действах, а действа распределены на сени, явления, всего 29 сеней и одно междосение после третьего действа. Все первое действо, 4 сени, происходит у ассириян, готовящихся наказать иудеев за непокорность. Второе – в 3 сенях, печаль и сетования иудеев, самохвальство Олоферна и радость его солдат, что началась война, и им стало жить хорошо и привольно, да и прибыточно, потому что грабеж, разбой – военное дело. Третье, 5 сеней с междосением, идет вперемежку: то у иудеев, пребывающих в страхе и в печали, то у Олоферна, продолжающего возноситься и презирать даже благоразумные советы одного из своих воевод. В том же порядке идут и 3 сени четвертого действа, в конце которого является Юдифь. Пятое действо в 5 сенях идет также вперемежку между сценами печали и молитвы у иудеев и сценами солдатского пира в стане ассириян, и солдатского плена, т. е. вообще солдатскими сценами – грубыми, цинически шутливыми. Шестое действо, 5 сеней, продолжает перемежку сцен Юдифи и Олоферна и оканчивается для остановки в интересном месте шутливою казнью у иудеев пленного солдата. Точно так же идет и седьмое действо – то у Олоферна, то у Юдифи, оканчиваясь ее торжеством.
Все действующее общество главным образом является в трех видах. Одни – царь Навуходоносор, а затем главное лицо Олоферн с воеводами изображают непомерную гордыню, высокомерие и самовосхваление; для большего блеска этих качеств введен Ахиор – муж правды и благоразумия, за что потом и страдает. Другие – иудеи, первосвященник, старейшины и пр. изображают печаль угнетения, смирение и надежду на милосердие Божие; третьи – ассирийские солдаты, равно и служанка Юдифи, представляют грубые, своекорыстные и цинические интересы простонародья и солдатства. Поэтому в этом последнем виде сосредоточивается и все комическое этой комедии или собственно драмы, т. е. все шутовское, ибо так комическое в то время понималось. Нельзя сказать, чтобы представленная здесь характеристика солдатства рисовала только польское войско; здесь общими чертами обозначено солдатство, каким оно было в XVII столетии во всей Европе, даже и с подсмеиванием над жидами по поводу свиного мяса. Вообще во всей комедии ничего не видно особенно польского, как и особенно немецкого, за исключением названий чинов: гетман, войсковой маршалок, поручик, ротмистр, бурмистр, которые могут указывать лишь на западнорусское происхождение переводчика, как и выражения: «укус-вкус», «ходи брате»; но он же называет палача мейстер-никелем, а храмы языческие – мечетями. Затем остается столько же намеков на старые русские нравы и русские бытовые положения; подарок переводится поминком, офицеры – сотниками. Когда перед виселицею прощается с жизнию солдат, шут Сусаким, то говорит между прочим: «Простите вы, благородные сродники мои из пятерых чинов: ярышки, чуры, трубочистники, брения возники и благородные чины духовные, иже при церкви просящею милостынею питаются». Должно полагать, что комедия некогда принадлежала общеевропейской средневековой литературе, откуда перешла в Польшу, а потом и в Москву. Нет сомнения, что переводчиком был Симеон Полоцкий[754].
Цветы остроумного и смешного заключаются в том, что тот же Сусаким, когда ему лисьим хвостом вместо меча отрубили будто бы голову, в испуге думает, что действительно умер; опомнившись, рассказывает, как мнится ему, что «живот его отступил из нутренних потрохов в правую ногу, а из ноги в гортань и правым ухом вышла душа», потом, приходя в себя, собирает раскиданное вокруг платье; токмо не знает, где его глава, везде ищет «главы своея» и затем обращается к публике, прося отдать ему голову, если кто из любви и приятства скрыл ее, и т. д. Когда Юдифь совершила свой подвиг и, отдавая служанке Абре голову Олоферна, торопит ее спешно идти, бежать скорее, та заключает самое действо следующим замечанием: «Что же тот убогий человек скажет, егда пробудится, а Юдифь с главою его ушла?»
Комическое более тонко проведено в этой последней 3 сени VII действа в разговорах между Олоферном и Юдифью, где замысловато поставлена игра двух стремлений: распаленный вином Олоферн изъясняется пред Юдифью в любви; та дает ответы согласия, утверждающие главным образом ее заветную решимость лишить его жизни. Сень открывается заздравным кубком Олоферна в честь Навуходоносора. В это время появляется Юдифь.
Одид. Велеможный Олоферн! Зри, какая семо приходит пресветлая звезда!
Олоферн. Истинно богиня некая еврейская та нарещися может.
(Вагав просит или сапоги, или саблю, хочет бежать или главы лишиться.)
Олоферн. Что глаголеши, глупче?
Вагав. Аз мню[755] тому достойно быти, да глава ему отсечена будет, иже от таковы прекрасавицы бежал или устрашился ее.
Олоферн. Кому бежати или устрашитися? Никако! Но приятствую, да сея нощи главу свою на лоне ее держу.
Юдифь. Милостивый господине! Бог сие желание твое исполнити может.
Олоферн. О! Садися, победительница храбрости моея, обладательница сердца моего! Садися возле мене, да яси и пиеши со мною, веселящися; ибо яко ты едина мое непобедимое великодушие обладала еси, тако имаши милость мою сама ни чрез кого же иного совершенно употребляти.
