Милан, 1300 г.
Прибыв в аббатство Кьяравалле, доминиканцы и их агенты сразу же направились к месту последнего упокоения Гульельмы. Она умерла почти двадцать лет назад; с тех пор к её могиле устремился непрерывный поток паломников. Гульельма не была уроженкой Милана – она объявилась в Италии лишь в 1260 г., когда ей было уже пятьдесят лет; но её окружал ореол тайны – и от этого её слава только росла. Говорили, что она – особа королевских кровей, что её отец – король Богемии, что какое-то время она провела в Англии и была замужем за принцем. Правда это или нет – не знал никто; но наверняка было известно, что в Милане Гульельма жила исключительно бедно. Так и вышло, что после её смерти люди стали навещать её могилу и оставлять рядом свечи и приношения. Два раза в году монахи Кьяравалле отмечали дни её памяти; в церковь устремлялись толпы народа. Гульельма – как и Елизавета Венгерская, которая, возможно, приходилась ей двоюродной сестрой – славилась своими чудесами и почиталась как святая.
Инквизиторам было виднее. Свечи они зажигать не собирались. Вместо этого, орудуя ломом, они вскрыли гробницу Гульельмы. Затем вытащили разлагающийся труп и разожгли большой костёр. Кости сожгли, прах рассеяли по ветру. Саму гробницу разрушили, а изображения Гульельмы растоптали. Кому-то эти меры показались бы грубыми; но они были совершенно необходимы. Открылась страшная правда. Всё лето инквизиторы вынюхивали следы чудовищной ереси. Оказалось, что они ведут к вершинам миланского общества. Во главе секты стояла монахиня Майфреда да Пировано, двоюродная сестра Маттео Висконти, фактического правителя города. Но даже ему не под силу было её спасти, когда тайное стало явным. Её сожгли на костре, и поделом: трудно было придумать что-то более разрушительное, надменное и гротескное, чем план, который она вынашивала. Ужасало уже то, что до такого додумался кто-то из еретиков, но ещё сильнее – что это оказалась женщина. Майфреда говорила своим последователям, что ей суждено управлять всем христианским миром, то есть стать папой римским.
В Милане свил гнездо исключительно дерзкий культ. Если верить источникам, за год до казни Майфреды в город явилась Гульельма, «называвшая себя Святым Духом, ставшим плотью ради искупления женщин, и принялась крестить женщин во имя Отца, Сына и себя самой» [551]. Не ей первой пришло в голову, что христианский мир стоит на пороге радикального нового начала. Ещё во времена Иннокентия III монах по имени Иоахим, живший на юге Италии в отдалённом Флорском аббатстве, обнаружил на страницах Библии пророческое послание. История мира, учил он, делится на три эры. Первая, длившаяся от Сотворения мира до Рождества Христова, была Эрой Отца; после неё наступила Эра Сына. Но и она приближалась к концу. Ей на смену вот-вот должна была прийти Эра Духа. Эта соблазнительная перспектива взбудоражила воображение многих. Значительному числу францисканцев показалось, что речь о них. Но самую своеобразную интерпретацию пророчества предложила именно Гульельма. Год её прибытия в Милан – 1260 г. – как раз и был годом, который Иоахим объявил началом новой эры. Последователи Гульельмы – с её одобрения или самовольно – провозгласили её «Святым Духом и Богом истинным» [552]. Её смерть не поколебала их уверенности. Ученики Гульельмы во главе с харизматичной Майфредой объявили, что видели её воскресшей из мёртвых. В эру Духа Церковь должна была быть очищена. Папа Бонифаций VIII, прославившийся своей жестокостью, должен был быть свергнут; его место должна была занять сама Майфреда. Заменить предполагалось и кардиналов – высокопоставленных служителей Церкви, с 1179 г. обладавших исключительным правом участвовать в выборах нового папы. Кардиналами отныне тоже должны были становиться только женщины. Эра Духа должна была стать женской эрой.
Не было инквизитора, который не счёл бы подобную ересь оскорблением себя лично. О женщинах-священниках, не говоря уже о женщине-папе, смешно было говорить. Изгнав Еву из Эдема, Бог обрёк её не только на родовые муки, но и на жизнь под властью мужа. Такой точки зрения придерживались многие Отцы Церкви: «Всякая жена не может не сознать в лице своём первопреступной Евы» [553]. Августин, изложив в своих трудах концепцию первородного греха, завещал христианам мрачное ощущение того, что плоть и кровь каждого чрева осквернена несмываемым пятном непослушания Богу. Женщины во все времена становились великими покровительницами Церкви, будучи царицами, регентшами или аббатисами, но о священстве задумывались исключительно редко. В результате великого потрясения реформации целомудрие было объявлено главным признаком близости человека к Богу, а священники стали ещё сильнее чураться женщин и страшиться их чар. Об одном монахе рассказывали, что он освободился от похоти, увидев во сне, как кто-то напал на него и изуродовал его тело ножом [554]; он был далеко не одинок в своём стремлении добиться совершенной независимости от женщин. Нищенствующим «фра», которые не замуровывались в монастырях, а ходили по улицам, полным представительниц противоположного пола, постоянно видя их волосы, груди и бёдра, приходилось быть ещё бдительнее. Один доминиканец разразился целой тирадой, объявив, что женщина – это «безумие для мужчины, ненасытная тварь, недремлющая тревога, бесконечная война, ежедневная погибель, пристанище бури, препятствие на пути благочестия» [555]. Что оставалось священникам, столкнувшимся с подобной угрозой, кроме как держать противоположный пол в подчинении, одобренном свыше?
