— Ну, что ж, товарищи, делать? Ищите копии бумаг и начинайте вновь...
У меня на спине пот выступил.
— Как, — говорю, — вновь? Ведь на это месяцы уйдут.
— Ну, что же? — говорит. — А вдруг бумаги пропали?
— Так что же, что пропали? Ведь следы от них у вас есть? — спрашиваем.
— Не знаю, не думаю...
Видим, получается канитель, и кидаемся к товарищу Федорову. Тот взъярился да к Гаврилке, от Гаврилки за барьерчик — и ну взгревать эту самую Соловейчик: да вы знаете, спрашивает, как партия на такие вещи глядит? Соловейчик на дыбы да в крик.
— Я не обязана, — кричит, — нотации от вас публично выслушивать!
Слово за слово — унял ее товарищ Федоров, а толку никакого. Три дня бегали мы из комнаты в комнату, от стола к столу — входящие, исходящие шевелили. На четвертый день нашли разносную книгу с распиской Гаврилки: он получал бумаги. Мы к нему и суем под все его четыре глаза его же расписку: вот, мол, где рак зазимовал. Он заиграл плечами.
— Верно, — говорит, — я расписался, не отрицаю, но бумаги хранятся там, — и кивает на комнату рядом.
— Пойдемте, — говорим, — туда вместе с нами.
Пошли мы с ним и опять прилипли к барьерчику, к товарищу Соловейчик. И просили ее, и разными резонами урезонивали, — нету, твердит.
Стали мы управу искать на нее. Все удивляются, сочувствуют, а толку никакого. Озверел я и думаю: «Ну, погоди». Улучил минуту, остановил Соловейчик в коридоре, забил ей в уши с десяток слов насчет дисциплины, а напоследок как цыкну на нее: если ты, мол, дорогой товарищ, через два часа эту канитель не прекратишь, сегодня же Ленину напишем... Закричала она, а я ближе к ней: кричи, — говорю, — не кричи, а будет так, как я сказал. А пока всего хорошего.
Приходим через два часа. Я откашлялся и вежливо так, будто вальс пришел танцовать, спрашиваю:
— Ну, как, товарищ Соловейчик, нашли?
Встала она, взяла со стола бумаги и к нам.
— Да, вот... Они попали не в ту папку, где им следовало быть. Вы уж извините за оплошность, это иногда бывает...
— Видим, — говорим, — что бывает, эта ваша бывальщина немало крови испортила нам, будь она трижды неладна, век будем помнить ее...
IX. ВЕСЕЛЫЙ РАЗГОВОР
В центре решили послать к нам на завод комиссию. Мы с Крохмалем ворчим, но торопимся. Приезжаем, бурьян на заводском дворе вырван, цехи подметены, станки вытерты, старье собрано. Повеселел я, иду к инженеру.
— Ну, как идут наши дела? — спрашиваю.
Он вскинул одно плечо к небу, другое опустил к земле и говорит:
— Неважно, знаете, дела идут. Необходим полный ремонт домны, а толковых работников мало. Я вот обдумаю все, тогда видно будет...
Поглядел я на него, послушал, — кислый он.
— Что ж, думайте, — говорю и усмехаюсь.
Усмешки моей он не заметил, а вздорить с ним мне не хотелось. Стали мы всей комиссией в дела вникать и всех поторапливать. Хотелось нам, чтобы комиссия из центра застала завод пригретым, чистым…
Дело тяжелое! Главное — у людей не было веры в нашу затею. Пока доказываешь им, — верят, а отошел, — ворчат:
— Зря стараемся, не пустят завода, да и комиссии никакой не будет...
Все понимали, что без плавки чугуна завод будет итти гусиным шагом. Я чуть не каждый час бегал к домнам. Так и этак прикидывал, глядел, слушал. Ребята чистят, шевелятся, а того, что бывает при настоящей работе, не получается. Ну, вроде конь без повода идет.
Потомился я немного, иду опять к инженеру.
— Ну, как, обдумали?
Он еще ленивее двигает плечами, а языком шевелит так, будто он в замазке увяз у него, а главное — спокоен, как гора Арарат. Все наши заботы словами убаюкать хочет.
— Куда нам, — говорит, — торопиться? Приедет комиссия, получим задание, составим смету, прикинем, тогда все будет ясно...
Разговор шел возле домны, при людях. Разозлился я, отвел инженера в сторону и давай заводить с ним настоящий разговор.
— Что-то, — говорю, — товарищ инженер, боязно мне.
Он усмехнулся и вроде б сочувствует.
— Что ж, — говорит, — я понимаю: не легка, как говорится, шапка Мономаха. А что вас конкретно пугает?
Глянул я на него и отвечаю:
— Меня больше всего пугаете вы.
— Я? — спрашивает.
— Вы, — киваю.
— Да чем же? Позвольте, я же... в чем, собственно, дело?
— А в том, — говорю, — что очень вы спокойны.
Нахмурился он и цедит:
— Только-то?
— А разве этого, — спрашиваю, — мало в такое время?
— Странно, — бормочет, — странно... Мои обязанности совсем не в том, чтобы горячиться. Я ведь не по вдохновению работаю, у меня точные данные...
Я будто ждал этого.
— Точные данные? — спрашиваю. — А скажите, одну домну можно пустить?
— Сомневаюсь, — отвечает.
— Нет, — говорю, — раз вы имеете точные данные, так вы уж прямо скажите: нельзя или можно?
Подумал он и утешил меня.
— К сожалению, нельзя...
— А почему нельзя? — спрашиваю.
