Табор, 1420 г.
Ничего подобного до сих пор ещё не происходило. Замок, приютившийся на скале над рекой Лужнице, был давно заброшен; почерневшие руины поселения, которое когда-то его окружало, заросли сорной травой. Для убежища место было не самое подходящее. Нужно было расчистить местность и построить новый город с нуля. Срочно требовалось возвести укрепления. Ночью здесь царил жуткий холод. Но беженцы всё прибывали и прибывали. Среди них были представители всех слоёв общества из всех уголков Богемии. Так продолжалось весь март; к концу месяца в палаточном лагере, окружённом ещё не достроенными стенами, собрались закалённые в боях мужчины и женщины с детьми, бежавшие из сожжённых деревень; пражские трактирщики и крестьяне, вооружённые цепами-молотилами; рыцари и клирики, ремесленники и бродяги. «И продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем, смотря по нужде каждого» [595]. Так было во времена Деяний Апостолов, так было и теперь. Всем грозила равная опасность – и все были равны. Каждого мужчину звали братом, каждую женщину – сестрой. Не было ни иерархии, ни зарплат, ни налогов. Частная собственность была объявлена вне закона. Все долги были прощены. Казалось, что нищие унаследовали землю.
Перебравшиеся сюда дали своему городу название Табор. Это название было вызовом, который они бросили своим многочисленным врагам. В Библии рассказывается о том, как Иисус поднялся на гору для того, чтобы помолиться. «И когда молился, вид лица Его изменился, и одежда Его сделалась белою, блистающею» [596]. Христианские учёные давно сделали вывод, что это чудо произошло в Галилее на горе Фавор [597]. Её вершину залило божественное сияние, и Небеса соединились с землёю. Ныне это происходило вновь. Жители Богемии, стекавшиеся к одинокому утёсу над Лужнице, шли по стопам тех толп, которые некогда собрались под открытым небом, чтобы выслушать проповедь своего Господа: «…горе вам, богатые! ибо вы уже получили своё утешение. Горе вам, пресыщенные ныне! ибо взалчете…» [598]. Когда-то за эти слова зацепились радикалы из числа последователей Пелагия; самим богатым они не давали покоя со времён Павлина; но никто – ни Мартин, ни Франциск, ни Вальдо – не додумался до того, чем занялись теперь табориты. Они, опираясь на эти слова, пытались создать целое новое общество. Знатные люди день и ночь трудились на равных с крестьянами, чтобы окружить Табор неприступной стеной укреплений; но они не просто строили крепость – они собирались перестроить весь мир.
Поставив перед собой такую цель, они, конечно, шли по проторённой дороге. Грандиозное здание Католической церкви, символизировавшее протест против земных монархов и призванное служить нуждам всех христиан, стало памятником беспрецедентным достижениям революции. Когда-то её радикализм напоминал кипящую лаву, но с тех пор эта лава давно застыла. Беспрецедентная ирония заключалась в том, что за три столетия, минувшие с героических времён Григория VII, порядок, созданный папством, сам превратился в статус-кво. Рассуждая о претензиях папства на безграничную власть, христиане всё реже воспринимали его в качестве движущей силы реформации. Наоборот, они опасались, что папская власть превратилась в препятствие на пути перемен, необходимость которых казалась им очевидной. Тень гнева Божьего нависла над христианским миром. По некоторым подсчётам, треть его жителей стали жертвами чумы. Богатейшие королевства погрязли в войнах. На востоке Византийская империя, в 1261 г. изгнавшая из своей столицы крестоносцев и с тех пор с трудом приходившая в себя после катастрофического удара, нанесённого ей во времена Иннокентия III, столкнулась с ещё более грозным врагом. Новая исламская держава, империя турок-османов, овладела землями по обе стороны Геллеспонта и теперь угрожала Константинополю – и даже готовилась напасть на Венгрию. Но самым тяжёлым ударом по претензиям Римской церкви на роль Христовой невесты стала отвратительная папская схизма, которой не видно было конца. Попытки разрешить кризис лишь усугубили его. В 1409 г. епископы и университетские богословы, принявшие участие в соборе в Пизе, объявили обоих претендентов на папский престол низложенными и выдвинули своего кандидата – в результате римских пап в христианском мире стало не два, а три. Неудивительно, что на фоне такого скандала некоторые смельчаки, раздвигая границы дозволенного и мыслимого, с ужасом задумались о том, что папы, возможно, не хранители ключей Царства Небесного, а орудия ада.