Конечно, предубеждения такого рода мужчинам всегда казались чем-то естественным. Богословы, оправдывавшие отсутствие женщин среди священников тем, что среди апостолов их тоже не было, могли бы сослаться на ещё более древний авторитет. Аристотель писал: «Самка представляет собой как бы увечного самца» [556]. Аристотель не только научил инквизиторов проводить допросы – его сочинения, посвящённые биологии, оказались надёжной опорой для представлений о превосходстве мужчин над женщинами, и многие священники с ним безоговорочно согласились. Храня целомудрие, считавшееся доказательством практически ангельской стойкости, они с ужасом обнаруживали в древних физиологических трактатах описания, подтверждавшие их худшие опасения. Женщины источают слизь и кровь, они, словно губительные болота, влажные, мягкие и поглощают мужчин целиком. Там, где изучались труды Аристотеля, о дочерях Евы начинали рассуждать в терминах скорее греческих, чем библейских.
Женщины, представительницы слабого пола, самой природой предназначенного для вынашивания потомства, не могли, разумеется, рассчитывать на то, что их признают равными мужчинам. Гульельма протестовала против этого предубеждения наиболее радикальным образом; и всё же она не была одинока. Знатокам трудов Аристотеля, утверждавшим, что женщины ущербны с точки зрения биологии, приходилось считаться с теми местами Библии, которые не поддавались столь однозначной трактовке. Слова о том, что над женщиной будет господствовать мужчина, – не единственная фраза о взаимоотношении полов, содержащаяся в Священном Писании. Даже такому поклоннику Аристотеля, как Фома Аквинский, трудно было примирить представления философа о женщинах как о неполноценных мужчинах с текстом Книги Бытия, свидетельствующим, что каждый пол был создан Богом для совершенно определённых задач. Тело Евы, будучи «частью природной интенции, направленной на порождение» [557], было точно так же сотворено Богом, «Творцом всех природ» [558], как и тело Адама. Это обстоятельство имело слишком большое значение для понимания Божественного замысла, чтобы его можно было просто проигнорировать. «Но ты, Иисус, добрый Господь, ты ведь и сам – мать, не правда ли? Разве ты не мать, ты, подобный наседке, собирающей под крылами своих цыплят? Воистину, Господь, ты – мать» [559]. Даже аббаты, всю жизнь хранившие целомудрие, порой сравнивали себя с кормящей матерью, чьи груди наполнены «молоком учения» [560]. Священнику не зазорно было так говорить о себе – ведь женщина, как и мужчина, считалась образом Божьим. В Боге Отце видели также и мать.
Но каково было значение этого учения для самих женщин? В Послании к галатам Павел утверждал, что нет больше ни мужеского пола, ни женского, поскольку все – одно во Христе Иисусе [561]. Но порой даже его самого смущал подрывной характер этой идеи. Он говорил о равенстве мужчин и женщин перед Богом, но нередко уклонялся от попыток претворить эту концепцию в жизнь. На вопрос, мучивший многих, – могут ли женщины возглавлять молитву и пророчествовать, – он не давал однозначного ответа: порой прямо запрещал им это делать, порой разрешал при условии, что женщины будут покрывать голову. В посланиях, написанных от имени Павла уже после его смерти, но вошедших в канон, предлагалось недвусмысленное решение этой проблемы. «…а учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем, но быть в безмолвии» [562]. Одного этого библейского стиха инквизиторам было достаточно, чтобы разгромить культ Гульельмы: достать её тело из могилы, а Майфреду предать огню.
Но от доминиканцев, приверженных учёным занятиям, не укрылось и то, что Павел высоко ценил особую роль женщин в жизни церквей, которые создавал. Сам Доминик за два года до учреждения ордена основал в Мадриде женский монастырь. Его преемник в должности Генерального магистра, знатный уроженец Саксонии Иордан, покровительствовал доминиканским монахиням. С одной из них, приорессой монастыря в Болонье, он состоял в переписке – не только как духовный наставник, но и как почитатель этой харизматичной и властной женщины. Примеру Иордана последовали многие доминиканцы. Сами будучи священниками, они восхищались близостью своих корреспонденток к Богу. Они помнили, что Господь, воскреснув из мёртвых, явил Себя женщине раньше, чем своим ученикам. В Евангелии от Иоанна рассказывается, что сначала Мария Магдалина, последовательница Иисуса, из которой Он изгнал мучивших её бесов, приняла воскресшего Христа за садовника; но затем она узнала Его и возвестила мужчинам, «что видела Господа» [563]. Доминиканцы не сомневались в том, что сами они как священники наделены особой властью; но они прекрасно понимали, что у этой власти есть свои пределы. Ведь любая власть – даже власть мужчины над женщиной – это нечто неоднозначное и даже коварное. Бог предпочитает тех, кто лишён её.
