Лейден, 1620 г.
Голландцы по-прежнему ощущали себя народом, спасённым от колесниц и коней Фараона. Лейден был освобождён сорок шесть лет назад, но воспоминания о чудовищной осаде города его жители хранили с гордостью. О том, как войскам испанского короля Филиппа II, сына Карла V, почти удалось взять город измором. О том, как отчаявшиеся повстанцы разрушили дамбы, чтобы спешащий на помощь к ним флот мог подплыть к стенам Лейдена. О том, как налетел чудовищный шторм, вода стала прибывать, и осаждающие в ужасе отступили. Каждый год 3 октября, в годовщину чудесного события, горожане возносили к Небесам молитвы, благодаря Бога. День был объявлен праздничным; многие постились, другие, наоборот, пировали, вспоминая о том, как Лейден «властью Бога Всевышнего был чудесным образом спасён и освобождён» [670]. Особой популярностью пользовались хлеб и селёдка – именно их союзники в 1574 г. раздали голодающим горожанам; но немало было и тех, кто вкушал тушёных грызунов. К 1620 г. Лейден вошёл в число городов, «обильных всяким богатством» [671], но кого-то это воодушевляло, а кого-то – тревожило. Горожане знали: всё хорошее таит в себе искушение. Человек должен упорно трудиться, занимаясь своим ремеслом, но не забывать, что всякая награда даруется ему Всевышним. Голландцам, внимательно читавшим Библию, не нужно было напоминать, что произошло с народом Израиля, когда он нарушил Завет, заключённый с Богом. Божий гнев, обративший в бегство испанцев, испугавшихся вод и ветра, мог обрушиться и на самих лейденцев. Впав в грех и расточительность, горожане рисковали вновь столкнуться с необходимостью ловить и готовить крыс.
У городских кальвинистов были веские причины для беспокойства. Государственная церковь Голландской республики пользовалась почётом, но Лейден вовсе не был похож на Женеву. В городе была консистория, но она дисциплинировала только тех, кто являлся на заседания добровольно. В городе таких находилось процентов десять, не более. Люди благочестивые не могли не замечать зловещих последствий этой распущенности. В университете профессора предпринимали попытки смягчить учение Кальвина о предопределении. На улицах начались столкновения враждующих группировок. Страсти накалились до того, что в 1617 г. вокруг ратуши выросли баррикады. В 1619 г. мятежные проповедники были наказаны, но конфликт до конца не утих. А тем временем многие жители Лейдена занялись танцами, пристрастились к театру или к огромным сырам. Родители прилюдно обнимали своих детей. Лютеране, анабаптисты и даже иудеи поклонялись Богу, как им заблагорассудится. Власти отказывались что-либо предпринять; их бездействие вызывало у членов Реформатской церкви протест, выражавшийся в многословных речах. К 1620 г. реформаты, вещая с лейденских кафедр и сравнивая голландцев с древними евреями, чаще вкладывали в это сравнение не похвалу, а грозное предостережение.
Но даже стремление отгородиться от идолопоклонства и создать угодное Богу государство, благочестивое и благоденствующее, омрачалось тенью упрёка. «Господи, когда всё было против нас, Ты привёл нас в землю, где мы разбогатели благодаря торговле, и Ты был к нам добр» [672]. Но как же те, кому не довелось пройти посуху меж расступившихся вод, те, кому приходилось жить за пределами республики трудолюбивых и мужественных голландцев, те, кого по-прежнему угнетал Фараон? Наступил октябрь. Лейденцы вновь принялись праздновать годовщину освобождения от испанцев. Проповедники-реформаты всё решительнее призывали республику достойно нести звание нового Израиля. А протестанты, жившие в долине Рейна и в Богемии, готовились к войне. Как и во времена Жижки, император-католик собирал войско для похода на Прагу. На этот раз целью было искоренение протестантизма. Голландцы, верившие, что обещанное Богом обещано всему миру и что всё бытие человеческое подчинено Его воле, были настроены сражаться. На помощь князьям-протестантам они послали войска. Одна кавалерийская колонна дошла до Рейна. Чтобы укрепиться, большое войско заняло позиции в близлежащих горах, покрытых белыми пятнами меловых карьеров. В его состав вошли пять тысяч солдат, которые или сами были голландцами, или сражались на деньги голландцев.