Покусал он губы и завел: объективные, мол, условия неустойчивы, большие капиталовложения нам не под силу — и бу-бу-бу-бу, будто инженерскую газету читает.
— Да постойте, — не сдаюсь я, — чего вы пугаете меня? Руда и кокс под боком?
— Ну, под боком.
— Паровоз, платформы, домны, кирпич, глина, люди к домнам, токари, слесари и прочее есть?
— Ну, есть, — отвечает, — но этого недостаточно, главное не в этом, а в том, что у нас нет ни в чем уверенности. Ну, станем мы с вами ремонтировать домну, а какой толк? Доменная печь — это не машина, не станок, это сложнейший агрегат. Я уже говорил вам: надо действовать в уверенности, что мы будем работать с полной нагрузкой... Неужели не ясно?
— Нет, — говорю, — не ясно. Вы болеете о какой-то нагрузке, а где то, на что нагружать? Ведь завод похож на кладбище, а чугун, сталь и железо нужны государству. Или, по-вашему, может быть, не нужны?
Махнул он рукой и сердится.
— Да что вы меня, как мальчишку, допрашиваете? Вы ведь не представляете сложности дела. Я больше забыл, чем вы знаете...
— Вот, — говорю, — и хорошо, что вы все знаете. Зачем же вам при нашей силе в чем-то сомневаться?
Прищурился он, глянул на меня и говорит:
— А затем, что я не верю в восстановление завода и не могу верить...
Вижу, разговор сходит на-нет.
— Верите вы, — говорю, — во что или не верите, это дело десятое. Вы скажите, верите вы в свою работу, домну то есть можете с нашей помощью пустить или не можете?
— Что за вопрос? — фыркает. — Но где для этого необходимые условия?
Я опять говорю ему о решении центра, о домнах, о людях, о руде. Он и договорить не дал мне.
— Этого мало! — кричит. — Необходим ряд гарантий!
Я притих было, а потом думаю: «Э-э, да чего я млею перед ним, как перед иконой?» и говорю:
— Напрасно вы обижаетесь и гарантий ищете. Теперь не такое время. Давайте проще. Вы ученый, вы главный инженер, а где, в чем ваша работа? Нам нужны чугун, железо, сталь, а вы словами кормите...
Покраснел он и накинулся на меня.
— Вы прежде, — кричит, — укажите мне работу ваших товарищей! Я, что ли, делаю зажигалки и самогонные аппараты? Я ощипываю завод? Вы слепой, вы ничего не видите!..
— Не волнуйтесь, — говорю, — мы все видим. И напрасно вы думаете, что мы чем-нибудь довольны. Вся наша сила, между прочим, в том, что нам все не по душе, все, до последнего гвоздя... даже мы сами, даже наши жены, дети. А вы нас за вахлаков принимаете. Или, по-вашему, мы боролись для того, чтобы по-цыгански греться у мертвых заводов? Наша страна должна быть сильной, вооруженной...
Хмыкнул он и ну колоть меня.
— Мне это приятно, — говорит, — слышать, но вы же сами застудили заводы. На кого жалуетесь?
— Кто жалуется? — кричу. — Да, мы застудили заводы, верно. Иначе нельзя было. Иначе этими заводами могли воспользоваться наши враги. А теперь мы пустим эти заводы да с их помощью будем строить новые заводы, да такие, чтоб и не напоминали старых, такие, чтоб на них работали с удовольствием...
Инженер губы скривил.
— Это, — говорит, — детская фантазия: заводы строятся не для удовольствия.
— Для вас, — отвечаю, — это фантазия, а я этому верю.
— Верьте, сделайте милость, — смеется, — это ваше частное дело.
— Нет, извините! — кричу. — Теперь это не частное дело, а общегосударственное, мировое, товарищ инженер, хотя мне и не сладко называть вас товарищем...
— Можете, — ворчит, — не называть. Я даже рад буду.
— Нет, — говорю, — буду называть вас товарищем, пускай покалывает вас.
— Почему это меня должно покалывать? — хмурится он.
— А потому, — отвечаю, — что больно вы глубоко руки в брюках держите. Мы привыкли ученых уважать, мы верим, что ученые люди в беде выручат и будут с нами, а вы ни в свои, ни в наши силы не верите...
Махнул я рукой и молчу. Стоим рядом, будто ждем чего-то. У меня челюсть прижата к челюсти, у него брови сдвинуты. Гляжу, вынимает он из кармана руку и говорит:
— Счастливый вы, товарищ Коротков, человек.
— Чем это? — спрашиваю.
— Тверды вы и можете верить в разные утопии.
— Поверьте и вы, верить не запрещается.
Покачал он головою.
— И хотел бы верить, а не могу. Вам верить легко, вы, ну, как бы это сказать... ну, вы недостаточно глубоко все знаете, поэтому для вас все просто, ясно. А я знаю больше, и это мешает мне верить в неосуществимое.
— Что же это, — спрашиваю, — за знания, раз мешают делать большое государственное дело и по уши заводят в чепуху? Я с вами о живом деле говорю, вот оно, рядом, а вы на что сводите разговор?
Отмахнулся он от моих слов и идет прочь. Я за ним.
— Нет, — говорю, — товарищ инженер, вы отмахиваться будете от жены, от приятелей, а от завода я не позволю.
Он ко мне.
— То есть? — кричит. — Вы не позволите мне понимать? Знать? Вы воображаете, что домны восстанавливать так же легко, как разрушать их? Шалите! Надо было раньше думать! Наконец вы слепой, вы должны верить мне...