«…величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Боге, Спасителе Моем, что призрел Он на смирение Рабы Своей…» [564] Так воскликнула Дева Мария, узнав, что родит Сына Божьего. Из всех людей лишь ей была оказана подобная честь; лишь она была вознесена так высоко. Останки Гульельмы превратили в пепел; правовое положение женщин в христианском мире неуклонно ухудшалось; проповедники и моралисты провозглашали женское тело сосудом греха, а сияние Царицы Небесной, наполненной благодатью, благословенной в жёнах, разгоралось ярче самой яркой звезды. «О чрево, о утроба, в которой и из которой был создан сам Создатель, и сам Господь стал плотью» [565]. Непорочная мать, искупившая грех Евы, смертная, носившая во чреве божественную вечность и бесконечность, Мария даже в глазах самого невежественного крестьянина воплощала множество парадоксов, лежавших в основе христианской веры. Не нужно учиться в университете и читать Аристотеля, чтобы постичь преданность матери собственному сыну. Возможно, поэтому чем старательнее пытались учёные постичь тонкости Божьего замысла, создавая пугающие своей обширностью трактаты по теологии, тем чаще художники стремились выразить простую радость, объединяющую Марию и её Сына. Но и в сценах смерти Христа Пресвятую Деву уподобляли Сыну, изображая её исполненной страдания и достоинства. Взгляд Царицы Небесной уже не казался столь безмятежным. Так эмоции, общие для всех людей, превращались в нечто гораздо более христианское. В самом сердце освещённых христианством великих тайн рождения и смерти, счастья и страдания, приобщения и потери оказалась любовь матери к своему ребёнку.
Для христиан, рассуждающих со страхом о грядущих судьбах мира, это было ценное утешение, и оно никак не было связано ни с преследованием еретиков, ни с призывами к новой реформации. Майфреда, убеждавшая учеников, что ей суждено стать римским папой, мыслила в рамках до боли знакомой традиции: традиции, поставившей себе цель водрузить весь христианский мир на надлежащие основания и очистить его от всякой скверны. Она не сомневалась, что самым подходящим механизмом осуществления реформ по-прежнему является папство, и мечтала последовать примеру Григория VII, захватив власть над Римской Церковью. Разумеется, её мечты с самого начала были бесплодны; но уже и сами папы, сталкиваясь с новыми вызовами и потрясениями, обнаруживали, что у их власти есть ощутимые пределы. Спустя два года после казни Майфреды нескрываемая непокорность Филиппа IV, короля Франции, вынудила Бонифация VIII издать самый красноречивый манифест папского превосходства: «Объявляем, утверждаем и определяем, что для Спасения абсолютно необходимо, чтобы каждое человеческое существо подчинялось Римскому Понтифику». Из уст Иннокентия III это могло бы прозвучать угрожающе, но в устах Бонифация напоминало визг. В сентябре 1303 г. агенты Филиппа IV схватили папу, когда тот находился в своей летней резиденции за пределами Рима. Через три дня Бонифаций был освобождён, но от подобного потрясения он не оправился и через месяц умер. Новым папой был избран француз, контролировать которого Филиппу было гораздо легче. В 1309 г. он переехал в Авиньон. Тянулись десятилетия, сменялись папы, но ни у кого из них не возникало желания вернуться в Рим. В городе на Роне в их распоряжении находился огромный дворец с банкетными залами, садами и личной папской парной. Моралисты, возмущённые его роскошью и богатством, вспомнили о вавилонском пленении. Казалось, надежды на наступление эры Святого Духа окончательно угасли.
А впереди христианский мир ждали новые потрясения. Пытаясь справиться с ними, христиане будут вынуждены пересмотреть свои взгляды на отношения между духом и плотью.
Христовы невесты
Закладывая фундамент для нового дома, рабочие обнаружили древнюю статую; полюбоваться ею сбежались знатоки со всей Сиены. Они быстро определили, что загадочная обнажённая женщина – не кто иная, как Венера, богиня любви. Всеми забытая, несколько столетий пролежавшая в земле, она вдруг стала для города ценным достоянием – редчайшим образцом древней скульптуры. Таких ценителей прекрасного, как сиенцы, нужно было ещё поискать. Сиенские художники были известны всей Италии; их мастерство ценилось и за её пределами. На этот раз все были единодушны: скрывать такой шедевр попросту неприлично. Статую доставили на центральную площадь города, именуемую Кампо, и водрузили на вершину фонтана «с большими почестями» [566].