В частности, о том, что папа вполне может быть Антихристом. Святой Иоанн предрекал, что в конце времён из моря выйдет зверь с десятью рогами и семью головами. Согласно древней традиции, под зверем имелся в виду лжепророк, который осквернит Церковь и получит власть над миром. Враждующие папы знали, что лёгкий способ сплотить сторонников – объявить соперника Антихристом; они использовали пророчество друг против друга. Но были и христиане, испытывавшие отвращение к подобной пропаганде и не поддерживавшие ни одну из сторон конфликта. Инакомыслие, распространявшееся через сеть университетов, в которых ковалась элита Церкви, распространилось по всему христианскому миру. В Оксфорде теолог Уиклиф назвал две враждующие фракции демоническими, а само папство – лишённым какого бы то ни было божественного основания. Но ярче всего искры недовольства разгорелись в Праге. К моменту смерти Виклифа в 1384 г. Прага уже напоминала огниво. Знать Богемии, подчинённая императорам – наследникам Оттона Великого, тяготилась германским господством. Свои претензии к нему были и у тех университетских учёных, родным языком которых был чешский. Тем временем в трущобах росло презрение к богачам. Большое влияние приобрели проповедники, осуждавшие богатство монастырей, украшенных золотом и роскошными гобеленами, и призывавшие вернуться к простоте древней Церкви. Они утверждали, что весь христианский народ свернул не туда; что реформы Григория VII не только не искупили грехи Церкви, но способствовали её дальнейшему разложению. Не устояв перед искушениями земной славы, папство забыло, что Евангелия были обращены прежде всего к людям бедным, скромным и страдающим. «Крест Христа и имя Иисуса распятого были опозорены, сделались для христиан чем-то чуждым и пустым» [599]. Такая изощрённая, адская мерзость могла быть только работой Антихриста. Неудивительно, что на улицах Праги римского папу стали изображать в виде зверя, описанного святым Иоанном, – в папской короне, но с ногами чудовищной птицы.
Представления о том, что можно разрушить традиционный земной порядок, редко возникали в головах людей сами собой. Жители Вавилона были верны идеалу монархии, древнему, как сама их цивилизация. Греческие философы были уверены, что в основе общественного устройства лежат божественные закономерности. В Риме ко всему, что попахивало «новшествами» (res novae), относились как к катастрофе, избегать которой следовало любой ценой. Важнейший революционный аспект христианства состоял в том, что оно санкционировало революцию как таковую. Однако папство, которое во времена Григория VII пользовалось этой санкцией активнее, чем любой из когда-либо существовавших институтов, теперь воплощало собой статус-кво. Реформаторы конца XII столетия, верившие, что мир стоит на пороге вечности, и именовавшиеся поэтому moderni, ошибались. Modernitas, эпоха, начало которой должно было стать предвестием конца времён, так и не наступила. Это, однако, не значило, что она никогда не наступит. Предсказание Книги Откровения на этот счёт представлялось ясным. Те, кому воцарившийся в мире беспорядок напоминал события, предсказанные святым Иоанном, не могли не ощущать страха перед будущим; но они также могли мечтать о том, что в конечном счёте потрясения и преобразования изменят мир к лучшему.
Одному человеку суждено было сыграть роль громоотвода для грядущей бури. В 1414 г. в Констанце, имперском городе на границе Швейцарских Альп, собрались церковные иерархи со всего христианского мира. Перед ними стояли особенно сложные задачи. К наболевшей проблеме папской схизмы добавилось ещё одно испытание: дерзкая ересь, созданная самым прославленным пражским проповедником. Ян Гус отличался невероятной харизмой, блестящим интеллектом и внутренним достоинством. Выходец из городских университетских кругов, он прославился на всю Богемию. Выступив одновременно против пражской церковной иерархии и элит, говоривших на немецком языке и пользовавшихся особой благосклонностью имперских властей, он довёл и без того лихорадочные настроения до точки кипения. Чем больше восторга вызывало его учение, тем более радикальным оно становилось. Вслед за Виклифом Гус открыто высмеял претензии папства на Богом данное превосходство. То, что он не довёл дело до конца и не объявил папу Антихристом, не уберегло его от отлучения от Церкви; но и отлучение не обуздало его протеста. Напротив, став объектом обожания и для обитателей пражских трущоб, и для знатных чехов, живших в собственных замках, Гус твёрдо стоял на своём. Казалось, что властные структуры в Богемии распадаются. Это вызвало панику в папских кругах и взволновало имперскую верхушку. Особенно обеспокоен был Сигизмунд, рыжеволосый ветеран войн с турками и принц крови, избранный в 1410 г. императором. Отчаянно пытаясь найти компромисс, который устроил бы представителей всех враждующих группировок Богемии, он пригласил Гуса принять участие в соборе в Констанце и вступить в прямые переговоры с его делегатами. Гус согласился. Получив гарантии личной неприкосновенности от императора, он покинул замок в Богемии, в котором укрывался от папских агентов. В Констанц Гус прибыл 3 ноября; через три недели его арестовали. На суде он отказался отречься от своих убеждений; его признали еретиком, приговорили к смерти и сожгли на костре. Прах его сбросили в Рейн.
«Приближается время величайших страданий, предсказанных Христом в писаниях, апостолами в посланиях, пророками и святым Иоанном в Апокалипсисе; оно уже началось; оно стоит у ворот!» [600] Через пять лет после смерти Гуса табориты собрались в своей крепости на скале в полной уверенности, что вскоре увидят его вновь – среди всех воскресших святых. Собор в Констанце не только не погасил пламя гуситского мятежа – оно разгорелось ещё сильнее. Даже то, что собору удалось положить конец схизме и посадить на престол святого Петра одного-единственного папу, не могло изменить отношение к нему жителей Богемии. После казни Гуса в Праге папу стали называть Антихристом открыто. Сигизмунда тоже – считали, что Гус оказался на костре из-за его предательства. В 1419 г. консерваторы предприняли попытку подавить протестные настроения; в результате началось открытое восстание. Гуситы ворвались в ратушу и выбросили своих противников из окон; последовал захват церквей по всему городу. Но кульминацией подлинной революции стало именно произошедшее в горах. Здесь собрались люди, бежавшие из своих домов в полной уверенности, что Прага – это и есть Вавилон. Прошлое и будущее сошли со страниц Библии и были нанесены на карту Богемии. Ярче всего это демонстрировали возносившиеся к небесам стены Табора. Новая крепость сияла тем же светом, что и одежда Христа, она полыхала блеском всевозможных драгоценных камней в полном соответствии с пророчеством о Новом Иерусалиме.
