего не делают и в монастырях? Чтец читает из Патерика, певчие время от времени поют перед тобою!.. Какое сравнение с трапезой Василия и Матвея (Молдавских владетелей), кои не стоют быть твоими слугами, – трапезой с барабанами, флейтами, бубнами, рожками, песнями турок!..»