Неожиданно на город обрушились несчастья. Сначала разразился финансовый кризис, затем в бою была разгромлена сиенская армия. Примерно через пять лет после обнаружения Венеры в город пришла самая страшная, почти непостижимая беда. Чума, зародившаяся на Востоке и распространившаяся по всему христианскому миру с такой смертоносной скоростью, что впоследствии её называли просто «великой смертью», добралась до Сиены в мае 1348 г. Она свирепствовала в городе несколько месяцев. «Умирали практически сразу же, в подмышках и в паху у заболевших всё опухало, и люди прямо во время разговоров падали замертво» [567]. Трупы сбрасывали во рвы, но они переполнялись. Строительство кафедрального собора прекратилось и так никогда и не было возобновлено. К тому времени, как болезнь ослабла, население Сиены сократилось более чем в два раза. Но напасти не прекращались. Армия наёмников вынудила городские власти выплатить им огромную сумму денег. Произошёл государственный переворот. Флоренция – ближайший сосед и извечный соперник Сиены – нанесла ей унизительное поражение. Новые властители города, взирая из окон Палаццо Публико на площадь Кампо, украшенную древней статуей, знали, что послужило всему виной. «С тех пор как мы нашли эту статую, нам всегда приходилось плохо» [568]. Трудно удивляться подобной паранойе: восхищение античной скульптурой не могло перевесить разрушительных свидетельств Божьего гнева. Восемьсот лет назад, во времена папы Григория Великого, чуму остановили покаянные мольбы. Рассказывали, что святой Михаил стоял над Тибром с пылающим мечом, а затем, вняв молитвам римлян, убрал меч в ножны, и чума прекратилась. Ошеломлённые бедствиями, сиенцы изо всех сил старались продемонстрировать покаяние. Седьмого ноября 1357 г. рабочие сбросили статую Венеры с фонтана, унесли её с площади и разломали на части. Обломки закопали прямо перед границей Сиены – на территории Флоренции.
Оказав почести Венере, горожане нанесли страшное оскорбление Деве Марии: Сиена была её городом. Её покровительство ощущалось повсюду. В Палаццо Публико над залом, где заседал государственный совет, господствовала изображавшая её огромная фреска. Площадь Кампо формой напоминала веер, символизируя покров Божией Матери. Те, кто требовал уничтожения статуи Венеры, были правы, полагая, что её бескомпромиссная и радующая глаз нагота бросала вызов всему, что ассоциировалось с Марией. С тех пор как статую повалили в первый раз, прошла тысяча лет; за это время представления об эротическом изменились сильнее, чем могли себе вообразить жители городов римского мира, приносившие жертвы богине любви. Реформация оказалась потрясением, но она была лишь эхом гораздо более масштабного переворота – торжества христианства. Пожалуй, самым заметным его проявлением было изменение отношения к вожделению. Люди перестали чествовать не только Венеру, но и богов-насильников. Христианство положило конец порядку, в рамках которого каждый мужчина вправе был эксплуатировать тех, кто был ниже его по статусу, совокупляться с рабами и проститутками всеми возможными способами, используя людей как приспособления для удовлетворения потребностей. Восторжествовал взгляд Павла, считавшего тело каждого человека священным сосудом. Инстинкты, которые римляне считали чем-то естественным, были провозглашены греховными. Столетиями монахи и епископы, императоры и короли пытались смирить приливы вожделения, возводя грандиозные дамбы и плотины, перенаправляя потоки и заключая течения в каналы. Впервые в истории человечества попытка перенастроить половую мораль приняла подобный размах. Впервые попытка такого рода оказалась настолько успешной.
«Говоря вместе с дорогим апостолом Павлом: “Всё смогу во Христе Распятом, Который во мне и меня утешает”, – делаем так, что дьявол остаётся поверженным» [569]. Через три десятилетия после того, как Сиену разорила чума, молодая жительница города писала письмо монаху, обеспокоенному тем, что Вселенная казалась ему слишком холодной и непостижимой. Женщина убеждала монаха, что ни чума, ни отчаяние, никакое бедствие не может отнять у человека дар, которым любящий Бог наделил каждого смертного: свободу воли. Это была весьма древняя мысль. Впервые её сформулировал Юстин, выдающийся христианский апологет, младшим современником которого был Ириней. Мысль эта воистину преображала жизнь христиан, придавая им уверенности в том, что они – не рабы звёзд, судьбы или демонов, а сами себе хозяева. А лучший способ продемонстрировать это, противостоять всему злу падшего мира, оставаясь свободным и независимым, – соблюдать воздержание. Самым прославленным образцом воздержания в христианском мире к 1377 г. стала сама Екатерина. Своими желаниями она жертвовала с самого детства. Уже тогда она постилась целыми днями, а если всё-таки принимала пищу, то ела исключительно сырые овощи и причащалась. Вокруг талии она носила тяжёлую цепь. Разумеется, особенно сильно дьявол искушал Екатерину плотским влечением. «Он наполнял её сознание образами распутных мужчин и женщин, заставлял её видеть грязные символы, шептал ей на ухо неприличные слова, а вокруг неё кружились бесстыжие танцоры, завывая, посмеиваясь и приглашая её к ним присоединиться» [570]. Но Екатерина ни разу не соглашалась.
И всё же девство для Екатерины не было самоцелью. Скорее, это было состояние активное и героическое. Её тело, нетронутое мужчиной, стало сосудом Святого Духа, сияющим мощью. Неграмотную дочь красильщика все именовали донной, свободной женщиной, такой, которая сама себе хозяйка и госпожа. Будучи сосудом, тело было ещё и судном, в котором Екатерине приходилось «плыть по этому бурному морю» [571]. Преодолевая волны и течения жестокого века, она предлагала множеству христиан бесценное утешение, убеждая их, что святость и в самом деле может быть явлена на земле. Под её обаяние попадали даже сильные мира сего. В июне 1376 г. она прибыла в Авиньон и принялась упрашивать папу Григория XI, чтобы он продемонстрировал приверженность Божественному замыслу и вернулся в Рим. Через три месяца папа был уже в пути. К великому разочарованию Екатерины, кончилась эта затея плохо. Прожив в Риме всего год, Григорий XI умер. После его смерти были избраны сразу два папы – итальянец и генуэзский аристократ. Между ними началось противостояние, от исхода которого зависело, где будет теперь находиться папская резиденция: в Латеране или в Авиньоне. Екатерина встала на сторону папы-итальянца, Урбана VI. Сплотить сторонников ему удалось именно благодаря её присутствию в Риме. В какой-то момент Урбан даже приказал кардиналам собраться в одной из римских церквей и выслушать мнение Екатерины о том, кто прав и кто виноват в новом расколе. Папа был восхищён её выступлением: «Эта слабая женщина посрамила всех нас» [572].