Так, во всяком случае, казалось таборитам. Они трудились в грязи, изготавливали известковый раствор, перетаскивали тяжёлые камни, потому что точно знали, что грядёт. До Второго пришествия Христа оставалось самое большее несколько месяцев. Все грешники сгинут. Начнётся царство праведников. «На земле останутся лишь избранники Божии – те, которые ушли в горы» [601].
Табориты были, разумеется, далеко не первыми христианами, верившими, что скоро наступит апокалипсис. Беспрецедентными оказались масштабы кризиса, подпитывавшего их воображение: все традиционные устои общества, все властные структуры казались безнадёжно скомпрометированными. Столкнувшись с Церковью, превратившейся в раздутое тело Антихриста, и императором, виновным в неприкрытом предательстве, табориты стали революционерами. Но для них было уже недостаточно просто вернуться к идеалам древней Церкви – жить как равные братья и сёстры и владеть всем совместно. Нужно было очистить от скверны мир за пределами Табора, мир, в котором те, кто не ушёл в горы, продолжали предаваться отвратительному разврату. Прогнил весь мировой порядок. «Перед днём судным упразднятся цари и князья и все церковные прелаты…» [602] Этот манифест придавал силы таборитам в их тяжёлой борьбе против Сигизмунда, твёрдо настроенного сломить гуситов, и папства, призвавшего к крестовому походу против них. Но табориты стремились упразднить не только императоров и пап. Грешниками, врагами Христа считались все, кто не внял призывам, не отрёкся от падшего мира и не устремился в Табор. Каждый праведник «должен умыть руки свои в крови их и тем освятиться» [603].
Многих гуситов возмутил столь безоговорочный отказ подставить другую щёку. Один из них объявил манифест таборитов «ересью и тиранической жестокостью». Другие мрачно шептались о возрождении донатизма. Но летом 1420 г. умеренность была не в почёте. Слишком страшной казалась угроза. В мае во главе огромной армии крестоносцев, прибывших со всего христианского мира, Сигизмунд пошёл на Прагу. Городу угрожала катастрофа наподобие обрушившейся двумя веками ранее на Безье. Радикально настроенные и умеренные гуситы признали, что у них не осталось выбора, кроме как объединиться. Табориты, оставив в своей крепости лишь небольшой гарнизон, отправились спасать Вавилон. Возглавлял их гениальный полководец. Ян Жижка, одноглазый шестидесятилетний старик, оказался именно тем вооружённым спасителем, которого так не хватало альбигойцам. В июле Жижка неожиданно напал на крестоносцев, пытавшихся взять Прагу измором; осаждавшие понесли страшные потери, и Сигизмунду ничего не оставалось, кроме как отступить. Жижка одерживал одну победу за другой; казалось, сопротивление ему бесполезно. В конце 1421 г. вражеская стрела лишила его второго глаза, но даже это его не остановило. Крестоносцы, имперские гарнизоны, враждующие гуситские фракции – он обошёл всех. Одинаково изобретательный и беспощадный, Жижка был живым воплощением таборитской революции. Атакующим рыцарям он противопоставлял плотные кольца укреплённых повозок, в которых сидели крестьяне, вооружённые мушкетами. Монахов он велел сжигать на кострах или самолично забивал насмерть. Суровый старик не потерпел ни одного поражения. В конце концов, он умер от болезни в 1424 г. К этому времени вся Богемия находилась под властью гуситов.
Враги Жижки рассказывали, что, умирая, он приказал таборитам содрать с его тела кожу и тело отдать на съедение падальщикам, а кожу использовать для изготовления барабана «и под его водительством идти в бой, чтобы враги, едва услышав звук этого барабана, обращались в бегство» [604]. Этот исторический анекдот вдохновлён мрачной репутацией Жижки и победами, которые последователи великого полководца продолжали одерживать даже после его смерти. В действительности ещё при жизни Жижки таборитский барабан зазвучал глуше. Летом 1420 г., сразу после грандиозной победы над Сигизмундом, табориты ещё могли надеяться на скорое пришествие Христа. Готовя Прагу к прибытию Господа, они систематически уничтожали всевозможные символы привилегий: сровнивали с землёй монастыри, заставляли аристократов сбривать густые усы, выкопали череп недавно умершего короля и короновали его соломой. Но шли месяцы, тянулись годы, а Христос всё не возвращался, и радикализм таборитов начал угасать. Они избрали себе епископа, пытались обзавестись королём, а самых непримиримых соратников обвиняли в ереси и изгоняли из Табора. Жижка, демонстрируя полнейшее презрение к юридическим процедурам, которое ужаснуло бы любого инквизитора, схватил и предал огню пятьдесят человек [605]. Задолго до разгрома таборитов более умеренными гуситами в 1434 г. их пламя лишилось былой чистоты. Христос не вернулся. Некому было упразднить князей. Табор не стал Новым Иерусалимом. Когда в 1436 г. переговорщикам от гуситов удалось нечто неслыханное – секта, считавшаяся вообще-то еретической, заключила конкордат напрямую с папством – таборитам ничего не оставалось, кроме как согласиться на условия этого договора. Когда наступят последние времена, придёт время полного отречения от земного порядка. Но до тех пор пока Христос не вернётся во славе, что можно сделать? Только пойти на компромисс.