Сдержать натиск Антихриста протестантам не удалось. В сражении на Белой горе, состоявшемся 8 ноября, их силы были разбиты. В тот же день пала Прага. Но война этим не кончилась. Наоборот, это было только начало. Словно чудовищная машина с вращающимися лезвиями, противостояние католиков и протестантов сеяло смерть и разрушения. Его ареной становились всё более отдалённые уголки империи, в него втягивались всё новые чужеземные армии; а лезвия всё вращались и вращались, врезаясь в горы человеческих тел. Они остановились лишь спустя тридцать лет. Христианское учение не только не усмиряло ненависть, казалось, оно её разжигало. Счёт жертв войны пошёл на миллионы. По пепелищам разорённых городов рыскали волки. С пугающей частотой повсеместно творились зверства, столь отвратительные, что один пастор всерьёз опасался: «Те, кто придут после нас, не поверят, узнав, какие несчастья мы пережили» [673]. Мужчин оскопляли, женщин жарили в печах, на маленьких детей надевали поводки, словно на собак. Опасность грозила голландцам в их собственной твердыне, и они думать забыли о том, чтобы отправлять своих людей на бойню, в которую превратились земли за границами Республики. Оборонительная стратегия была разумной – и вполне благочестивой. Только отстояв независимость государства, можно было защитить государственную Церковь – ради блага всего христианского мира. В Лейдене даже беднейшие горожане могли не сомневаться, что вносят свою лепту: из-за роста военных расходов власти ввели высочайшие налоги на хлеб и пиво. Кальвинисты, твёрдо придерживавшиеся основ своей веры и располагавшие средствами, чтобы доказать свою благочестивость на деле, оказывали помощь многочисленным беженцам. В самые тёмные времена они подавали пример христианского поведения всему миру.
Но с этим были согласны не все. В Германии и в Центральной Европе, на полях ожесточённых сражений, многим казалось, что величие Республики замешано на крови. Железо, боеприпасы, векселя, с помощью которых финансировали военные действия обе стороны конфликта – всё было монополизировано предприимчивыми голландцами. Великая мечта ревнителей благочестия – своим примером вдохновить разобщённое человечество обратиться к целительной Божественной благодати – сталкивалась с суровой реальностью: христианский мир разрывался на части. Могли ли избранники Божьи среди этой агонии не запятнать свою веру компромиссами и лицемерием? Могли ли они укрыться от зла века сего, оставшись при этом светом, сияющим всему миру, градом на холме?
Пытаясь ответить на этот вопрос, в Лейдене не ограничивались повышением налогов на пиво. Девятого ноября 1620 г., на следующий день после сражения на Белой горе, корабль под названием «Мейфлауэр» причалил к клочку земли на северной оконечности Нового Света. Сто пассажиров, ютившихся на этом судне, решились на изнурительный двухмесячный переход через Атлантику, потому что, как писал один из них, «почитали себя пилигримами» [674]. Половина из этих пилигримов отправилась в путь из Лейдена; но они были не голландцами, а англичанами. Лейден был лишь одним из пунктов длинного маршрута, намеченного ещё в Англии и с тех пор казавшегося пилигримам усеянным грехом. В 1607 г. они покинули свою родину, а через тринадцать лет, отплывая в Новый Свет, без сожалений оставили позади Лейден. Даже благочестивая Голландская республика не соответствовала их представлениям о чистоте и о гармонии с Богом. Пилигримы осознавали, что им предстоит тяжёлое испытание. Они не сомневались, что новая Англия, на поиски которой они отправились, предастся греху так же, как предалась старая, если им не хватит стойкости. Но на нетронутой земле переселенцы надеялись обрести свободу действия и шанс стать новым Израилем. Если одинокий грешник, обратившись к Богу, может рассчитывать на дар Божественной благодати, то может и целый народ. Убеждённые в этом, пилигримы высадились в Америке и основали поселение, назвав его Плимутом. Оно должно было стать примером для всего мира. В следующем десятилетии на берегу залива Массачусетс появилось ещё одно поселение, предводители которого тоже стремились всем доказать, что мечта о благочестивом обществе может стать реальностью. «Таково установление между Богом и нами, – объявил один из них, юрист и проповедник по имени Джон Уинтроп, ещё по пути в Новый Свет, – ради этого мы заключили Завет с Ним» [675]. Под свободой эти люди понимали возможность свободно присоединиться к этому завету, стать частью общества благочестивых поселенцев, ограждённого благодатью.
Однако с самого начала предводители пуритан Новой Англии столкнулись с парадоксом. Место, где они поселились, казалось им рубежом огромной и неизведанной пустоши, практически краем света, но взоры их были обращены ко всему миру. Уинтроп предостерегал своих соратников, утверждая, что, нарушив завет, они станут притчей во языцех, посмешищем для всех народов земли. От них зависела судьба всего падшего человечества. Они были его последней надеждой. И именно поэтому им нельзя было допускать в свои ряды тех, чьё присутствие могло лишить их общество статуса общины избранников. Слишком многое стояло на кону. Исключительность казалась необходимостью. Во главе колонии стояли выборные руководители; значит, правом голоса должны были обладать только те, кто был явно освящён благодатью. «Мы заключили с вами завет, – говорил своим избирателям Уинтроп, – когда поклялись вам в том, что будем править вами и судить вас по Божьим законам и по нашим собственным в меру сил наших» [676]. На плечи избранных путём голосования ложилась колоссальная ответственность. Они, словно пророки древнего Израиля, не сомневавшиеся в том, что правильно понимают Слово Божье, должны были то отчитывать, то вдохновлять избранный народ. К этой миссии они относились очень ответственно, порой воспринимая её буквально. В 1638 г. была основана очередная колония – Нью-Хейвен. Она создавалась по образу походного лагеря, который обустроил Моисей, следуя указаниям, полученным от Самого Бога. Такова была доля избранного народа.