Весной 1380 г. Екатерина скончалась; но даже её истощённое тело – свидетельство великого подвига поста – напоминало папе и его приближённым о том, какой на самом деле должна быть Церковь. Она была не просто девой; она была невестой. В юности, посвятив себя Христу, она обрезала себе волосы в знак протеста против стремления родителей выдать её замуж. Она объявила им, что уже помолвлена. Ни настойчивость, ни ярость не изменили её решения. В конце концов, в 1367 г., когда вся Сиена праздновала окончание карнавала, двадцатилетняя Екатерина получила свою награду. В маленькой комнате в доме родителей, где она постилась, медитировала и молилась, ей явился Христос. Дева Мария и множество святых, включая Павла и Доминика, были тому свидетелями. Царь Давид играл на своей прославленной лире. Обручальным кольцом стала крайняя плоть Самого Христа, удалённая, когда в детстве Ему сделали обрезание, но всё ещё влажная от Его святой крови [573]. Для других это кольцо было невидимым, но Екатерина с тех пор никогда его не снимала. Такая близость к божественному, практически интимная, мужчинам была недоступна. Некоторые, конечно, посмеивались над ней. Когда в Авиньоне Екатерина в очередной раз вошла в экстатическое состояние, любовница кардинала уколола её иголкой в ногу, чтобы проверить, не симулирует ли она. Впрочем, ни Григорий XI, ни Урбан VI не высказывали сомнений. Они поняли, какую тайну открыла им Екатерина. Церковь тоже была невестой Христа. «Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу» [574]. Так говорится в письме, приписываемом Павлу и включённом в канон: «Потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви, и Он же Спаситель тела» [575]. Преданность Екатерины Господу – преданность, о которой она сама осмеливалась говорить со страстью и экзальтацией, как о вожделении, – стала для Церкви и упрёком, и вдохновением.
Отношение к браку как к чему-то сакральному само по себе являлось ещё одним результатом переворота, совершённого христианством в сфере эротического. Утверждая, что муж и жена на супружеском ложе соединяются, как Христос и Церковь, становятся единой плотью, Священное Писание придавало обоим супругам исключительное достоинство. Жене полагалось подчиняться мужу, но и муж был обязан хранить верность жене. По меркам эпохи, когда христианство зародилось, исполнение этой обязанности было практически героическим самоотречением. Римское право, в отличие от Талмуда и обычаев многих народов, признавало лишь моногамию; но из этого совершенно не следовало, что мужчины были обязаны всю жизнь хранить верность своим жёнам. Закон позволял мужчине не только эксплуатировать тех, кто был ниже его по статусу, но и требовать развода от жены – даже без особых на то причин. Именно поэтому Церковь, ведя долгую и упорную борьбу с сексуальными аппетитами христиан, уделяла такое внимание институту брака. Двойные стандарты с древности считались нормой брачной этики, но настало время строгого контроля. Соединившись под бдительным оком Христа, мужчины и жёны одинаково обязаны были оставаться друг другу верны. Развод разрешался только в исключительных случаях. Тот, кто бросает жену, «подаёт ей повод прелюбодействовать» [576]. Это слова Самого Иисуса. Узы христианского брака, взаимные и нерушимые, призваны были соединить мужчину и женщину как никогда прежде.
Надевая Екатерине на палец кольцо, Христос назвал спасение «бесконечным брачным пиром на Небесах» [577]. Чтобы убедить христиан, что брак – это таинство и зримое проявление благодати Божьей, Церкви потребовались столетия. Трудно было бороться с древним и повсеместно распространённым убеждением, что брак призван в первую очередь скреплять союз двух семей. Полностью подчинить себе институт брака Церкви удалось лишь после создания системы канонического права. Когда Екатерина отказалась выходить замуж за того, кого выберут её родители, и заявила им, что поклялась в верности другому мужчине, как христианка она имела на это полное право. Не принуждение, но только согласие могло стать достойным основанием христианского брака. Церковь была верна этому убеждению и закрепила его законодательно, пошатнув повсеместно господствовавшие патриархальные устои. Этот сдвиг обещал большие перемены в будущем. Христиане встали на путь к радикально новому представлению о браке – как о союзе, основанном на взаимной симпатии, на любви. Права личности неизбежно должны были восторжествовать над правами семьи. Власть Бога связывалась не с древним правом отца навязывать волю детям, но с революционным принципом свободы выбора.