Новая земля
Пытаться приоткрыть завесу тайны библейских пророчеств было опасно. Не переставая восхищаться Иоахимом Флорским, францисканцы научились действовать осторожно. Монахов, поддавшихся искушению и использовавших Священное Писание, чтобы, подобно таборитам, предвещать приближение конца света, не оставляли в покое. Когда в 1485 г. Иоганн Хильтен, францисканец из Германии, завершил исследование пророческих мест Библии, результаты его кропотливого труда не обрадовали церковных иерархов. Хильтен утверждал, что дни папства сочтены, предрекая ему «потрясения и крушение» [606]. Хильтена заточили в монастыре в Эйзенахе, в том самом здании, которое францисканцам подарила святая Елизавета; он, однако, не унимался, а, напротив, объявил, что конец придёт не только папству, но и самому монашеству. Явится великий реформатор, которому сужено покончить с этими институтами. Хильтен совершенно не сомневался в этом и даже назвал конкретную дату: «год тысяча пятьсот шестнадцатый от Рождества Христова» [607].
На подобные мрачные мысли Хильтена навёл не только упадок Церкви. Его душу тяготили и вопросы геополитики. В 1453 г. турки всё-таки захватили Константинополь. Великий бастион христианского мира превратился в столицу мусульманской империи. Завоевав Второй Рим, османы вспомнили пророчества Мухаммеда о триумфе ислама в Риме первом. В 1480 г. войска султана взяли Отранто, город, расположенный на «каблуке» Италии. Вести об этом спровоцировали панику в окружении римского папы; через год турки были изгнаны из Отранто, но расслабляться было рано. Рассказывали, как турки обезглавили архиепископа Отранто в его собственном соборе, как ещё восемьсот человек претерпели мученическую смерть во имя Христа. Достоверность этих сведений проверить было невозможно, но под их влиянием Хильтен сделал ещё несколько предсказаний. Он предупреждал, что Италии и Германии суждено оказаться под властью турок, что улицы множества городов вслед за улицами Отранто будут утопать в крови мучеников, что за этими ужасами неминуемо последует пришествие Антихриста. Хильтен вновь называл конкретные даты. В частности, конец света должен был наступить в 1650 г.
Хильтен черпал вдохновение из очень древнего источника. Сам святой Иоанн, писавший, что в конце времён Сатана соберёт на брань народы, находящиеся на четырёх углах земли, и число их будет «как песок морской» [608], вторил первобытным страхам. Оседлые народы всегда боялись волн миграции. Дарий, объявив варваров орудиями Лжи, выразил мировоззрение, которого позднее придерживались и цезари. Но христиане унаследовали от древности не только римскую паранойю. Воскресший Христос наставлял учеников: «Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари» [609]. Лишь тогда, когда Евангелие будет проповедано во всех концах земли, Он, наконец, вернётся во славе. О единении всего мира со Христом мечтал ещё Павел. Хильтен, предсказав завоевание турками христианского мира, предсказывал и то, что они сами обратятся в христианство. Христиане, осмеливавшиеся рассуждать о будущем, с давних пор были убеждены, что в конце времён крещение примут и мусульмане, и иудеи. Даже Хильтен, хотя от многих его прогнозов у христиан кровь стыла в жилах, в этом не сомневался.
Таким образом, по всему христианскому миру к страху перед будущим по-прежнему примешивалась надежда. Надежда на начало новой эпохи, когда всё человечество объединится под крылами Святого Духа, того голубя, который нисшёл с небес в момент крещения Иисуса. Ощущая приближение конца времён, табориты строили подобие коммунизма, а христиане, жившие в других краях, ожидали, что вскоре весь мир уверует во Христа. Этот оптимизм особенно силён был в Испании, для христиан которой война с мусульманскими владыками за семь с лишним веков стала фактически образом жизни. Здесь распространились пророчества о последнем христианском мировом императоре, о котором говорили как о «Скрытом» – El Encubierto. В конце времён он должен был покинуть своё укрытие и объединить испанские королевства, чтобы одержать победу над исламом, завоевать Иерусалим, подчинить «жестоких правителей и звероподобные народы» [610] всего мира и воцариться над ним. И вот, пока жители Отранто ремонтировали осквернённый собор, а Хильтен вещал о захвате Германии турками, по Испании поползли слухи о явлении «Скрытого». Королева Кастилии Изабелла правила не в одиночку. Рядом с ней на троне восседал равный ей во всём соправитель, её муж, король соседнего Арагона Фердинанд. Объединённая мощь этих двух монархов угрожала обрубку Аль-Андалуса. От великой мусульманской империи, некогда владевшей землями по ту сторону Пиренеев, остался лишь гористый Гранадский эмират. Ему, однако, удавалось сохранять независимость; для столь набожных и амбициозных монархов, как Фердинанд и Изабелла, это само по себе было вызовом. В 1482 г. их войска начали завоевание эмирата; один за другим в руки христиан переходили замки и порты. К 1490 г. осталась только сама Гранада. Ещё через два года, 2 января 1492 г., её правитель наконец сдался. Получив ключи от дворца эмира, Фердинанд мог быть доволен собой: завоевание последнего оплота мусульман в Испании было деянием, достойным El Encubierto.