Однако, в отличие от земель, окружающих гору Синай, Новая Англия вовсе не была пустошью. Даже на заре существования поселений находились колонисты, которым не хотелось жить по-пуритански. Людей благочестивых они вынуждали тревожиться и ворчать. С момента прибытия в Новый Свет прошло чуть больше года, а какие-то бездельники, не успевшие переродиться, вздумали отпраздновать Рождество игрой в крикет. Пилигримы быстро отобрали у них игровые биты. Постепенно колонии разрастались, а вместе с ними росло и желание избранников контролировать тех, кто не принадлежал к их числу. Благочестивые люди не торопились предоставить им право голоса, но требовали от них помогать пасторам, посещать церковь и слушать суровые проповеди, в которых обличались их грехи. Стремление учить и воспитывать проистекало из глубокой убеждённости пуритан в том, что Бог даровал им Новый Свет, словно цветущий сад, за которым нужно ухаживать, словно виноградник, слишком драгоценный, чтобы уступить его сорнякам.
Пилигримы считали, что стали хранителями земель, «плодородных и пригодных для жилья, но населённых лишь дикими людьми, которые рыщут там наподобие лесных зверей» [677]. Всевышний даровал новую Англию переселенцам, чтобы они подали пример всему миру, но это не избавляло их от долга перед индейцами (так вслед за испанцами англичане стали называть представителей коренных народов Америки). На печати экспедиции, которую возглавлял Джон Уинтроп, был изображён индеец в костюме Адама, умоляющий: «Придите и помогите нам». Пуритане верили, что благодать Божья свободна и не зависит от человеческой воли; у них не было причин считать, что то, что даровано англичанам, не может быть даровано дикарям. Каждый пастор в Новой Англии знал, что все люди сотворены по образу и подобию Божьему, а врагов своих нужно любить. Через несколько десятилетий после высадки в Плимуте пуритане с привычным рвением принялись распространять Благую весть среди местных племён. Миссионеры проповедовали индейцам на их собственных языках и трудились над переводами Библии. Но христиане, которым было поручено возвестить Слово Божье всему человечеству, верили и в то, что на недоброжелателей избранного народа должен обрушиться Божий гнев. В 1622 г. английский солдат, которого пилигримы избрали своим капитаном, узнал, что воины племени массачусетов собираются напасть на колонию, и, недолго думая, нанёс превентивный удар. Многим в Плимуте это не понравилось, но голову предводителя массачусетов всё-таки насадили на кол и выставили в колониальном форте. Через пятнадцать лет колонисты в союзе с несколькими местными племенами разгромили враждебный народ пекотов. На земле рядом с пылающими вигвамами остались лежать тела четырёхсот мужчин, женщин и детей. «Ужасен был вид заживо горевших и потоков крови, ужасен был и смрад…» [678] Вновь нашлись пуритане, у которых резня вызывала лишь отвращение; и им вновь отвечали, что Бог разрешил проливать кровь для защиты Израиля. Их уверяли: «В Священном Писании говорится, что в некоторых случаях женщины и дети должны гибнуть вместе со своими родителями. Деяния наши в достаточной мере освящены Словом Божьим» [679].
То же самое мог сказать Карл Великий в ответ на упрёк Алкуина. Пуритане поселились в Новом Свете, спасаясь бегством от вырождения, царившего в Старом; они гордились тем, что родились заново, но вызовы, с которыми они сталкивались как христиане, корнями уходили в глубокую древность.
Всё для всех
Летом 1629 г. вдали от деревянных лачуг и частоколов Плимута, на другом конце земли, утреннее небо над крупнейшим городом мира начало чернеть. Астрономы Пекина привыкли наблюдать за затмениями. Записи о подобных явлениях велись с древнейших времён и хранились в здании Министерства ритуалов, расположенном к югу от огромного императорского дворцового комплекса. Сменявшиеся династии выделяли большие средства на ведение расчётов для создания правильных календарей; эта наука в Китае именовалась «ли-фа». Небрежное отношение к движению звёзд грозило бедствиями. Китайские учёные верили: всё, что происходит на небе, неразрывно связано с событиями на земле.