Христианские представления о браке были настолько своеобразными, что в странах за пределами христианского мира они всегда вызывали удивление. Мусульманам иметь несколько жён и вступать в связь с рабынями разрешал непосредственно Коран; приверженность Церкви моногамии вызывала недоумение ещё у самых ранних исламских учёных. Христиан презрительное отношение соседей не смущало; наоборот, их решимость укротить неумеренные желания язычников только крепла. Святой Бонифаций, признавая, что многожёнство привлекательно для падших мужчин, содрогался от отвращения к этому обычаю, в котором он видел нечто животное: «…словно ржущие кони или ревущие ослы, буйствуя и прелюбодействуя, всё чудовищно марают и извращают» [578]. Его глубоко возмущало сплетение конечностей, которые никогда не должны были сплетаться, и соединение плоти, которая никогда не должна была соединяться. Наиболее же отвратительной и наиболее опасной была склонность тех, кто не ведал о любви Христа, к инцесту. Бонифаций снова и снова писал в Рим, требуя однозначного ответа на насущный вопрос: при какой степени родства людям дозволяется вступать в брак? Папа продемонстрировал готовность предоставить новообращённым значительную свободу. «Поскольку умеренность, особенно в отношении столь варварского народа, представляется гораздо более уместной, чем чрезмерная строгость, следует разрешить браки с родственниками после четвёртого колена» [579]. Спустя почти пятьсот лет, при Иннокентии III, Великий собор, проводившийся в Латеране, вынес точно такое же решение. Тогда оно тоже подавалось как расширение свобод. В каноне собора уточнялось, что долгое время брак до седьмого колена был запрещён.
Среди мер, предпринятых Церковью с целью сделать из язычников настоящих христиан, немногие имели столь далеко идущие последствия. В древние времена, когда сиенской статуе Венеры поклонялись как изображению могущественной богини, словом «семья» (по-латински – familia) называли обширное, постоянно разрастающееся домашнее хозяйство. Членами римской «семьи» были все: и родственники её главы, и зависимые от него люди, даже рабы. Теперь всё изменилось. Церковь, намереваясь сделать основой христианского общества не амбициозных «отцов семейства», а супружеские пары, связала руки главам нарождающихся династий, склонным принуждать к браку двоюродных братьев и сестёр. Законными отныне считались лишь отношения, дозволенные канонами. Церковь решала, кого и с кем можно соединить брачными узами. В результате засилье кланов постепенно уходило в прошлое. Связи между родичами ослабевали. Размеры домашних хозяйств уменьшались. Спустя какое-то время христианское общество состояло из весьма своеобразных ячеек.
Муж, жена, дети: постепенно на латинском Западе распространились именно такие семьи.
Кто первый бросит камень?
Христос не единожды являлся Екатерине Сиенской; иногда Его сопровождала Мария Магдалина. Заливаясь слезами от избытка любви, Екатерина вспоминала о том, как когда-то Мария, встав на колени у ног Господа, залила их слезами, а затем отёрла собственными волосами, поцеловала и помазала ароматическим маслом. «Дорогая дочь! – сказал Христос Екатерине. – Даю тебе Марию Магдалину вместо матери для утешения твоего». Екатерина приняла этот дар с благодарностью. «И с того момента, – сообщал её духовник, – она ощущала полное единство с Магдалиной» [580].
Подобная близость к женщине, которая первой узрела воскресшего Христа, была, разумеется, проявлением особой божественной благодати. Именно Магдалину Екатерина ещё в детстве избрала образцом для подражания. Это, однако, свидетельствует не о благодушной уверенности в себе, а об ощущении греховности, снедавшем Екатерину. В Евангелии от Луки говорится, что женщина, рыдавшая перед Иисусом и умастившая Его ноги миром, «была грешница» [581]. Хотя в тексте она не названа по имени, многие отождествляли её с Магдалиной; впервые это предположение высказал в одной из своих проповедей Григорий Великий ещё в 591 г. Ничего не говорится в Евангелиях и о том, какому греху предавалась эта женщина; однако и на этот счёт была выдвинута догадка, ставшая общеизвестной. На коленях перед Иисусом стояла, умоляя Его о прощении, кающаяся блудница. Екатерина, признав Магдалину своей матерью, продемонстрировала приверженность пророчеству Христа, ошеломляющему своим радикализмом: пророчеству о том, что проститутки войдут в Царство Небесное прежде священников.
Для Церкви, требовавшей от своих священников соблюдать обет безбрачия и провозглашавшей святость брака, оно служило тревожным напоминанием о том, что Спаситель, решительно осуждавший плотские грехи, столь же решительно прощал их. Этот Его урок многим моралистам, разумеется, было крайне тяжело усвоить. Женщина, которая зарабатывает на жизнь тем, что искушает мужчин, побуждая их грешить, казалась им крайним проявлением всего того, за что Отцы Церкви осуждали Еву. Один из учеников Абеляра даже утверждал: чем привлекательнее блудница, тем менее тяжкой епитимьи заслуживает польстившийся на неё мужчина. В ходе реформации объятья проституток всё чаще и упорнее сравнивали с выгребными ямами, в которые мужчины падают вопреки собственной воле. Пока набирала обороты кампания по борьбе с ересями, предпринимались попытки осушить и это болото. В Париже, где в ту пору строился собор Нотр-Дам, виднейшие университетские теологи отвергли предложение городских проституток оплатить изготовление одного из окон и посвятить его Деве Марии. Через два десятилетия, в 1213 г., один из этих теологов стал папским легатом и приказал изгнать из города всех женщин, повинных в проституции, словно они были прокажёнными. В 1254 г. особо благочестивый король пытался запретить проституцию на всей территории Франции. Предсказуемый провал этой инициативы побудил Церковь приложить все усилия, чтобы ограничить свободу блудниц. Как и иудеев, их вынудили демонстрировать своё бесчестие всем и всюду. Им запретили носить вуаль, а платья повелели украсить ниспадавшими с плеч шнурами, завязанными узлом. Жители разных концов христианского мира боялись одного их прикосновения: в Лондоне и Авиньоне им запретили трогать продукты на рынках.