Юдифь. Ей, господине мой! Аз возвеселюся усердственно; никогда же еще такой чести восприях (Зде она оглядывается и говорит:) Абра! Дай ми еству, юже про мене уготовила еси. (Зде тихо говорит:) Да не отходи же прочь ни пяди; слышишь ли?
Абра (дает ей еству и молыт:) Где мне отходити, собаки бы мя заели.
Олоферн. О вы мои воины! Пию же к вам про здравие сея красавицы, яже впредь еще асирием заступление быти имать.
Сисера. Ей истинно Навуходоносор великий нарицается бог Юпитер, ты же Олоферн еси Марс; чем же ассирийское небо возможет лучше украшено быти яко сицевым прекрасным солнцем?
Вагав. Тогда же аз Меркурием буду, понеже сию богиню Венус к Марсу привел есмь.
Абра (говорит отай:) Аз же хотя малою планетою буду у печи.
Все пьют за здравие прекрасной Олоферна. Юдифь просит не называть ее так, потому что она только раба Олоферна. Олоферн объясняет ей, что она уже не раба его, а повелительница, ибо прехрабрейше его учинилась; он еще не единожды не приступал к городу, а она, преизрядная гражданка, уже Олоферновым сердцем обладает.
Юдифь. Ей воистину! Когда бы милости твоея сердце в владении своем имела, то бы почитала, яко весь свет себе в свойство получих.
Олоферн. К сицевому получению бози тя сея нощи сподобят.
Юдифь. Благоволение Божие с надеждою моею да исполнится.
Олоферн. Не зриши ли, прекрасная богиня! Яко сила красоты твоея мя уже отчасти преодолевает; смотрю на тя, но уже и видети не могу, хощу же говорити, но языком (Зде он говорит, яко пьяный) больши прорещи не могу… Хощу, хощу, но не могу же; не тако от вина, яко от силы красоты твоея аз ниспадаю…
По этому отрывку можно судить и о свойствах языка комедии, неимоверно тяжелого и большею частию темного, особенно в разглагольствиях и рассуждениях, которыми до чрезвычайности растягивается и замедляется ход пьесы. В видах придать ей некоторое оживление, сверх шутовских сцен, внесено и несколько песен. Так, после 3 действа в междосении поют зело жалобно каждый свой стих пленные цари; в 5 действе, сень 2, поют веселую песню пирующие солдаты; а в конце пьесы поют торжествующую песнь освобожденные иудеи. Песнь солдат отличается даже некоторою легкостью стиха. Орив поет:
О братья наши!
Не печалитесь,
Ни же скорбите,
Но веселитесь.
Кто весть, кто из нас утре в живых будет?
Смело дерзайте,
Пока живете;
Не сомневайтесь,
Но веселитесь,
До коих мест сердце в теле живет[756].
Вообще, должно заметить, что тяжесть мудрых нравоучительных и рассудительных разглагольствий, какими всегда наполнялись комедии, хорошо чувствовалась их составителями или переводчиками, и потому необходимою принадлежностью тогдашнего зрелища являлась всегда интермедия – нечто подобное теперешнему фарсу или дивертисменту. Так, сочинитель комедии о Блудном сыне в ее прологе говорит, что разделил пьесу на 6 частей и после каждой части «нечто примесихом, утехи ради, потому что все стужает (надоедает), что едино без премен бывает». Примесил же он к комедии пение, играние на органах и intermedium.
О комедии «Алексей – Божий человек» мы упоминаем после всех других по той причине, что очень сомневаемся, была ли она представлена «в присутствии Алексея Михайловича при московском дворе»[757]. На это не находим доказательств ни в самой пьесе, ни в известиях о первых наших театральных зрелищах. Верно только то, что она играна студентами в Киеве в 1673 г., «в знамение верного подданства и в честь царю Алексею». В сущности, это было восхваление и прославление Московского царя. В Москве же играть эту пьесу не было достаточных поводов, и едва ли бы царь Алексей согласился поставить на сцену своей комидейной хоромины личность своего тезоименитого ангела, которого житие читалось благоговейно только на царских именинных трапезах. Комедия неудобна была для Москвы, и особенно для царского дворца, даже и по языку, испещренному не только южнорусскими, но во многих местах и польскими речениями. Если б она была играна в Москве, то непременно ее переделали бы на московскую речь, разумеется книжную, какою отличаются все остальные комедии. Одним словом, в Москве она была бы наряжена в московский костюм и самые сцены были бы названы не нахождениями, а сенями, как они назывались даже и в последующее, уже петровское время[758].
Нам кажется, что одною из первых комедий, представленных в Москве в присутствии государя, была комедия «Баязет». В ее эпилоге актеры говорят царю следующее: «Как древле пали все снопы пред единым снопом Иосифа, кланяясь, так и мы падаем на землю пред царским вашим величеством. Но что может значить наш поклон пред величеством и милосердием вашим? Однако ж, как некогда великий Александр, царь Македонский, сосуд студеной воды принял в дар от одного из рабов своих, предпочтя оный другим золотым жертвам, так и мы, уповая на превысокую милость в. ц. в., припадаем паки смиренно к подножию вашего престола, униженно моляще, да благоволит в. ц. в.