Виттенберг, 1520 г.
Папство отвело Мартину Лютеру шестьдесят дней на то, чтобы раскаяться. В противном случае он объявлялся еретиком. И вот 10 декабря время вышло. В девять часов утра Лютер прошёл через одни из трёх городских ворот и направился к выгребной яме. Там уже собралась огромная толпа. Университетский коллега Лютера, богослов Иоганн Агрикола, разжёг огонь. Обычно здесь сжигали одежду умерших пациентов расположенной по соседству больницы. Агрикола, однако, использовал в качестве топлива не тряпьё, а книги. Всё утро они с Лютером ходили по библиотекам в поисках кодексов канонического права. Если бы им удалось найти сборник трудов Аквината, они с радостью сожгли бы и его. Но утренних трофеев оказалось вполне достаточно: пламя начало разгораться. Агрикола продолжал подбрасывать книги в огонь. Тогда Лютер вышел из толпы. Он весь дрожал; в руках у него была папская булла, в которой осуждалось его учение. Тут он звучно произнёс: «Как ты сокрушила святых Господа, так сокрушит и поглотит тебя вечный огонь» [627]. Лютер бросил буллу в костёр. Пергамент почернел, скукожился и обратился в дым. Лютер обернулся и пошёл к городским воротам; за его спиной налетевший зимний ветер развеивал пепел.
Лютер выступал против сожжения еретиков задолго до того, как у него появились для этого личные причины. Среди 95 тезисов, опубликованных им в Виттенберге тремя годами ранее, было и обличение этой практики как противной воле Святого Духа. То, что в папской булле данный тезис осуждался отдельно, было знаком зловещим. Лютер сбежал из Аугсбурга, опасаясь, что Каэтан планирует его арестовать. К счастью, Виттенберг от Рима отделяло большое расстояние. Кроме того, здесь Лютер находился под защитой влиятельного покровителя. Фридрих Саксонский был одним из семи курфюрстов, которые после смерти очередного императора избирали ему преемника, человеком уважаемым и весьма влиятельным. Но он жаждал чего-то большего. Фридрих понимал, что его курфюршество по сравнению с владениями других князей было весьма отсталым; основав в Виттенберге университет, он надеялся создать центр высокой культуры посреди саксонской глуши. Известность Лютера способствовала славе его родного города. Меньше всего Фридриху хотелось, чтобы именитого профессора сожгли на костре. Он решил, что лучше всего будет вынести дело Лютера на суд императора. В январе на берегу Рейна, в городе Вормсе, собрались представители всех политических сил империи. На заседании великого собрания, именовавшегося рейхстагом, председательствовал внук Фердинанда и Изабеллы король Испании Карл, всего полтора года назад ставший пятым императором этого имени. Одним из тех, кто его избрал, был Фридрих; это позволяло курфюрсту Саксонии дёргать за ниточки. Как и следовало ожидать, 26 марта в Виттенберг прибыли гонцы из Вормса. Лютеру приказано было «дать ответ относительно своих книг и учений» [628]. Он должен был явиться не позднее чем через три недели. Безопасность в дороге ему гарантировал сам Карл V.
Отправляясь в Вормс, Лютер не мог не сравнивать себя с другим реформатором – и не вспоминать о его мрачной судьбе. «Все мы гуситы и не осознаём этого. Даже Павел и Августин были на самом деле гуситами» [629]. Лютер понял, что невозможно исполнить Божий замысел, не увидев прошлое в свете новом и радикальном. Веками в саду христианского мира цветы вырывали с корнем, словно сорняки, а за сорняками ухаживали, как за цветами. Теперь этому следовало положить конец – раз и навсегда. Ещё до диспута с Каэтаном Лютер пришёл к выводу, что нельзя провести подлинную реформацию, не предав каноны, папские буллы и философию Фомы Аквинского огню. Встречи с кардиналом навели его на мысль ещё более революционную. Недостаточно было просто отремонтировать здание Церкви – прекратить злоупотребления и положить конец скандалам. Конструкция прогнила насквозь. Оставалось только сровнять её с землёй. Каэтан излучал святость; но в том-то и заключалась проблема, что даже он ставил покорность папе выше свидетельства Священного Писания. Даже лучшее в Римской церкви представляло собой извращение подлинного христианства. Она вовсе не приближала христиан к Богу, а обманывала их, возвращая их к язычеству и идолопоклонству. Рассуждая о том, каких масштабов достигло её могущество, каким образом ей удалось отравить своим ядом все аспекты человеческого существования, Лютер быстро определил, кто во всём виноват: «клеймо ада, личина дьявола, именуемая также Григорием VII, чудовище из чудовищ, первейший грешник и сын геенны огненной» [630]. Его понтификат стал началом последней, катастрофической эры. По мнению Лютера, мир, созданный трудами Гильдебранда и его последователей, мир Церкви, движимой исключительно неутолимой жаждой власти, был адской мерзостью: царством «грабежа и насилия» [631].
Это была разгромная критика, переходившая в брань, но в самой её грубости можно разглядеть призрачный намёк на комплимент. Осудив тот путь, на который Церковь встала во времена Григория VII, Лютер тем самым признал революционный характер целей и завоеваний григорианской реформации. Ныне, открыто выступив против папства и его деяний, он намеревался осуществить реформацию не менее грандиозную. Его талант пропагандиста, его готовность использовать народное возмущение в своих целях, его стремление к конфронтации с самой грозной силой христианского мира были достойны суровости Гильдебранда. В тот же день, когда Лютер устроил в Виттенберге своё зажигательное представление, городские студенты соорудили плот, украсили его бутафорскими папскими буллами, пронесли его по городу под восторженные крики толпы и в конце концов сожгли. Затем человек, нарядившийся римским папой, бросил в огонь свою тиару. В городах, которые Лютер проезжал, направляясь в Вормс, его появление вызывало схожий энтузиазм. Его приветствовали у городских ворот, в церкви послушать его проповедь стекались толпы народа. Когда он наконец добрался до Вормса, тысячи людей высыпали на улицы города, чтобы увидеть его хотя бы краем глаза. Вечером того же дня он предстал перед Карлом V. Ему был задан всё тот же вопрос: готов ли он отречься от своих убеждений. Лютер испытал страшное разочарование из-за того, что ему не дали изложить свои аргументы, и попросил сутки на раздумья. А собравшиеся на улицах толпы всячески подбадривали его. Когда Лютер покинул епископский дворец, где произошла его встреча с Карлом, множество людей убеждали его действовать смело, не терять мужества и не бояться убивающих тело, души же не могущих убить [632]. Один поклонник даже сравнивал его с Иисусом.