И всё же в глубине души даже самый суровый проповедник помнил о примере Самого Христа. В Евангелии от Иоанна рассказывается, как фарисеи привели к Нему женщину, обвинённую в прелюбодеянии. Желая подловить Его, они спросили, следует ли, в соответствии с Законом Моисея, побить её камнями. Иисус в ответ наклонился и стал пальцем писать что-то на земле; но фарисеи не унимались, и тогда Он, выпрямившись, сказал: «Кто из вас без греха, первый брось на неё камень». Устыдившись, фарисеи замешкались и один за другим удалились. Наконец остались только женщина и Иисус. Он спросил, обвинил ли её кто-то. Она ответила, что никто. «И Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши» [582].
Презрение, таким образом, было не единственным чувством, которое набожные христиане могли испытывать по отношению к женщинам, поддавшимся искушению плоти. Сочувствие и сострадание тоже имели место. Иннокентий III, прославившийся непримиримой борьбой с ересями, помнил, что Спаситель общался с людьми самого низкого звания: с мытарями и блудницами. Понтифик предоставил уличным проституткам убежище в одной из римских больниц. Он даже утверждал, что жениться на блуднице – величайший подвиг благочестия. Нищенствующим монахам обеты, разумеется, запрещали заходить так далеко, но они взяли на себя миссию по примеру Христа приводить падших женщин к Богу. Во Франции доминиканцев прозвали якобинцами (jacobins); вскоре якобинками стали именовать проституток. Сами проститутки, обращаясь к хорошо известному им примеру Магдалины, то слёзно каялись, то убеждались, что Бог любит их не меньше, чем всех остальных грешников. Екатерина, встречая блудниц, разумеется, всякий раз уверяла их, что Христос милостив. «Обратись к дорогой Марии, матери сострадания и милосердия. Она приведёт тебя к своему любимому Сыну…» [583]
Существовали, однако, и такие грехи, прощать которые было нельзя. Екатерина умерла, а христианский народ по-прежнему обращал взор к Небесам, страшась Божьего гнева, проявлений которого невозможно было не замечать. Чума, война, папская схизма – такие ужасы не могли быть ничем иным, кроме Божьей кары, обрушившейся на христианский мир. Моралисты, внимательно читавшие Ветхий Завет, знали, чего следовало ожидать. В Книге Бытия рассказывается об уничтожении двух городов – Содома и Гоморры. Они целиком погрязли в грехе, и за это Бог приговорил их жителей к чудовищному коллективному наказанию. С небес на них посыпалась горящая сера; равнина, на которой стояли два города, наполнилась дымом, напоминавшим дым из печи; погибло всё живое, даже сорные травы. На месте катастрофы остался лишь расплавленный камень. С тех пор история о Содоме и Гоморре служила верующим страшным напоминанием о том, что может произойти с ними, если общество, в котором они живут, тоже станет неисправимо порочным. Ветхозаветные пророки, уличая соотечественников в грехах, во все времена предрекали им крах: «Все они предо Мною – как Содом…» [584].
Но в чём именно состоял грех Содома? Ответ на этот вопрос следовало искать не в Книге Бытия, а в посланиях Павла. Явным и чудовищным свидетельством отдаления человечества от любви Божьей назвал он в послании христианам Рима половую распущенность языческого общества. Один из её аспектов возмущал Павла больше всего: язычники «разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам…» [585]. Взгляд на половые отношения, сформулированный здесь апостолом, разительно отличался от представлений римских мужчин. Для них пол партнёра значил меньше, чем то, какую роль они сами играли в половом акте – активную или пассивную. Извращенцами римляне считали прежде всего мужчин, которые позволяли пользоваться собой, как женщинами. Одинаково осудив рабовладельца, по своему обыкновению овладевшего мальчиком-рабом, и мужчину, добровольно согласившегося на оральную или анальную пенетрацию, Павел предложил римлянам чуждую им систему понятий, источником которой было прежде всего его иудейское воспитание. Павел прекрасно знал Тору. Закон Моисея дважды запрещал мужчинам ложиться с другими мужчинами «как с женщиною» [586]. Повторив этот запрет в Послании к римлянам, Павел, однако, привнёс в него одно новшество. Он обратил внимание на то, что среди язычников не только мужчины «делали срам» с представителями своего же пола. И «женщины их заменили естественное употребление противоестественным…» [587]. Это обвинение имело историческое значение. Упомянув наряду с мужчинами, которые спят с мужчинами, женщин, которые спят с женщинами, Павел, по сути, создал целую новую категорию полового поведения. Следствием этого стал ещё один переворот в области эротического, совершённый христианством. Как понятие язычества не возникло бы, если бы не яростное осуждение языческих практик Церковью, так и представление о том, что мужчины и женщины, которые спят с людьми своего же пола, совершают один и тот же грех, извращая естественный порядок вещей, появилось исключительно благодаря христианству.