Именно поэтому в Китае составление и распространение календарей было прерогативой государства. Императоры надеялись, что ведение точных записей о затмениях поможет предотвратить беду. Увы, за последние годы Министерство ритуалов допустило целый ряд позорных ошибок. Предсказав затмение в 1592 г., его учёные ошиблись на целый день. Ведомству срочно требовались реформы. По расчётам чиновников, очередное затмение должно было произойти 23 июня; но заместитель министра настоял, чтобы на этот раз они работали в условиях конкуренции. Сюй Гуанци, прославленный учёный из Шанхая, поставил под сомнение саму методику, которой китайские астрономы пользовались с незапамятных времён. Сравнительно недавно в Пекине узнали о существовании другого учения о ритмах космоса, разработанного в варварских землях далёкого Запада. Сюй Гуанци не просто покровительствовал иноземным астрономам, а подружился с ними – и годами ходатайствовал об их назначении на государственные посты. Для него наступил момент истины. Когда затмение закончилось и Пекин наполнился дневным светом, прогноз китайских астрономов сравнили с прогнозом варваров. Победа в состязании осталась за варварами. Награда не заставила себя ждать. В сентябре император лично поручил им осуществить реформу календаря. Нарядившись в долгополые одежды китайских учёных, они получили в своё распоряжение пекинскую обсерваторию и принялись за работу. Их триумф свидетельствовал об их учёности, об их обширных знаниях о небесных явлениях и об их способности отслеживать движения звёзд. Но свидетельствовал он и о том, что они сумели постичь замысел своего бога. В это верили не только иностранцы, прибывшие с далёкого Запада; их мнение на этот счёт разделял сам Сюй Гуанци. Все они, как варвары-астрономы, так и министр Китайской империи, были людьми крещёными. Все они были верными слугами Церкви.
Новость о том, что новообращённые христиане появились в самом центре далёкой, могучей и загадочной китайской державы, в городе, добираться до которого из Европы нужно было три года, в Риме, разумеется, вызывала ликование. В эти трудные времена здесь привыкли к неутешительным вестям: христианский мир, казалось, начал гнить заживо. Одни древние государства впали в ужасную ересь, другие стали жертвами турецких завоеваний. Значительная часть Венгрии – родины святого Стефана и святой Елизаветы – оказалась под властью османского султана. Потерпев поражения на многих фронтах, Католическая церковь напрягла все силы, чтобы укрепить свои рубежи. Иначе она рисковала уподобиться бесчисленным сектам еретиков, стать всего лишь одной из множества церквей – всё ещё Римской, но уже не Католической, не Вселенской. Страшась этой поистине адской перспективы, папство с помощью своих верных слуг разработало обоюдоострую стратегию. В землях, где оно господствовало с давних времён, был сделан акцент на ужесточение дисциплины. В 1542 г. в Риме была учреждена инквизиция по образцу испанской. В 1558 г. она составила длинный список запрещённых книг; годом позже в Венеции десять тысяч томов публично предали огню. Тем временем за океаном, в землях, открытых испанскими и португальскими авантюристами, католическим миссионерам удалось собрать большой урожай душ. За победой христианского оружия в Мексике последовало покорение других фантастических стран: Перу, Бразилии, островов, которые в честь Филиппа II были названы Филиппинами. Многие, как и прежде, свято верили в то, что Бог одобряет эти завоевания, что продолжать их христиане не только могут, но даже обязаны. Апологеты безграничного испанского империализма по-прежнему ссылались на распространённость в далёких краях идолопоклонства, человеческих жертвоприношений и других отвратительных проявлений язычества. Не забыли богословы в христианских облачениях и о древнем учении Аристотеля, утверждая, что правление «цивилизованных и добродетельных владык» [680] идёт на благо самим варварам.