Ещё в Аугсбурге Каэтан допытывался у Лютера: на каком основании он отрицает мудрость церковной традиции? Той ночью в Вормсе этот вопрос висел в воздухе; ответить на него требовалось незамедлительно. Лютер, как и Гильдебранд в своё время, считал, что на него возложена миссия спасти христианский мир от тьмы, очистить его от скверны, крестить его заново. Однако, в отличие от прежних реформаторов, он не собирался захватывать власть над Римской церковью: ведь именно эта стратегия породила всё то, с чем он стремился покончить. Лютер предстал перед императором как контрреволюционер, сожалевший о том, что Григорию VII удалось посрамить Генриха IV – ведь заодно с папой «был Сатана» [633]. Карл V разочаровал его, не оценив привлекательности этой позиции. А ведь Лютер верил, что именно император должен умерить амбиции папства, положив конец его вселенским притязаниям. К счастью для реформатора, оказать ему содействие могли не только князья. Призывы Лютера услышали простые христиане. Оказалось, что священники веками их обманывали. В основе порядка, созданного Григорием VII, лежало представление о принципиальном отличии клириков от мирян – богохульное надувательство! «Христианин является совершенно свободным господином всего сущего и не подвластен никому» [634]. Так писал Лютер за месяц до отлучения от Церкви в памфлете, который он адресовал лично папе. «Христианин является покорнейшим слугой всего сущего и подвластен всем» [635]. Церковные ритуалы не могут спасти человека от ада; на это способен только Бог. Священник, который претендует на подобную власть на основании данного им обета безбрачия, обманывает и свою паству, и себя самого. Смертные настолько греховны, что никакие их поступки – ни добрые дела, ни умерщвление плоти, ни паломничество к мощам – не могут обеспечить им Спасение. На это способна только Божественная любовь. Спасение – это не награда. Спасение – это дар.
Будучи монахом, Лютер жил в страхе перед Божьим Судом, соблюдал строжайший пост и молился каждую ночь, часами исповедовал грехи, утомляя духовников. Он отчаянно пытался сделаться достойным Царства Небесного. Но чем дольше изучал он Библию и размышлял о её тайнах, тем больше ему казалось, что он тратит усилия напрасно. Бог не платит грешникам по заслугам: если бы Он так делал, ни один человек бы не спасся. Этот печальный урок Лютер извлёк из трудов Августина; но в Священном Писании об этом говорилось ещё яснее. Павел был безупречным фарисеем; но горячая приверженность Закону не искупила его грехов. Лишь когда Сам распятый Христос обратился к нему, ослепил его и наставил на совершенно иной путь, Павел стал одним из избранников Божьих. Читая Павла, Лютер был потрясён, испытав столь же осознанное ощущение Божественной благодати. «Я чувствовал себя заново родившимся и уверовал, что буду в раю» [636]. Он не был достоин этого, он был беспомощен, он заслуживал адских мук, но Бог любил его, несмотря ни на что. И Лютер, вдохновлённый пьянящей и радостной невероятностью произошедшего, возлюбил Бога в ответ. Не нужно никакого другого источника мира и утешения. Будучи твёрдо в этом уверен, Лютер на следующий день после первой встречи с Карлом V вновь вступил в епископский дворец. Его снова спросили, собирается ли он отречься от того, что он написал; и он ответил, что не собирается. Сгущались сумерки, переполненный зал озарился светом зажжённых факелов, а Лютер, уставившись блестящими чёрными глазами на того, кто задал этот вопрос, бесстрашно продемонстрировал полнейшее презрение ко всем претензиям пап и церковных соборов. Он объявил, что связан лишь тем пониманием Священного Писания, которое ниспослано ему в откровении Святым Духом. «Моя совесть – пленница Слова Божьего. Я не могу и не стану ни от чего отрекаться, поскольку идти против совести – неправильно и небезопасно» [637].
Став свидетелем этой дерзкой демонстрации неповиновения, Карл V выждал два дня и написал ответ. Он поклялся, что, следуя примеру своих предшественников, всегда будет защищать католическую веру, «священные ритуалы, указы, установления и святые обычаи» [638]. Таким образом, он подтвердил отлучение Лютера от Церкви; и всё-таки своё слово он сдержал. Лютер мог беспрепятственно уехать из Вормса. На возвращение в Виттенберг ему отводилось три недели; после этого ему грозила «ликвидация». Лютер покинул Вормс одновременно как герой и как человек, поставленный вне закона. Но благодаря памфлетам о разыгравшейся на рейхстаге драме узнала вся империя; слава Лютера лишь возросла. Не проехав в своей повозке и половину пути до Виттенберга, он столкнулся с очередным неожиданным поворотом событий. В тюрингском ущелье путешественники подверглись нападению; какие-то всадники, наставив на них арбалеты, взяли самого Лютера и двоих его спутников в плен – и поскакали прочь, поднимая клубы пыли. Никто не знал, что это были за люди и зачем им понадобился Лютер. Тянулись месяцы, а о его судьбе по-прежнему ничего не было известно. Казалось, он попросту испарился.