Фердинанд, возможно, вовсе не был «последним императором», но перед ним, безусловно, открывались новые горизонты. В ликующей толпе, наблюдавшей за въездом монархов в Гранаду, затерялся генуэзский мореход по имени Христофор Колумб. Самому ему, впрочем, радоваться было пока нечему. Годами он пытался убедить Фердинанда и Изабеллу выделить средства на экспедицию к другому берегу таинственного западного океана. Колумб был уверен, что мир меньше, чем считали географы; различных владык христианского мира он уверял, что по Атлантическому океану можно достаточно быстро и без особых проблем добраться до богатейших стран Востока, которые европейцы именовали Индией. Богатство, однако, не было самоцелью. Незадолго до падения Гранады Колумб, добиваясь монаршего одобрения, поклялся, что доходы от его экспедиции пойдут на завоевание Иерусалима. В ответ Фердинанд и Изабелла улыбнулись, заявив, что такой план крестового похода пришёлся им по душе и что они желают того же. Но на этом тогда всё и кончилось. Экспертная комиссия, созданная монархами для изучения проекта Колумба, отвергла его прошение. Подавленный мореход покинул Гранаду с её дворцом, который теперь был увенчан крестом. Но в дороге он не пробыл и дня: его настиг королевский гонец, сообщивший ему, что монархи внезапно изменили своё решение. Фердинанд и Изабелла согласились выделить средства на экспедицию.
В августе того же года Колумб отправился в путь. Другого берега он достиг менее чем через два месяца, но Индии так и не увидел. На другой день после первого празднования Рождества на островах, которые он позднее назвал Западными Индиями, Колумб молился Богу об обнаружении золота и специй, о которых он рассказывал своим покровителям. Но прибрать к рукам баснословные богатства Востока ему было не суждено [611]. Постепенно Колумб начал это осознавать, но признаков разочарования не подавал. Он понял, в чём заключалась его судьба. В 1500 г., обращаясь к испанскому двору, он беззастенчиво писал о той роли, которую ему довелось сыграть в великой драме конца времён. «Господь сделал меня посланцем нового неба и новой земли, им созданных, тех самых, о которых писал в Апокалипсисе святой Иоанн, после того как возвещено было о них устами Исайи, и туда Господь указал мне путь» [612]. Ещё через три года, во время экспедиции, омрачённой штормами, враждебностью местных жителей и затянувшейся на год высадкой на Ямайке, Колумб получил подтверждение великого значения своей миссии: он услышал голос с небес. Голос мягко упрекнул его за отчаяние, а затем провозгласил новым Моисеем. Как Земля обетованная была когда-то дарована народу Израиля, так и Новый Свет был теперь дарован Испании. Сообщая об удивительном происшествии в письме, Колумб уверял Фердинанда и Изабеллу, что всё это было предсказано ещё Иоахимом Флорским. Не случайно ведь «Колумб» означает «голубь», а голубь – эмблема Святого Духа. Новый Свет услышит весть о Христе, а его сокровища пойдут на восстановление Иерусалимского Храма. А затем настанет конец времён. Колумб даже был готов назвать точную дату. Как и Иоганн Хильтен, он указывал на 1650-е гг.
Восприятие времени как полёта стрелы, стремящейся к известной цели, было для Колумба чем-то само собой разумеющимся. Каким бы ничтожным ни ощущал он себя в сравнении с неисповедимыми путями Господними и встававшими на его собственном жизненном пути препятствиями, он был уверен в себе, верил в собственную миссию и судьбу. Между тем в Новом Свете, в городах, всё ещё лежавших за горизонтом, существовали совсем иные представления о времени. В 1519 г., когда со смерти Колумба прошло уже более десяти лет, испанский авантюрист Эрнан Кортес с пятью сотнями людей высадился на берегу огромного материка, который кое-где уже называли Америкой. Узнав, что в глубине материка находится столица великой империи, Кортес, бравируя, принял решение направиться прямо туда. Кортес и его люди были поражены тем, что увидели. Их взорам предстали фантастические озёра и громадные храмы, сияющие «вспышки света, подобные перьям квезаля» [613], каналы, наполненные каноэ, и цветы над водными путями. Процветающий и прекрасный Теночтитлан превосходил размерами любой из испанских городов. Он свидетельствовал о могуществе построившего его народа мешика. В нём было воплощено и нечто большее – их представление о самом времени. Город был построен сравнительно недавно и рос в тени древних городов, некогда столь же великолепных, но давно заброшенных. Император народа мешика нередко отправлялся в пешее паломничество к этим громадным руинам. Они не могли не служить ему грозным напоминанием о бесконечной изменчивости мира, о том, что за великолепными взлётами неизбежно следуют ужасные падения – и цикл повторяется вновь и вновь. Мешика беспокоились о том, что когда-то власть падёт, но гораздо больше страшило их то, что весь мир покроется мраком и обратится в пыль. Потому-то они и возводили по всему Теночтитлану огромные пирамиды; и в особенно опасные времена, когда на кону стояло будущее всей вселенной, жрецы поднимались на вершины и вонзали кремниевые ножи в грудь пленникам. Мешика верили: если прекратятся жертвоприношения, боги ослабнут, воцарится хаос, а солнце начнёт гаснуть. Им была известна лишь одна пища, способная насытить богов: «драгоценная вода» (chalchiuatl) из ещё бьющегося сердца. В конечном счёте только кровь могла спасти вселенную от свёртывания.