Слова Аристотеля, однако, можно было трактовать и по-другому. В 1550 г. в испанском городе Вальядолиде разгорелся спор о том, имеют ли индейцы право на самоуправление. Постаревший Бартоломе де лас Касас спрашивал, кого следует считать настоящими варварами: индейцев, народ «кроткий, терпеливый и скромный», или завоевателей-испанцев, отличавшихся, помимо жестокости, ещё и ненасытной жаждой золота и серебра? Все люди, не исключая язычников, были одинаково созданы Богом и наделены искрой разума. С точки зрения лас Касаса, слова его оппонента о том, что испанцы настолько же превосходят индейцев, насколько все люди превосходят обезьян, были неприкрытым богохульством. «Представители всех народов мира являются людьми, а существует лишь одно определение человека: люди, все вместе и каждый в отдельности – существа разумные» [681]. Каждый смертный, даже если он не христианин, обладает правами, данными ему Самим Богом. Лас Касас так и назвал их – «права человека» (по-испански – derechos humanos). Христианам, согласившимся с этой концепцией, трудно было верить в то, что крещение само по себе наделяет их превосходством над язычниками. Знание о том, что мир велик и населён бесчисленным множеством народов, и вдохновляло, и отрезвляло миссионеров. Испанские и португальские авантюристы видели в индейцах презренных варваров, но точно так же жители далёких земель могли счесть варварами самих европейцев. В Китае это было особенно очевидно. Даже в отдалённых провинциях путешественники встречали «людей столь цивилизованных и сведущих в науках, в государственном управлении и во всём остальном, что они ничем не уступают нам, жителям Европы» [682]. Путешествуя по дорогам и рекам империи, поражаясь её богатству и величине её городов, миссионеры чувствовали себя почти так же, как некогда Павел, странствовавший по римскому миру. «Для всех я сделался всем…» [683] Такова была стратегия апостола, стремившегося привести весь мир ко Христу. Кортес, сокрушив народ мешика, и не думал следовать примеру Павла; но относиться к Китаю так, как отнеслись испанцы к Новому Свету, было нельзя. Слишком древним, могущественным и высокоразвитым было китайское государство. «Страна эта, – писал первый миссионер, переплывший океан и добравшийся до Пекина, – сильно отличается от всех прочих стран» [684]. Миссионеры, которые отправлялись в эту страну с проповедью Евангелия, исполняя волю Спасителя, не могли позволить себе оставаться прежде всего европейцами. Ведь весть о Христе обращена ко всему миру – в этом весь её смысл.
Человек, которому Сюй Гуанци поручил исправить календарь, всю жизнь придерживался этого убеждения. Иоганн Шрек был человеком поразительной эрудиции: не только астрономом, но и врачом, математиком и лингвистом. Впрочем, в первую очередь он был священником, членом ордена, созданного в 1540 г. и сразу же взявшегося за решение глобальных задач. Иезуиты, как и нищенствующие монахи, давали обеты бедности, целомудрия и послушания; кроме того, они приносили особую клятву послушания папе римскому, обязуясь исполнить любую порученную им миссию. В результате некоторые иезуиты посвящали жизнь преподаванию; другие пытались вернуть в лоно Католической церкви Англию, рискуя стать мучениками; третьи же отправлялись в путешествие на край света. За пределами Европы они должны были придерживаться местных традиций, не выходя, разумеется, за рамки христианского учения. В Индии им полагалось жить, как индийцам, в Китае – как китайцам. Они с большим рвением перенимали обычаи чужих земель, порой доходя до крайностей. Первый иезуит, посетивший Пекин, столь успешно интегрировался в китайскую элиту, что, когда в 1610 г. он умер, сам император выделил участок земли, на котором его похоронили. До него такой чести не удостаивался ни один иностранец. Итальянец Маттео Риччи прибыл в Китай в 1582 г., не зная ни слова по-китайски. Он взял имя Ли Маду и превратился в знатока классических китайских текстов, к которому императорские чиновники относились как к равному. Конфуций, древний философ, учение которого стало основой китайской этики, явно не был христианином, но Риччи не мог относиться к нему пренебрежительно, как к простому язычнику. Миссионер был искренне убеждён в том, что Конфуций, как и Аристотель, обладал особым Божественным даром разума, а также в том, что в последующие века его учение было искажено его последователями. Риччи верил, что достаточно убрать эти вековые наслоения, чтобы обратить конфуцианцев в христианство. Он считал, что основы конфуцианской философии с христианским учением вполне совместимы. Поэтому, отправляя в Рим письмо с просьбой прислать астрономов, Риччи не искал оправданий своему намерению помочь китайскому императору в исправлении календаря. «Ему было известно, что, в соответствии с установлением Божьим, в разные эпохи разные народы склоняли к вере во Христа различными способами» [685]. Шрек, отправляясь из родного Констанца в далёкий Пекин, был готов посвятить этой идее всю оставшуюся жизнь.
Но в руководстве ордена были и те, кому эта стратегия казалась сомнительной. За несколько месяцев до того, как судьбоносное затмение обеспечило Шреку должность придворного астронома, в Пекин прибыл высокопоставленный иезуит, которому было поручено проинспектировать деятельность миссионеров. Андре Палмейру был впечатлён их талантами, но убеждение, которым они руководствовались, вызвало у него лишь недоумение. Ему вовсе не казалось очевидным, что ядро конфуцианской философии напоминает христианское учение. «Тех священников, которые утверждают, что среди китайских книг есть этические сочинения, прививающие людям добродетели, я спрашиваю, существовала ли в истории секта, вовсе лишённая каких бы то ни было правил достойной жизни?» [686] Покинув Пекин за неделю до того, как утреннее небо над городом начало чернеть, Палмейру рассуждал о различных аспектах жизни китайцев, которые вызывали у него беспокойство: о высокомерном отношении императорских чиновников к беднякам, об их неспособности понять различие между Церковью и государством, об их ужасной склонности к многожёнству. Больше всего Палмейру смущало то, что ему не удалось обнаружить ни единого намёка на почитание Единого Бога Израиля. Ему показалось, что китайцам в принципе чужды представления о творении и о боге. Они верили не в верховное божество, законам которого подчиняется вся вселенная, а в естественный порядок вещей, в основе которого лежат вечные элементы – огонь, вода, земля, металл, дерево, – бесконечно сменяющие друг друга. Всё циклично и взаимосвязано. Космос и человечество постоянно колеблются между противоположными полюсами «инь» и «ян». Обязанности императора, возложенные на него самим небом, состоят в том, чтобы взаимодействовать с этими колебаниями и в меру сил поддерживать порядок. Для этого-то ему и нужен точный календарь. Без него он не мог правильно совершать ритуалы, от которых зависела гармония земли и неба. Шрек, став императорским чиновником, нёс теперь за это ответственность.