На самом деле всё это время Лютер был в Вартбурге. Замок теперь принадлежал Фридриху, и это его люди доставили туда реформатора в целости и сохранности. Он прятался там под видом рыцаря; ему прислуживали два мальчика, но ему не с кем было спорить и не перед кем было выступать. Лютер был крайне подавлен. Дьявол донимал его искушениями. Когда в комнату, где он жил, забежала какая-то странная собака, он счёл её демоном и выбросил из башенного окна, хотя вообще-то собак очень любил. А ещё он ужасно страдал от запоров. «Я сижу, истекая кровью, и меня разрывает от боли, словно я женщина в родах» [639]. В отличие от святой Елизаветы, которая когда-то жила в Вартбурге, Лютер страдания не приветствовал. Он ведь уже пришёл к выводу, что никогда не спасётся благодаря добрым делам. Здесь он окончательно отказался от строгой монашеской дисциплины. Теперь он всё время писал. С высоты своего одинокого гнезда он мог видеть город Эйзенах, где Хильтен предрёк появление великого реформатора, и считать себя тем самым реформатором, несмотря на то что в великих потрясениях, которые начались благодаря ему, он пока не мог принять никакого участия. В Вормсе император обвинил его в гордыне и поинтересовался, может ли быть прав один-единственный монах, по мнению которого «все христиане заблуждались последние тысячу лет и ещё больше заблуждаются ныне» [640]. Как раз для того, чтобы ответить на этот вопрос – и поделиться благой вестью о Божьей милости, – Лютер целыми днями трудился за письменным столом.
Лишь в октябре он наконец приступил к проекту, работа над которым помогла облегчить терзавшие его мучения. Когда-то, читая Писание, он открыл своё сердце Святому Духу и узнал поразительную истину о Божественной любви. А значит, лучшее, что он мог теперь сделать, – разрушить существовавший веками барьер между людьми учёными и необразованными и дать христианам, не знающим латинского языка, возможность почувствовать знакомую ему теперь радость. Первый перевод Библии на немецкий язык был напечатан ещё в 1466 г.; но качество этого перевода оставляло желать лучшего. Лютер планировал не просто перевести Священное Писание с греческого оригинала, но и продемонстрировать красоту повседневной речи. На перевод Нового Завета у него ушло одиннадцать недель. Из-под его пера выходили фразы, которые вполне можно было услышать на кухне, в поле или на рынке, – простые короткие предложения на языке, который был понятен каждому. Лёгкие, свободные, плавные строки. К тому моменту как работа была закончена, даже запор у Лютера почти прошёл.
«Если Библия подобна могучему дереву, а каждое её слово – маленькой веточке, то я перетряс все веточки до единой, чтобы понять, что каждая собой представляет и что значит» [641]. Благодаря переводу Лютера каждый, кто говорил по-немецки, мог последовать его примеру. Все структуры, все традиции Римской церкви, её иерархия, её каноны, её философия призваны были закрепостить и ослабить Священное Писание. Они напоминали силки, мешавшие птице взлететь. Освободив Библию, Лютер призвал христиан всего мира отнестись к ней так, как он стал относиться к ней сам: как к средству, с помощью которого можно услышать живой голос Бога. Он верил: открыв свои сердца Святому Духу, они поймут истинный смысл христианства – так же, как понял он. Тогда отпадёт нужда в дисциплине и авторитете. Антихрист будет повержен, а все христиане наконец-то станут единым целым.
На том стою
Его обнаружили на чердаке дома, находившегося недалеко от городских ворот Франкенхаузена. Он заявил, что он всего лишь калека и ничего не знает о недавнем ужасном сражении; но в его сумке нашли письмо, которое не оставляло сомнений: это был Томас Мюнцер, отъявленный революционер, вещавший об истреблении сильных мира сего и об установлении власти угнетённых, при которой, как во времена апостолов, всё у всех будет общим. Его протащили по улицам города, заваленным трупами его вооружённых сторонников, ставших жертвами чудовищной резни, и привели к человеку, одержавшему над ним победу. Георг, герцог Саксонии, приходился курфюрсту Фридриху двоюродным братом, но не одобрял его решения встать на сторону Лютера, догадываясь, что ни к чему хорошему это покровительство не приведёт. В ходе допроса, проводившегося в склепе Франкенхаузена, его худшие опасения подтвердились. Мюнцер требовал, чтобы его называли братом, постоянно цитировал Ветхий Завет и считал, что восстание бедных против богатых – это способ отделить зёрна от плевел. Герцог услышал достаточно. Мюнцера пытали. Некоторые говорили, что его всё-таки вынудили отречься от своих взглядов; но в его в прощальном письме не содержится ничего, что свидетельствовало бы о таком исходе. «Не позволяйте моей смерти стать для вас камнем преткновения, – писал он своим сторонникам. – Людям добрым и непонимающим произошедшее пойдёт на благо» [642].
Узнав о том, что Мюнцера казнили, а его голову насадили на пику, Лютер испытал злорадство. Уже три года – с тех пор, как ему всё-таки удалось ускользнуть из Вартбурга и вернуться в Саксонию, – он ломал голову над крайне тревожащей проблемой: не всех вдохновившихся его учением Святой Дух просветил так же, как его самого. Когда Аргула фон Грумбах, знатная женщина из Баварии, публично похвалила перевод Нового Завета, сделанный Лютером, она использовала выражения, превосходно соответствовавшие его собственным представлениям о возвышенном характере его миссии. «Ах, как прекрасно, – писала она, – когда Дух Божий учит нас и, более того, помогает нам понять сначала этот пассаж, затем – тот, слава Богу! – открывая мне истинный, подлинный сияющий свет» [643]. Но оказалось, что просвещение для разных людей означает разные вещи. Многие из последователей Лютера, вдохновлённые его проповедью свободы, жаловались, что он ходит вокруг да около. Они были разочарованы тем, что человек, не побоявшийся выступить против папы и императора, вместе взятых, отказывается бороться за свободу для всех, за окончательное и бесповоротное освобождение бедных от гнёта богатых. Мюнцер, бывший священник, уверовавший, что Бог послал его даровать угнетённым власть над всем миром, был особенно остёр на язык. Посмеиваясь над бывшим монахом, который за последнее время заметно поправился, он обозвал Лютера горой изнеженной плоти, и предположил, что, если его зажарить, выйдет отличное лакомство для дьявола.