Запёкшаяся кровь на ступенях пирамид Теночтитлана и ряды ухмыляющихся черепов: это зрелище испанцам показалось поистине адским. Проявив небывалую дерзость и агрессивность, Кортес овладел городом – и тут же приказал сровнять храмы с землёй. Точно так же Карл Великий, продираясь со своими всадниками в кольчугах сквозь влажные леса, уничтожал некогда святилища Вотана и Тунора. Народ мешика, не знавший ни стали, ни лошадей, не говоря уже об огнестрельном оружии, так же, как в своё время народ саксонцев, не в силах был противостоять натиску христиан. Но на самом деле столкнулись не толедский меч и каменный топор, а два образа конца света. Народ Испании был готов к этому событию как ни один другой христианский народ. За десять лет до завоевания Гранады Фердинанд объявил о своём намерении «посвятить Испанию служению Богу» [614]. В 1478 г. он добился от папы разрешения на создание в Арагоне и Кастилии единого института инквизиции, подконтрольного монархам. В 1492 г., тогда же, когда пала Гранада, а Колумб отправился в свою первую экспедицию, был сделан ещё один шаг, призванный подготовить Испанию к её грандиозной миссии. Иудеев, которым, согласно пророчеству, суждено было перейти в христианство незадолго до Второго пришествия, заставили выбирать между крещением и изгнанием. Многие решили покинуть Испанию; но больше было тех, кто крестился, – среди них оказался даже главный раввин Кастилии. Трудно было ожидать, что спустя три десятилетия подданные испанской короны пощадят алтари народа, который вообще ничего не знал о Боге Израиля. Францисканцы, прибывшие в Мексику – землю мешика – вслед за Кортесом, были возмущены требованиями жертвоприношений, выдвигавшимися местными божествами. У монахов не было сомнений: это были демоны. Одного из них именовали Вицлипуцли, он считался главным покровителем мешика, и рассказывали, что для освящения его главного храма в Теночтитлане потребовалась кровь восьмидесяти тысяч человек. Служители Шипе-Тотека, «бога с содранной кожей», носили скальпы тех, кого приносили ему в жертву, и вставляли себе в половые органы шипы кактусов. А заслужить благосклонность Тлалока, бога огня, можно было лишь путём принесения в жертву младенцев, доведённых до слёз. Сама жестокость мешика возопила к небу. Как писал один францисканец, «вопль стольких душ и кровь, которую столько раз проливали, оскорбляя Создателя», вынудили Бога послать в Индии Кортеса, «словно нового Моисея в Египте» [615].
Но даже сам Кортес сожалел о цене, уплаченной за победу. Великолепие Теночтитлана было стёрто с лица земли; каналы наполнились трупами. Вместе с испанцами явились ещё более жестокие убийцы: привезённые из Европы болезни, к которым у индейцев не было иммунитета. От них умерли миллионы людей. Но и самих испанцев не стоит сбрасывать со счетов. Попав в руки христиан, богатства Индий были потрачены отнюдь не на то, чтобы привести весь мир ко Христу. Кораблями их доставили в Испанию, а потом использовали для ведения войн против короля Франции. Индейцы в испанской державе стали рабами. Всякое сопротивление жестоко подавлялось. Монахов, отправлявшихся в Новый Свет, чтобы обратить местных в христианскую веру, приводили в ужас творившиеся там зверства. Людей оборачивали соломой и поджигали; женщин разрывали на части, словно овец на бойне; новорождённых младенцев разбивали о камни или бросали в кипящие реки.
Что же принесли в Новый Свет Колумб и Кортес, «новые Моисеи»?
Овцы среди волков
В 1516 г. надежды на то, что Фердинанд окажется «последним императором», окончательно развеялись: король умер. Он так и не возглавил великий крестовый поход на Иерусалим и не покончил с исламом. И всё же царствование Фердинанда ознаменовалось грандиозными достижениями. Своему внуку Карлу он оставил в наследство самое могущественное королевство христианского мира. Оснований считать свою державу мировой у него было больше, чем когда-то – у древних цезарей. Сравнивая свою империю с Римской, испанцы не ощущали собственной неполноценности. Напротив; из земель, неведомых древним, приходили вести о деяниях, достойных Александра: могучие царства покорялись, несмотря на численное превосходство их армий; добывались несметные богатства; люди безродные теперь жили как короли.