Презиравший конфуцианскую философию Палмейру не запретил иезуитам занимать должности в Пекине. Он признавал, что Китай – огромная империя, и упускать шанс обратить её правителя в христианство ни в коем случае нельзя, даже если шанс этот невелик. Признавал Палмейру и то, что основания надеяться у иезуитов были. Сюй Гуанци стал живым воплощением их достижений. Прежде, как типичный китайский чиновник, он верил, что люди и звёзды состоят из одного и того же вещества. «Человек рождается между небом и землёй, значит, происхождение его принципиально не отличается от происхождения Небес» [687]. Но затем Сюй повстречался с Маттео Риччи. В 1603 г. он принял крещение и христианское имя Павел. Риччи, рассуждая о том, как повлияло на его друга обращение в христианство, отмечал, что чиновник стал куда внимательнее относиться к христианам из низших слоёв общества. Но разительнее всего поменялись представления китайского интеллектуала о космосе. Готовность китайца привлечь иезуитов к реформированию календаря отражала этот новый, очень христианский взгляд на мир – как на нечто, имевшее начало и стремящееся к концу, управляющееся законами, созданными подобным геометру Богом. Сюй сожалел о том, что поколения императорских чиновников жили и работали во тьме невежества. «Мы не ведали о Создателе мира. Мы интересовались то тем, то этим и в конце концов потеряли из виду Первоисточник. Увы! Сколько потерь, сколько заблуждений!» [688]
Но даже Сюй не осознавал, какую угрозу представляли христианские представления о мире для китайских традиций. Он был верным слугой императора и не ставил под сомнение роль своего господина в поддержании космической гармонии. Как и его далёкие от христианства коллеги, Сюй полагал, что приспособить астрономию иезуитов для нужд китайской державы будет проще простого. Нужно всего лишь перевести книги варваров и раздобыть их приборы для наблюдения за звёздами. Император одобрил этот план, и Сюй дал соответствующие поручения. Но создание в Пекине центра современной европейской астрономии оказалось неожиданно сложной задачей. Самобытные научные традиции существовали не только в Китае. Представления Шрека о движении звёзд, его характере и причинах сформировались под влиянием полученного миссионером образования. До того как стать иезуитом, Шрек учился в Падуанском университете – старейшем в Италии после Болонского. Математику, медицину и другие науки, которые он изучил, до него осваивали поколения студентов в университетах по всему христианскому миру. Автономия подобных институтов, предоставленная им ещё в 1215 г. папским статутом, пережила и войны, и Реформацию. В Китае, где доступ к образованию с древнейших времён контролировался государством, не существовало ничего подобного. Быть иезуитом значило не только верно служить папе, но и знать, что Божий замысел постигается путём свободного и беспрепятственного изучения натурфилософии.
«Священное Писание, – писал Аквинат, – побуждает человека обращать свои помыслы к небесным телам» [689].
Встать на этот путь – это было решение по сути своей христианское.
Звёздный вестник
Исследование неизвестного порой требовало готовности пойти на риск. Процессы, происходящие в человеческом теле, интересовали Шрека не меньше, чем движение тел небесных; 16 мая 1630 г., изучая растение, которое, по некоторым данным, могло вызвать потоотделение, он испробовал этот препарат на себе. Несколько часов спустя он был уже мёртв. Потеря выдающегося астронома, меньше года назад избранного императором для исправления календаря, была, конечно, прискорбной, но для миссии иезуитов она оказалась не фатальной. Сам Шрек подготовился к подобному исходу. Двум его младшим коллегам, получившим направление в Китай благодаря глубоким познаниям в натурфилософии, удалось заменить его. Дело было не только в их собственных талантах, но и в связях с наиболее выдающимися учёными, которые Шрек успел наладить. Живших в Пекине иезуитов от Европы отделяло баснословное расстояние, но работали они не в изоляции. Благодаря Шреку они располагали лучшим в мире оборудованием для наблюдения за небесными явлениями. В их распоряжении были и новейшие звёздные таблицы. Иезуиты не сомневались, что на их глазах происходит беспрецедентная революция в исследовании космоса.