Не нужно было кулинарных фантазий Мюнцера, чтобы в разных концах империи среди крестьян и рудокопов началось революционное брожение. Восстание, столь жестоко подавленное под Франкенхаузеном, было лишь одним из череды подобных выступлений. Раз за разом восставшие оправдывали свои действия, утверждая, что руководствуются Библией. В 1525 г. тысячи крестьян, собравшись в деревушке Бальтринген на севере Швабии, объявили: как верующие во Христа они желают «понять Его Евангелие и жить согласно с ним» [644]. Ответственность за развязывание войны несут не они, а господа и аббаты, угнетающие их, как когда-то фараон угнетал сынов Израилевых. Сами они претендуют лишь на то, что обещано им в Священном Писании. Неудивительно, что в трагедии крестьянского восстания, жестоко подавленного имперской знатью, истребившей около ста тысяч повстанцев и опустошившей целые регионы империи, критики Лютера обвиняли его. «Убито множество восставших крестьян, изгнано множество фанатиков, повешено, сожжено, утоплено или обезглавлено множество лжепророков, которые, может быть, до сих пор жили бы жизнью добрых и послушных христиан, если бы он никогда не брался за перо» [645]. Слыша такие упрёки, Лютер чувствовал угрызения совести. Мысль о том, что множество людей оказались в аду по его вине, не давала ему покоя. Ему так не хотелось нести ответственность за бунт, что в разгар кровопролития он обрушился на восставших с критикой столь истеричной, что не по себе стало даже его поклонникам. До их реакции Лютеру не было никакого дела. Он понимал, что стояло на кону. Он знал, что, признав бунтовщиков своими последователями, он поставит под угрозу труд всей своей жизни. Без поддержки симпатизирующих его делу князей у великой Реформации не могло быть никакого будущего.
«Для лягушек нужны аисты» [646]. Лютер не питал иллюзий по поводу добродетельности земных владык. Он понимал, как ему повезло с покровителем: немногие князья были столь же принципиальны и мудры, как Фридрих. Лютер признавал, что большинство из них – в лучшем случае «палочники и палачи Господа» [647]. Но ему достаточно было и этого. В падшем мире в принципе невозможно утвердить закон, который стал бы отражением вечного Закона Божьего; а Церкви не стоило и пытаться. Из всех начинаний папства едва ли не самым гротескным оказалось создание целой правовой системы, которая была им навязана христианам. Именно поэтому ещё в Виттенберге Лютер предал кодексы канонического права огню. Вершить правосудие – это задача князей, а не пап. Но что такое подлинное правосудие? Меньше всего Лютеру хотелось исполнять роль юриста – и именно поэтому он воспринимал как должное многое из того, что было создано поколениями тех самых правоведов, чьи книги он демонстративно сжёг. Ничего другого не оставалось и князьям, которые поддержали Реформацию Лютера. Стремясь управлять своими подданными по-христиански, они сочли целесообразным присвоить значительную часть канонического права и объявить эти законы собственными.
В результате грандиозный разрыв между измерениями священного и профанного, ставший отличительной особенностью христианского мира во времена Григория VII, не только не сократился, но увеличился. Правители, вдохновлённые идеями Лютера и претендовавшие на исключительную власть над своими подданными, могли приступить к созданию такой модели государства, в рамках которой никакая часть суверенитета не уступалась бы Риму. В то же время истинные христиане никак не ущемлялись в том, что касалось их душ. Специалистов по каноническому праву они лишились, но у них остался Бог. Став подданными новой светскости, поигрывающей мускулами, они оставались свободными в другом измерении – в том, которое было для них по-настоящему важным. Ведь подлинная свобода ведома лишь тому, кто открыл своё сердце дару Божественной благодати, напрямую причастился Всевышнего. Религия (religio) перестала быть прерогативой монахов (religiones). Она стала делом всех верующих, даже тех, кто не знал латинского языка.
Мир состоит из двух царств. Одно представляет собой овчарню, где мирно живут и питаются те, кто внял призывам Христа, Пастыря Доброго. Другое принадлежит тем, кто поставлен присматривать за овцами, защищать их от собак и вооружённых грабителей. «Потому-то эти два правления должны усердно разделяться, и оба должны оставаться: одно, которое делает благочестивым; другое, которое создаёт внешний мир и защищает от злых дел. Ни одного из них не достаточно в мире без другого» [648]. Трудно удивляться тому, что амбициозные правители быстро разглядели перспективы, которые открывала перед ними эта концепция. На самый неожиданный и скандальный шаг решился король, который не только не принадлежал к числу поклонников Лютера, но в своё время раскритиковал его в широко разошедшемся памфлете и за это удостоился похвалы от самого папы римского. Генрих VIII, король Англии, завидовавший авторитету императора и престижу короля Франции, был весьма доволен тем, что ему удалось получить от Римского престола титул Защитника Веры. Но в скором времени его отношения с папством дали трещину. В 1527 г., удручённый тем, что у него не было сыновей, и увлечённый молодой аристократкой Анной Болейн, Генрих уверовал в то, что его брак проклят Богом. Настойчивый и деспотичный монарх потребовал от папы аннулировать брак; папа отказался. С доводами Генриха не согласился бы ни один уважающий себя специалист по каноническому праву, к тому же его жена Екатерина Арагонская была дочерью Фердинанда и Изабеллы и, таким образом, тётей Карла V. Папа не хотел терять союзника в лице короля Англии, но не мог позволить себе нанести оскорбление самому влиятельному монарху христианского мира. В обычных обстоятельствах Генриху ничего бы не оставалось, кроме как признать поражение. Но обстоятельства складывались весьма необычным образом. Теперь у Генриха была альтернатива, и ему даже не нужно было соглашаться с представлениями Лютера о Благодати и Священном Писании, чтобы занять столь же враждебную позицию по отношению к папству. Оппортунизм короля граничил с манией величия – и он воспользовался случаем: в 1534 г. парламент официально отверг претензии пап на власть на территории королевства, объявив Генриха «единственным верховным земным главой Церкви Англии». Каждому, кто смел в этом усомниться, грозило обвинение в государственной измене.