И всё же столь впечатляющие свершения у многих вызывали беспокойство. Древние завоеватели не сомневались, что имеют полное право истреблять и порабощать побеждённых; но христианам, сеявшим жестокость, не так-то просто было избавиться от чувства вины. Пытаясь оправдать завоевание испанцами Нового Света, учёные Европы обратились не к Отцам Церкви, а к Аристотелю. «По словам философа, очевидно, что одни люди от природы предназначены для рабства, а другие по своей природе свободны» [616]. Но даже в самих Индиях находились испанцы, которые в этом сомневались. «Ответьте, – требовал один доминиканец от таких же, как и он, поселенцев через восемь лет после похода Кортеса на Теночтитлан, – по какому праву вы держите этих индейцев в таком жестоком и чудовищном рабстве? На каком основании вели вы недостойную войну против этих людей, живших тихо и мирно на собственной земле?» [617] Большую часть его паствы эти претензии не заставили задуматься, а попросту разозлили. Большинство переселенцев ограничивались тем, что направляли пространные жалобы губернатору или требовали его отставки. Но были среди колонистов и те, кого мучили угрызения совести. Всё чаще прибывавшие в Новый Свет авантюристы сталкивались с осуждением, с обвинениями в жестокости, угнетении и жадности. Некоторые даже приходили к раскаянию сами. Самый яркий эпизод такого рода произошёл в Вест-Индии в 1514 г. Внезапное и ужасное осознание перевернуло всю жизнь одного из колонистов. Он понял, что порабощение индейцев – смертный грех. Как Павел по дороге в Дамаск, как Августин у себя в саду, Бартоломе де лас Касас почувствовал себя родившимся заново. Отпустив своих рабов на свободу, он посвятил всю свою дальнейшую жизнь защите индейцев от тирании. Если что и способно оправдать владычество Испании в Новом Свете, полагал он, то лишь обращение местных жителей в христианство, а привести их к истинной вере в Бога можно было лишь путём убеждения. «Ибо они наши братья, и Христос отдал жизнь за них» [618].
Лас Касас, обличая несправедливость то по одну сторону Атлантики, при дворе самого короля, то по другую – в крытых соломой жилищах колонистов, не сомневался, что источник его убеждений – традиционное христианское учение. Свои претензии к испанскому империализму он формулировал, опираясь на труды Аквината. «Иисус Христос, Царь царей, Которому дана всякая власть на небе и на земле, послал овладеть миром не вооружённых солдат, но святых проповедников, подобных овцам среди волков» [619]. Это суждение Фомы Каэтана, доминиканца из Италии, посвятившего свою жизнь комментированию сочинений Фомы Аквинского [620]. Каэтан, возглавивший в 1508 г. Доминиканский орден, а в 1517 г. ставший кардиналом, был комментатором весьма авторитетным. Вести о причинявшихся индейцам страданиях приводили его в ярость. «Сомневаешься ли ты, что король ваш в аду?» [621] – интересовался он у одного испанца, посетившего Рим. Ужасаясь тому, что христианский правитель оправдывает свои завоевания и зверства тем, что они якобы совершаются во имя Христа, Каэтан следовал учёной традиции, восходившей ещё к Алкуину. Пытаясь снабдить индейцев средствами правовой защиты от угнетателей, он не считал, что делает нечто беспрецедентное. Обнаружение континентов и народов, о которых Фома Аквинский не имел ни малейшего понятия, не умаляло авторитета великого доминиканца; обращаться с ними следовало в соответствии с его доктриной. Учение Церкви, по мнению Каэтана, было универсальным. Он верил: в глобальную эпоху правителям следует исходить из того, что государства индейцев вполне легитимны, что христианство следует распространять не насильственно, а лишь путём убеждения, что ни короли, ни императоры, ни Церковь не имеют права объявлять завоевания священными.
Предложив этот новаторский проект системы международного права, Каэтан осознанно пытался заложить основы устойчивого порядка. Он не считал, что открытие Нового Света предвещает скорое Второе пришествие. Прошло то время, когда папы верили, что живут в последние времена. Теперь они предпочитали долгосрочные инвестиции. Свидетельством этой перемены стал воцарившийся в Риме грохот строительных инструментов. Вдалеке от Латерана, на противоположном берегу Тибра, там, где в древности был похоронен святой Пётр, в 1506 г. началось строительство грандиозного нового храма, который должен был стать самым большим в мире. В 1513 г. на очередном Латеранском соборе было официально запрещено предрекать скорое явление Антихриста. Когда в 1518 г. Каэтан впервые выехал за пределы Италии, направляясь в Аугсбург, он преследовал прежде всего дипломатические цели, надеясь объединить силы германских государств против турок. Атаки Османской империи на христианский мир он воспринимал не как осуществление пророчеств Книги Откровения, но как очередную военную угрозу, для отражения которой следовало повысить налоги.
Однако, оказавшись за Альпами, Каэтан не мог не замечать наполнявших воздух вокруг него апокалиптических ожиданий. Хильтен, заточённый в Эйзенахе, если верить слухам, писал там собственной кровью; на рубеже веков он скончался, но пророчества, подобные его грозным утверждениям о грядущем крахе папства и о явлении великого реформатора, по-прежнему пользовались популярностью. Год 1516-й, объявленный Хильтеном годом, когда явится реформатор, остался позади. Но Каэтану расслабляться было рано. Призывая германских князей выделить средства на крестовый поход против турок, он хорошо понимал, что финансовые требования Церкви вызывают всеобщее возмущение. В 1517 г. разгоревшийся в саксонском Виттенберге богословский спор о методах, используемых доминиканцами для сбора средств на осуществление папских строительных проектов, вызвал особенно сильный ажиотаж. Монах, преподававший теологию в местном университете, выступил с официальным возражением против этих методов, составив список из девяноста пяти тезисов. В ответ на эту дерзость многочисленные доминиканцы разразились гневными тирадами. К горячим академическим диспутам все, конечно, давно привыкли, и попытки разрешить конфликт напоминали те, что предпринимались ещё во времена Абеляра. Местный архиепископ отправил 95 тезисов в Папскую курию, где их изучали восемь месяцев и лишь в августе 1518 г. наконец признали еретическими. Их автора вызвали в Рим. Но спор не только не был улажен – он разгорелся с новой силой. В Виттенберге на рыночной площади сожгли сочинения местного инквизитора. Наблюдая за происходящим из своей резиденции в Аугсбурге, Каэтан начал опасаться, что вспышки конфликта выйдут из-под контроля. Как папский легат, он был обязан поскорее их потушить. По мнению Каэтана, сделать это наилучшим образом и строго по-христиански можно было, вызвав автора тезисов в Аугсбург и убедив его раскаяться. Строгость, образованность и набожность Каэтана вызывали доверие даже у самых подозрительных инквизиторов. Приглашение было принято. Седьмого октября 1517 г. в Аугсбург прибыл Мартин Лютер.