За несколько лет до смерти Шрек пытался объяснить это своим китайским читателям. «Не так давно, – писал он, – математик, прославленный в государствах Запада, изготовил увеличительное стекло, позволяющее видеть с большого расстояния» [690]. Шрек был хорошо знаком с «прославленным математиком». Они вместе присутствовали на торжественном приёме, который был дан в Риме 14 апреля 1611 г. Прежде Галилео Галилей был малоизвестным профессором Падуанского университета и одним из учителей Шрека. В одночасье он стал знаменитым. Его «увеличительное стекло» – усовершенствование изобретения, сделанного в Голландии, – позволило ему исследовать небеса как никогда раньше. Он открыл, что поверхность Луны покрыта кратерами и горами, что Млечный Путь состоит из бесчисленного множества звёзд, что у Юпитера четыре луны. Об этом он, не скупясь на самовосхваление, сообщил в брошюре, которая тут же произвела сенсацию. Приём, на котором Шрек встретил учителя, а гости решили назвать его изобретение телескопом, был дан в честь Галилея не кем-нибудь, а князем. Но пока одни восторгались новыми открытиями, другие уже били тревогу. По модели мироздания, предложенной Аристотелем и на протяжении веков господствовавшей в христианской космологии, был нанесён сокрушительный удар. Как примирить наличие кратеров на Луне с представлениями Философа о ней как о чём-то неизменном, неуничтожимом и не подверженном порче?
Галилей жаждал славы и готов был высмеять всякого, кто стоял на его пути к ней. Сам он не видел проблемы. Аристотеля он презирал, сравнивая его авторитет с самыми отвратительными вещами на свете – «чумой, выгребными ямами и долгами» [691]. Почитатели Философа раздражали его ещё сильнее: «пузатые богословы, видящие в его писаниях предел человеческой гениальности» [692]. Однако новым Лютером Галилей не был. Он стремился выбиться в люди и на этом поприще преуспел, но революционером становиться не собирался. Он знал, что прославится, если ему удастся убедить в своей правоте иерархов Католической церкви – высокопоставленных членов ордена иезуитов, кардиналов, наконец, папу римского. Именно поэтому весной 1611 г. он отправился в Рим и носился со своим телескопом. Заслужить известность среди виднейших людей города ему более чем удалось. Космология Аристотеля фактически была посрамлена. Шрек был лишь одним из множества поклонников Галилея. Его поддержали и другие иезуиты, среди которых были самые выдающиеся математики христианского мира. А кардинал Маффео Барберини даже посвятил Галилею стихи. Через двенадцать лет Барберини стал папой Урбаном VIII и получил возможность демонстрировать другу своё расположение так, как мог только понтифик. Частные аудиенции, денежное обеспечение, медали… Галилей был окружён вниманием, но ему по-прежнему хотелось большего.
Сообщая о великом астрономе китайцам, Шрек с особым восторгом писал об одном из его открытий. Благодаря телескопу Галилей мог наблюдать за движением Венеры. «Порой она едва различима, порой – ярко освещена, порой освещена лишь её верхняя или нижняя четверть». На случай, если кому-то будет не ясно, что из этого следует, Шрек далее разъяснял: «Это доказывает, что Венера – спутник Солнца и вращается вокруг него» [693]. Иезуиты признавали: это был очередной удар по модели мира, унаследованной Церковью от Аристотеля. Философ не допускал и мысли о том, что планеты вращаются не вокруг Земли, а вокруг Солнца. Чем можно было объяснить наблюдение Галилея? Шрек был сторонником модели, существовавшей уже лет сорок: планеты вращаются вокруг Солнца, а само Солнце и Луна – вокруг Земли. Модель выходила довольно сложная, но большинству астрономов казалось, что она наилучшим образом соответствует всем имеющимся свидетельствам. Впрочем, некоторые выдвигали гораздо более радикальные предположения. Вацлав Кирвитцер встретил Галилея в Риме, а затем отплыл вместе со Шреком в Китай, где и умер в 1626 г. Перед отъездом он опубликовал небольшую брошюру, в которой высказался в поддержку гелиоцентризма: гипотезы, в соответствии с которой Земля так же, как Венера и другие планеты, вращается вокруг Солнца [694]. Кирвитцер не сам пришёл к этому выводу; первая книга, в которой он был сделан, появилась ещё в 1543 г. Её автор, польский астроном Николай Коперник, в свою очередь, опирался на труды учёных, работавших в Париже и в Оксфорде, натурфилософов, выдвигавших различные предположения: о том, что Земля вращается вокруг своей оси, о том, что космос подчиняется законам движения, даже о том, что пространство в принципе бесконечно. Гипотеза Коперника могла показаться дерзкой, но она появилась в результате развития древней и весьма уважаемой христианской научной традиции. Копернику удалось убедить не только Кирвитцера, но и многих других учёных; самым знаменитым, плодовитым и задиристым из них был Галилей.