Тем временем в Германии в городе Мюнстере другой монарх, развивая идеи Лютера, впал в другую, не менее радикальную крайность. У Яна Бокельсона – «Иоанна Лейденского» – не было ни дворцов, ни парламента; он работал портным. Целый год он правил Мюнстером, осаждённым войсками изгнанного епископа, как новый Давид – властелин всего мира, сам себя помазавший на царство. Не сомневаясь, что грядёт тысячелетнее царство святых, о котором говорится в Книге Откровения, проповедники призывали горожан к расправе над неправедными. «Бог пребудет со Своим народом; для борьбы с врагами Он даст ему железные рога и медные когти» [649]. Это был знакомый лозунг: десятью годами ранее его выдвинул во Франкенхаузене Мюнцер. Горстке его последователей, уцелевших в кровавой битве, удалось вдохновить новое поколение повстанцев. Ганс Хут, бывший книготорговец, укрывшийся в Аугсбурге, призывал жителей этого города к решительному отказу от традиций, не одобренных Библией. Особенный гнев вызывало у Хута крещение младенцев. Церковь практиковала его с древнейших времён, но в Священном Писании об этой практике не говорится ни слова, поэтому Хут счёл её «хитроумным обманом всего христианского мира». В 1526 г., в праздник Пятидесятницы, установленный в честь нисхождения Святого Духа на первых апостолов, он принял второе крещение (anabaptismos). В следующем году Хут умер в тюрьме, но тысячи христиан последовали его примеру. Воцарение Бокельсона в Мюнстере произошло в результате анабаптистского переворота. Новый властелин ввёл обычаи, основания для которых легко можно было найти в Писании, хотя Церковью подобные практики с давних пор отвергались. Его последователи практиковали иконоборчество, многожёнство и подобие коммунизма. Бунты чередовались с репрессиями. Одного человека, обвинённого в шпионаже, Иоанн Лейденский обезглавил лично. Об этих чудовищных и скандальных событиях стало известно всему христианскому миру. К июню 1535 г., когда Мюнстер пал, князья-лютеране заняли сторону епископа и оказывали ему вооружённую поддержку, а слово «анабаптист» стало синонимом жестокости и разврата.
«На том стою. И не могу иначе». Эти слова Лютер якобы произнёс, представ перед императором в Вормсе. Иоанн Лейденский тоже был убеждён, что во всём следует Слову Божьему, но ему пришлось заплатить за это куда более суровую цену. Его пытали раскалёнными клещами; ему вырвали язык; тело его оставили гнить в железной клетке. Всюду от Англии до Австрии начались гонения на анабаптистов. Умирая, эти люди не сомневались, что во всём следовали Слову Божьему. И они не могли иначе. Их преследователи, среди которых были как католики, так и лютеране, воображали, что предотвращают повторение того, что случилось в Мюнстере. Но зачастую они жестоко заблуждались по поводу своих жертв. Многие анабаптисты, вчитываясь в те же тексты, которые вдохновили Иоанна Лейденского и его последователей объявить себя орудиями Божьего гнева, трактовали их прямо противоположным образом и клялись никогда не брать в руки меч. Стихов в Священном Писании много; новых трактовок возникло столько же, сколько появилось новых читателей. Некоторые анабаптисты обнаруживали в Библии призывы истреблять врагов Божьих в точиле Его гнева, но многие, размышляя над рассказами о жизни и смерти Спасителя, извлекли из них совсем другие уроки. Сам Хут, чудом оставшись в живых после битвы при Франкенхаузене, раскаивался в том, что взял в руки оружие. Другие анабаптисты, став приверженцами абсолютного пацифизма, стремились не сокрушить мировой порядок, а спрятаться от него. Они поворачивались к земным властителям спиной, скрываясь в глуши отдалённых долин или в толпе обитателей перенаселённого города. Им казалось, что это единственный правильный путь, единственный путь, достойный христианина.
Когда-то Павел писал коринфянам: «…где Дух Господень, там свобода» [650]. Между этим утверждением и уверенностью в том, что существует только один путь к Богу, лишь одна истина, лишь один способ жить, всегда ощущалось противоречие. Григорий VII, опираясь на радикалов, пытался разрешить это противоречие при помощи реформ – столь масштабных, что весь христианский мир встал на новый путь, определивший его будущий облик. Папство заявляло, что воплощает одновременно свободу и власть; но эти претензии Римской церкви никогда не получали всеобщего одобрения. Веками различные группы христиан выходили из-под её юрисдикции, апеллируя к Святому Духу. Лютер зажёг спичку, но порох приготовили задолго до него. Именно поэтому, продемонстрировав свой протест в Вормсе и запустив серию взрывов, он сразу же потерял над ними контроль. Многие повторили его судьбу. Какой бы реформатор ни выдвигал претензии на власть над христианами, у тех оставалась возможность апеллировать к Духу; кто бы ни апеллировал к Духу, другие начинали претендовать на власть. Протест породил цепную реакцию, подорвав весь христианский мир.
В конце концов пять князей-лютеран пожелали придать этому процессу официальный характер. В 1529 г. они прибыли на заседание рейхстага, но осмелились выступить против решений, принятых католическим большинством, и подписали официальную «протестацию». К моменту смерти Лютера в 1546 г. протестантами называли правителей многих земель, включая те, которые в состав империи не входили. Дания стала лютеранской страной в 1537 г.; к тому же самому медленно, но верно шла Швеция. В других краях к протестантам причисляли представителей широчайшего спектра религиозных течений, между многими из которых существовали непреодолимые различия. Лютер, мастер агрессивных нападок, которые потрясли весь христианский мир, целился не только в папу римского. На тех, кто, как и он сам, осмелился пойти против Римской церкви, но был, по его мнению, лишён правильного понимания Святого Духа, он тоже обрушивал свой гнев. Среди его мишеней оказались богословы из городов Швейцарии и Германии, не разделявшие его взглядов на евхаристию; анабаптисты, чьё презрительное отношение к крещению младенцев и земным властям представлялось ему дикостью; Генрих VIII, который, как казалось Лютеру, возомнил себя Богом. Догадываясь, что ни к чему хорошему всё это не приведёт, Лютер задумался о чудовищной перспективе: мире, в котором представление о правде как таковой окажется безнадёжно размытым и всё будет считаться относительным. «Ведь тот, кто сбился с пути Веры, может после этого уверовать во всё, во что пожелает» [651].