Встречая беспокойного гостя, Каэтан, возможно, размышлял о том, как почти четыре века назад Пётр Достопочтенный так же приветствовал монаха, вызванного в Рим в связи с обвинением в ереси, а затем обеспечил ему мирный исход конфликта. Лютер, как и Абеляр, был богословом, прекрасно умевшим не только делать дерзкие выводы, но и привлекать к себе повышенное внимание. Характерно, что путь до Аугсбурга он проделал пешком. Будучи блестящим интеллектуалом, он талантливо изображал человека из народа. Он сыпал анекдотами и латинскими крылатыми выражениями, мог объясняться как на языке, понятном трактирщикам, так и на языке учёных споров. Вслед за 95 тезисами он выпустил бесчисленное множество памфлетов. Заявления Лютера вызывали такой интерес, что Виттенберг, небогатый городок в глуши, на глазах превращался в один из европейских центров книгопечатания. С начала конфликта минул всего год, но, как скромно отмечал сам Лютер, Небесам было угодно, чтобы он стал притчей во языцех [622]. Если бы Каэтану удалось вернуть на путь истинный столь незаурядного человека, для доминиканского ордена это стало бы не меньшей заслугой, чем искупление Абеляра – для Клюни. Поэтому сначала кардинал повёл себя с Лютером совершенно не так, как принято было у инквизиторов. Он обращался к гостю по-отечески, стараясь не пререкаться с ним, а объяснить ему в самых мягких выражениях, в чём заключались его ошибки, чтобы побудить его признать их и не доводить дело до разбирательства в Риме. Чувствовалось, что к Лютеру обращается философ, решительно осудивший насилие в отношении индейцев.
Надежды Каэтана, к его огромному сожалению, не оправдались. Уже в ходе первой встречи с Лютером ему волей-неволей приходилось повышать голос; под конец он уже пытался перекричать оппонента. Кардинал понял, что Лютера заботят не конкретные формулировки его 95 тезисов, а нечто гораздо более важное: ответ на вопрос о том, каким образом христианам надлежит стремиться к святости. Для Каэтана правильный ответ был очевиден: вне Римской церкви нет спасения. Её грандиозное здание – не что иное, как Град Божий. Над его возведением трудились поколения христиан. Римские папы, преемники самого святого Петра, юристы, кодифицировавшие и комментировавшие каноническое право, учёные, сумевшие примирить Божественное откровение и языческую философию, – все в меру сил вносили свой вклад. До Каэтана дошло, что Лютер готов поставить всё это под сомнение. В нём чувствовалось презрение ко всему, что поддерживало авторитет Церкви: к трудам Аквината, к каноническому праву, даже к самому папству. Выше всего этого он с беспощадной решительностью ставил свидетельство Священного Писания. «Не папа над Словом Божьим, а Слово Божье над папой!» [623] Каэтан, поражённый тем, что какой-то монах возводит собственную интерпретацию библейского текста на недосягаемый пьедестал, назвал этот его довод пустыми словами; но Лютер, цитируя Писание с лёгкостью, которой следовало ожидать от профессора богословия, в первый раз сослался на концепцию, обнаруженную им в посланиях Павла: «Я должен веровать в соответствии со свидетельством собственной совести» [624].
Диспут зашёл в тупик. После трёх встреч, в ходе которых Лютер упорно стоял на своём, Каэтан окончательно потерял терпение. Он велел Лютеру идти прочь и не возвращаться, пока он не будет готов покаяться. Лютер поймал кардинала на слове. Освобождённый прибывшим вместе с ним в Аугсбург главой его ордена от монашеских обетов, он перелез через городскую стену и был таков. Разумеется, едва Лютер добрался до Виттенберга, он тут же опубликовал детальный отчёт о своём диспуте с Каэтаном. Лютер гораздо лучше своего оппонента понимал, насколько важно контролировать исторический нарратив. Казалось, что от него теперь зависела сама жизнь бывшего монаха. «Я был испуган, потому что я был одинок» [625]. Но Лютер ощущал не только страх. Он испытывал оживление и даже восторг. Перестав быть монахом, он окончательно порвал с тем, что католики называли латинским словом religio, и был волен создать нечто новое: собственное, глубоко личное понимание религиозного.
Сделать это необходимо было срочно. Время истекало. Судный день приближался. Всё свидетельствовало об этом. Через два месяца после отъезда из Аугсбурга Лютер в частном порядке высказал страшную догадку, которой находил всё больше подтверждений: «Папа – Антихрист и папский престол – седалище Сатаны» [626].
Постепенно Лютер пришёл к выводу, что спасти христиан от сгущающейся тени может только новая реформация.