Об оригинальности предложенной Павлом концепции свидетельствует то, что на заре истории Церкви этому греху не могли даже дать название. Ни в древнегреческом, ни в латинском, ни в древнееврейском языке Ветхого Завета специального термина не существовало. Всем христианам, однако, была известна история Содома. Христианские учёные, рассуждая о судьбе города, неизбежно задавались вопросом: чем столь чудовищным занимались его жители, что Бог решил истребить их? Григорий Великий рассуждал так: «О том, что под серой следует понимать зловоние плоти, свидетельствует сама Священная история, в которой рассказывается, как Господь ниспослал на Содом огонь и серу» [588]. И всё же лишь революционные потрясения эпохи Григория VII привели к распространению самого термина «содомия» [589], но даже тогда его значение было ещё достаточно расплывчатым. Под содомией имелись в виду, прежде всего, однополые связи, но не только они. Моралисты регулярно использовали это слово, описывая широкий спектр зловещих извращений. Вносить ясность, как всегда, пришлось Фоме Аквинскому. Он уточнил, что есть грех «соития с представителем недолжного пола, а именно, как говорит апостол, мужчины с мужчиной или женщины с женщиной, и это называется содомией» [590].
Это уточнение позволило блюстителям христианской морали, опасавшимся гнева Божьего, придать своим опасениям определённость. Тень Содома и Гоморры нависла над всем христианским миром, но особенно сгустилась она над Италией, где городов было больше всего, и они были особенно богаты. К началу XV в. периодические вспышки чумы вселили в жителей полуострова уверенность в том, что все они погибнут, если их города не удастся очистить от содомии. В Венеции целый ряд громких скандалов привёл к созданию в 1418 г. органа под названием Collegium Sodomitarum: комиссии, перед которой была поставлена задача искоренить «преступные деяния, грозящие городу крахом» [591]. Агенты коллегии выискивали содомитов в местах, где они, предположительно, собирались, например в школах танцев или фехтования. Через шесть лет величайшему проповеднику того времени предложили в честь приближения Пасхи прочитать во Флоренции три проповеди о содомии подряд. Он взялся за дело с большим рвением. Бернардин, францисканец родом из Сиены, умел произвести эффект на слушателей, притворяясь «то мягким и тактичным, то печальным и суровым, голос же его был столь гибок, что он мог с его помощью делать что пожелает» [592]. Об ужасах содомии он вещал особенно пылко.
Ещё в родной Сиене прямо на улицах Бернардину слышались голоса нерождённых младенцев, обвиняющих в своей участи содомитов. Проснувшись однажды ночью, он ощутил вдруг, что весь город, все его дворы, переулки и башни наполнились ответными криками: «В огонь, в огонь, в огонь!» [593] Теперь Бернардину предстояло проповедовать во Флоренции, о которой ходила такая дурная слава, что обозначением содомита в немецком стало слово Florenzer. Виртуозно играя на эмоциях слушателей, монах заставлял их испытывать то стыд, то отвращение, то страх. Когда он пророчил своей новой пастве судьбу Содома и Гоморры, в толпе слышались вздохи, стоны и всхлипы. Когда он призывал собравшихся продемонстрировать своё отношение к содомитам, плюнув на пол, шум множества плевков напоминал гром. А когда на огромной площади перед церковью он поджёг целую гору украшений и костюмов, к которым, по слухам, содомиты питали особую страсть, горожане благочестиво уставились на гибнущие в огне символы суеты, ощущая на своих щеках жар костра.
За семьдесят лет до этого, в 1348 г., на улицах Флоренции, впервые испытавшей на себе разрушительное воздействие чумы, высились горы трупов. И к сожжению приговорили тогда не суетные безделушки, а человека по имени Агостино ди Эрколе. Этот «отъявленный содомит» [594] годами предавался греху – и даже когда всей Флоренции было явлено самое жуткое доказательство Божьего гнева, он отказался покаяться. Едва ли он вообще признавал за собой какую-то вину. Агостино настаивал, что заглушить пыл желаний было не в его силах. Сам себе он помочь не мог. Это оправдание, конечно, не произвело впечатления на судей. Для них грех по определению был результатом свободного выбора. Допустить, что мужчина мог переспать с другим мужчиной не из-за извращённой наклонности ко злу, а просто в силу своей природы, не мог ни один уважающий себя христианин: слишком парадоксальным это казалось. Даже Бернардин, одержимый идеей искоренения содомии, не мог строго придерживаться определения, данного Аквинатом. Временами он использовал это слово, имея в виду зоофилию, мастурбацию или анальный секс между мужем и женой. Аквинат и Агостино, святой и грешник, монах, принявший целибат и содомит, они оба опередили своё время. Со времён Павла прошло почти пятнадцать столетий, но мысль о том, что влечение к представителям своего пола может играть определяющую роль в половой жизни мужчины или женщины, оставалась для большинства чем-то непостижимым.
Вопросы плоти – как и многие другие – в ходе христианской революции будут подниматься ещё не раз.