После того как Лютер умер, предав дух свой в руки Бога Истинного, задача осуществить великое дело реформации, избежав катастрофических крайностей, с каждым годом представлялась всё более безнадёжной. Карл V одержал победу над князьями-лютеранами на поле битвы; города, уставшие от яростных споров враждующих реформаторов, были приведены им в покорность. Многие изгнанники, отчаявшись найти убежище на континенте, отправились за море, в Англию. После смерти Генриха VIII в 1547 г. там воцарился его юный сын Эдуард, которого протестанты провозгласили новым Иосией. Эта лесть имела под собой основания: Эдвард был ещё ребёнком, но делу Реформации он был искренне предан. Смущали его разве что бороды, которые отращивали германские протестанты. Унаследовав от отца титул главы Церкви Англии, юный король стал в руках радикалов из числа своих советников инструментом для проведения реформ. Они пользовались им, ни в чём себе не отказывая. «С тех пор как стоит мир, ни в одной стране за столь короткий промежуток времени не осуществлялись более масштабные преобразования» [652]. Но эти очевидные успехи отнюдь не были прочными. Всё, что монархия дала Церкви, она же могла у неё отнять. В 1553 г. Эдуард умер. На смену ему пришла его старшая сестра Мария, дочь Екатерины Арагонской и ревностная католичка. Разумеется, она тут же примирила Англию с Римом. Многих видных реформаторов сожгли на костре; другим пришлось бежать за границу. Из попыток опереться на светскую власть протестанты извлекли жестокий урок; но оставаться изгнанниками, лишёнными отечества, тоже было опасно. Бежавшие от гнева Марии столкнулись с проблемой, напоминающей квадратуру круга. Свобода поклоняться Богу так, как угодно Ему, ничего не стоила без дисциплины, необходимой, чтобы её сберечь. Можно ли вообще было найти их оптимальное сочетание? Можно ли было построить такой ковчег, который выдержал бы шторма и бури этой суровой эпохи?
Самую заметную и обстоятельную попытку найти ответ на эти вопросы предпринял реформатор, который и сам был изгнанником. Жан Кальвин родился во Франции. Интеллект и склонность к учёным занятиям сочетались в нём с талантом гениального управленца. Знаток законов, в обычных обстоятельствах он мог бы сделать блестящую карьеру в суде; вместо этого он присоединился к течению, которое власти Франции считали отвратительной заграничной ересью, и был вынужден в 1534 г. в возрасте 25 лет покинуть родину. К счастью для юного беженца, по другую сторону границы находились города, ставшие очагами реформ. Стремясь внести свой вклад, неутомимый Кальвин посетил Цюрих, Страсбург и Берн. В конце концов он осел в городе, название которого ничего не говорило большинству протестантов. В Женеве Кальвин впервые оказался в 1536 г. и два года пытался создать там богоугодную общину; всё закончилось тем, что и оттуда его изгнали. В 1541 г. ему решили дать второй шанс; Кальвин согласился вернуться лишь при условии, что городские власти официально гарантируют ему свою поддержку. Гарантии были ему предоставлены: Женеву раздирали политические и социальные противоречия, и властям казалось, что Кальвин, человек исключительных способностей, сможет залечить эти раны. Кальвину это действительно удалось: воспользовавшись редчайшей возможностью, он приступил к реформам с небывалой решительностью. Всего за несколько месяцев он реорганизовал Женевскую церковь, подверг пересмотру её отношения со светскими властями и заставил весь город участвовать в беспощадной программе восстановления нравственности. «Если вы хотите, чтобы я был вашим пастором, – предупреждал он членов городского совета, – вам придётся исправиться, отказавшись от беспорядочной жизни» [653]. Кальвин не бросал слов на ветер.
Разумеется, у него были противники. С ними он обходился грубо, даже жестоко, однако использовал только законные средства, не прибегая к физическому насилию. У него не было ни оружия, ни охраны. Когда посреди улицы враги плевали ему в лицо, он подставлял другую щёку. Он не занимал никакой должности в городском совете, а до 1559 г. не имел даже женевского гражданства. Источником его власти была кафедра проповедника; он держал горожан в подчинении исключительно как служитель Божьего Слова. Его почитатели, которых за пределами города становилось всё больше, видели в этом признак Божественного одобрения. Когда в 1555 г. в Женеву прибыли изгнанники из Англии, они были потрясены, обнаружив здесь образцовую христианскую общину: общество, в основе которого лежал идеальный баланс свободы и дисциплины. Увиденное произвело на них неизгладимое впечатление.
Практические аспекты богоугодного порядка заботили Кальвина больше, чем любого из реформаторов. Он исходил из того, что христиане не могут быть лишены «привилегии свободы» [654]. В соответствии с его представлениями о Церкви каждый христианин волен был как присоединяться к ней, так и покидать её. «Хотя весь мир погружён в глубочайший мрак невежества, всё же остаётся, как проблеск света» [655] совесть и то, что ею диктуется. Кальвин, однако, полагал, что не всем дано спастись. Лишь немногим избранным в ответ на искреннюю веру Бог дарует благодать. Таким образом, судьба каждого из потомков Адама предопределена: одним суждено оказаться на Небесах, других ждёт вечная смерть. Кальвин открыто признавал, что «мы должны ужасаться Божьему решению» [656], но отказывался закрывать на него глаза. Он знал, что многие отвергнут дары Святого Духа, и тем упорнее трудился, чтобы не просто создать общину избранных, но привести её в соответствие с Божьим замыслом. Для этого он учредил четыре чина. Пасторы должны были проповедовать Слово Божье, учителя – наставлять молодёжь, дьяконы – помогать обездоленным. Блюстителями морали мирян стали выборные «старейшины» – «пресвитеры». Из пресвитеров и пасторов состоял особый церковный суд – консистория, – заседавший каждый четверг. Каждый, кто пропустил воскресную службу, преступил одну из Десяти заповедей или нарушил один из законов, разработанных лично Кальвином, неминуемо получал повестку и обязан был явиться на заседание, какое бы высокое положение он ни занимал. За год предстать перед судом приходилось примерно каждому пятнадцатому жителю города [657]. Тех из горожан, кто ненавидел Кальвина, отрицал его богословие, уставал от ежедневных нравоучений и разглагольствований, больше всего пугала именно консистория. Они жили в страхе, чувствуя, что за ними повсюду следят, делают пометки, оценивают каждый их шаг. В свою очередь, протестанты, бежавшие от гонений, оторванные от дома и едва не разуверившиеся в том, что в беспорядочном падшем мире можно жить в гармонии с Божьим замыслом, идеализировали общину Кальвина именно потому, что он был всерьёз озабочен исправлением грешников. Один из поклонников Кальвина утверждал, что в Женеве была создана «превосходнейшая школа христианской жизни из существовавших на земле с апостольских времён» [658].
Беженцы желали добраться до Женевы, как лань желает попасть к потокам воды [659]. Благотворительности в учении Кальвина отводилась особая роль. Члены его общины готовы были оказать помощь даже нуждающемуся иудею: «…кто сеет скупо, тот скупо и пожнёт; а кто сеет щедро, тот щедро и пожнёт» [660]. Готовность женевцев помогать беженцам для Кальвина была важнейшим показателем успеха его миссии. Он признавал, что у многих горожан потоки нищих иноземцев вызывали глубокое отвращение. Но ведь в этом и состояла его задача – переучивать упрямцев. Превратив Женеву в приют для огромного числа беженцев, Кальвин достиг многого. Он подал исключительный пример благотворительности и продемонстрировал, что создать благочестивое общество вполне возможно. Это утешение внушало гонимым веру в то, что страдания их не были напрасными, что всё в жизни происходит в соответствии с Божественным замыслом. И если беженцам всё-таки удавалось вернуться домой, они рассказывали об увиденном соотечественникам. Враги презрительно именовали их кальвинистами и тем самым отдавали дань уважения реформатору. Чтобы жить в соответствии с Божьим замыслом в интерпретации Кальвина, вдохновлённые им люди готовы были платить любую цену: оставить позади прошлое, покинуть свои дома, отправиться в долгий путь – до самого края света.
Рассеивая туман
Дело было в 1581 г. Тёмной ночью несколько человек несли тело казнённого разбойника по улицам города Шрусбери. Они направлялись к холму, возвышающемуся над рекой Северн; над холмом возносился к небу один из высочайших шпилей всей Англии. Церковь Святой Марии была основана очень давно, при Этельстане; ещё до завоевания Уэльса, расположенного в шестнадцати километрах к западу от этих мест, её облюбовали папские легаты. Те времена давно прошли: ныне то, что протестанты презрительно именовали папизмом, в Англии было под запретом. Королева Мария, ревностная католичка, умерла в 1558 г. Трон унаследовала её сводная сестра Елизавета, дочь Анны Болейн. Над вратами церкви города Шрусбери теперь красовался её герб и библейский стих: «Много было жен добродетельных, но ты превзошла всех их» [661]. Однако до сих пор не все пятна папизма удалось смыть. Во дворе церкви стоял исполинский крест. Многим жителям Шрусбери он был очень дорог; но поэтому-то и нужно было от него поскорее избавиться. Под покровом ночи люди, похитившие труп, принялись ломать крест. Завершив начатое, они вырыли могилу там, где он когда-то стоял, и бросили в неё тело разбойника. Лучше казнённый преступник, чем памятник папизму.
Кальвин писал, что человеческий разум напоминает «кузницу, в которой выковывают идолов» [662]. На всех его реформах лежала печать этого страха перед готовностью падших смертных отвернуться от Бога, осквернить чистое сияние Его заповедей, воздвигнуть прямо в Его святилище золотого тельца. Со смерти Кальвина прошло более десяти лет; но к его предостережениям теперь прислушивались далеко за пределами Женевы. Самые большие тиражи его работ были напечатаны в Лондоне, причём спрос превышал предложение. Один предприимчивый издатель даже решил выпустить компиляцию его самых популярных трудов. Бестселлерами сочинения Кальвина в одночасье стали не только в Англии; слава его дошла до Шотландии, страны, о которой сами жившие в ней аристократы говорили, что она находится «практически за пределами человечества» [663]. В 1559 г. проповедь вернувшегося из Женевы изгнанника Джона Нокса спровоцировала в Шотландском королевстве волну благочестивого вандализма. Одна из общин, выслушав речь Нокса о грехе идолопоклонства, тут же отправилась разрушать местный собор. Некоторые энтузиасты поджигали аббатства и разоряли монастырские сады. Дело кончилось короткой, но кровавой гражданской войной; менее чем через год парламент Шотландии проголосовал за проведение в стране Реформации в духе кальвинизма. Борьба с идолопоклонством приобрела официальный характер. Отныне во всей Британии не осталось символов папистского суеверия, которые нельзя было на законных основаниях уничтожить. До крестов, воздвигнутых ирландскими монахами, современниками Колумбана, на скалистых островах, заросших вереском и терзаемых атлантическими ветрами, и до замшелых часовен, стороживших журчащие ручьи посреди валлийской глуши, добирались люди с кувалдами и делали своё дело. Скрыться от блюстителей благочестия, вдохновлённых Кальвином, становилось всё труднее.
Почему же крест, стоявший во дворе церкви Святой Марии, пришлось уничтожать втайне от всех? Люди, решившиеся на это, верили, что время истекало. По ту сторону Ла-Манша силы тьмы, беспощадные слуги ада, топили славные христианские города в крови избранников Божьих. В 1572 г., в праздник святого Варфоломея, тысячи протестантов стали жертвами резни на улицах Парижа. Во Франции, на родине Кальвина, повсюду убивали его последователей. В древнем Лионе пролилась кровь новых мучеников. В Нижних Землях разгорелся ещё более ожесточённый конфликт. Там располагались богатейшие города и процветали всевозможные протестантские течения. Ещё в 1523 г. двух антверпенских монахов обвинили в ереси, и Карл V велел их повесить, а монастырь их сровнять с землёй. Голландцем был и владыка Мюнстера Иоанн Лейденский. В последующие десятилетия в Нижних Землях было казнено больше протестантов, чем где-либо ещё, но ряды их неуклонно пополнялись. Многие из тех, кто противостоял монархии, располагавшей всеми богатствами Нового Света, находили в учении Кальвина жизненно важное утешение: меньшинство не обязательно неправо. Восстание против тирании – не грех, а, напротив, долг. Бог позаботится о своих избранниках. Конечно, уничтожение креста в английском торговом городке не шло ни в какое сравнение с борьбой против самой грозной военной машины христианского мира. Но менее благочестивым оно от этого не становилось. Верность нидерландских повстанцев Воле Божьей, их готовность рискнуть своей собственностью и своей жизнью, храбрость и изобретательность, при помощи которых они противодействовали идолопоклонству, – это вдохновляло всякого, имеющего глаза, чтобы видеть.
В Англии, как и в осаждённой Голландской республике, многие стремились к чистоте. Через год после уничтожения креста в церковь Святой Марии прибыл новый священник, объявивший, что королева, верно служа Богу, «одержала достойную победу над духовной тиранией» [664]. Но среди его паствы, как и повсюду в королевстве, было немало тех, кто считал иначе. Англия сильно отличалась от Голландской республики, в борьбу за независимость которой выдающийся вклад внесли кальвинисты, вследствие чего их церковь, гордо именуемая ими Реформатской, стала там господствующей и государственной. Протестантизм Елизаветы не был похож на кальвинизм. Её приверженность атрибутам папизма – епископам, хорам, распятиям – возмущала ревнителей благочестия. Она оставалась глуха к их призывам продолжить реформы, а они всё чаще выражали сомнения по поводу того, можно ли вообще считать Церковь Англии протестантской. Прозвище, которым наградил этих недовольных в 1565 г. один изгнанник-католик, – «пуритане», то есть «ревнители чистоты» [665] – очень им подходило. Они были уверены, что спасутся немногие; а упрямство королевы лишний раз убеждало их в том, что именно они – избранники Божьи. Они не просто имели право, они обязаны были взять на себя ответственность за реформы. Разве титулы епископов – не тщета «папистских пережитков» ?[666] Разве королевское жеманство – не тирания? Власть должна принадлежать благочестивому братству во главе с выборными пасторами и пресвитерами. Именно им предстоит продолжить начатое, очистить мир от обмана, а ковчег христианства – ото всех прилипших к нему моллюсков и водорослей, которые суть человеческие выдумки. Миссия казалась столь грандиозной, что на недовольство традиционных защитников Церкви и государства, всевозможных архиепископов и королей можно было не обращать никакого внимания. Задача ставилась ни много ни мало привести в порядок весь мир. Добиться единения Бога и человека.
Программа пуритан, конечно, была революционной – они отрицали традиции, они презирали суеверия, – но она отнюдь не была столь радикальным разрывом с прошлым, как казалось её горячим сторонникам или непримиримым противникам. Благочестивые борцы с идолопоклонством встречались не только на страницах Библии. В 1554 г., ещё при королеве Марии, папский легат, которого понтифик направил в Англию после её возвращения в лоно Римской церкви, выступил перед членами парламента. Он напомнил им, что именно папство некогда принесло в их земли весть о Христе и положило конец почитанию камней и деревьев. В Нижних Землях католические епископы, отчаянно пытаясь удержать паству, сделали особый акцент на культе святого Бонифация, познакомившего обитателей этих мест с Евангелием и срубившего дуб Тунора, чтобы построить церковь. Подобные атаки могли поколебать уверенность протестантов. Некоторые из них, конечно, настаивали, что христианство проникло в Англию задолго до Григория Великого, ещё во времена апостолов, и заслуги Римского Антихриста в этом не было. Другие утверждали, что Беда выдумал почитаемых в Британии святых, чтобы заполнить пустоту, образовавшуюся после свержения языческих богов. Но эти взгляды не прижились. Многие протестанты смотрели на историю Англосаксонской церкви как на источник вдохновения и образец для подражания. Конечно, потом она развратилась – как и весь христианский мир, – но в этом виноват был папа Григорий VII. Отказываясь от древних обычаев, протестанты не могли полностью подавить ощущение парадокса: отказ от традиций был для христианства чем-то традиционным.
На заре английского христианства, когда первый король Нортумбрии, услышавший Благую весть, согласился принять крещение и для этого направился вместе со своими людьми к реке, перед ними вдруг возник ворон. Ворон громко каркал; каждый язычник знал: это предостережение. Но миссионер, римлянин, посланный Григорием Великим, приказал поразить ворона стрелой. «Если себя саму неразумная эта птица не сумела уберечь от смерти, то не возвестит она будущего и людям крещёным, рождённым заново по образу Божьему…» [667] С этим согласился бы любой пуританин. Высмеивая рассказы папистов о следах дьявола на камнях или о том, что во время евхаристии Христос физически присутствует в собрании верующих, протестанты вовсе не сомневались, что божественное начало проявляется во Вселенной повсюду. В этом Кальвин был убеждён не меньше, чем Абеляр. Тайны Веры не предполагают разумного осмысления, но разум вовсе не бесполезен. Он вполне может вникнуть в неумолимое движение звёзд, пение птиц, восхваляющих своего Создателя, и цветение улыбающихся Ему цветов [668], открыв смертному пути Господни.
Со времён Лютера минул век – и протестанты уже могли считать себя наследниками революции, коренным образом изменившей христианский мир. Теперь на неё смотрели не как на промежуточный этап длительного процесса реформации, а как на единственный в своём роде переломный момент – как на Реформацию с большой буквы. Сторонники Реформации превозносили её как освобождение человечества от невежества и ошибок. Прежде мир был погружён во тьму – и христиане могли без конца и без доли сомнения выслушивать истории о всевозможных чудесах; но ныне, «когда туман начал рассеиваться, к ним стали относиться как к бабкиным сказкам, выдумкам церковников, иллюзиям духов и знакам Антихриста» [669]. Если верующие могли найти Бога внутри себя посредством личного духовного опыта, значит, Его можно было обнаружить и в огромном, сложно устроенном космосе.
Подлинные чудеса более не нуждались в том, чтобы паписты объявляли их чудесными.