Гелиоцентризм явно противоречил учению Аристотеля – тем привлекательнее казался он Галилею. Однако существовал ещё один, более грозный авторитет, который нельзя было с такой же лёгкостью отодвинуть в сторону. В Книге Иисуса Навина рассказывается о том, как Бог приказал Солнцу остановиться. В Псалтири утверждается, что «вселенная тверда, не подвигнется» [695]. По-своему Галилей был глубоко верующим христианином; во всяком случае, он не собирался указывать на ошибки в Библии. Он признавал истинность всего Священного Писания, но считал, что не следует каждый его стих понимать буквально. В защиту своей позиции Галилей мог процитировать – и цитировал – сочинения Отцов Церкви: Оригена, Василия, Августина. «Таким образом, если Писание, как мы выяснили, во многих местах не только допускает, но и с необходимостью требует истолкования, отличного от кажущегося смысла его слов, то мне представляется, что в научных спорах оно должно привлекаться в последнюю очередь» [696].
Ничего нового в этом утверждении Галилея не было. К этому доводу натурфилософы прибегали со времён Абеляра. Но даже его было достаточно, чтобы вызвать раздражение у людей, которым повсюду мерещился адский смрад лютеранства. Инквизиция не имела ничего против отчётов Галилея о наблюдениях, проводившихся им с помощью телескопа, но не могла позволить учёному толковать Священное Писание, как ему вздумается. Всё же, чтобы не выставить себя дураками, римские инквизиторы не пожалели сил на изучение доказательств, предложенных Коперником в защиту своей гипотезы, и на поиски свидетельств того, что она противоречит натурфилософии так же, как и Священному Писанию. Они обратились к виднейшим астрономам и тщательно исследовали мнение различных экспертов по данному вопросу. Наконец 24 февраля 1616 г. комиссия из одиннадцати теологов вынесла взвешенное суждение: неопровержимых доказательств истинности гелиоцентризма нет, следовательно, его можно отвергнуть как учение «глупое и абсурдное с философской и еретическое с формальной точки зрения» [697]. Через пару дней в сторону Галилея был сделан ещё один предупредительный выстрел. Роберто Беллармино, кардинал-иезуит, поднаторевший в борьбе с ересью и считавшийся самым выдающимся богословом своего ордена, пригласил учёного побеседовать в дружеской обстановке. Беллармино вежливо объяснил ему, что дальнейшая пропаганда гелиоцентризма не как гипотезы, а как научно установленного факта будет встречена инквизицией без особого энтузиазма. Астроном, разглядев в улыбке гостеприимного хозяина нечто зловещее, склонил голову перед неизбежным. Секретарь Беллармино записал: «Вышеназванный Галилей согласился и обещал повиноваться» [698].
Требование эмпирических доказательств преследовало безумную гипотезу – и требование эмпирических доказательств победило. Так во всяком случае казалось инквизиции. Рассуждать о том, что Земля вращается вокруг Солнца, по-прежнему никому не запрещалось; сам по себе гелиоцентризм, несмотря на настойчивость членов специальной комиссии, еретическим признан не был. Беллармино заверил Галилея: будут доказательства – и Церковь своё суждение пересмотрит. «Но я не поверю, что такое доказательство может существовать, пока оно не будет мне представлено» [699]. К негодованию Галилея, ответить на этот вызов он был не в силах.
Годы текли. Учёный терял терпение. Он знал, что протестантские астрономы вовсю занимались поисками доказательств истинности гелиоцентризма, ничем не рискуя и не сталкиваясь с цензурой. Галилей жаждал исправить ошибку папства, опасаясь, что в противном случае оно в скором времени станет посмешищем. После конклава 1623 г. он решил попробовать убедить в своей правоте лично нового папу. Урбан VIII внял доводам старого друга и разрешил ему вновь обратиться к проблеме гелиоцентризма при условии, что тот будет именовать эту концепцию всего лишь гипотезой. Шесть лет Галилей трудился над своим шедевром: воображаемым диалогом между приверженцем Аристотеля и сторонником Коперника. Автор не скрывал своего энтузиазма по поводу гелиоцентризма, но уравновесил его цитатами самого Урбана, предостерегавшего натурфилософов от безрассудного желания «стеснить и ограничить Божественное могущество и премудрость единственным человеческим измышлением» [700]. Впрочем, в «Диалоге» это утверждение вложено в уста аристотелианца, которого Галилей изобразил откровенным глупцом и даже назвал Симпличио, то есть Простаком. Урбана поставили в известность о том, что́ написал его друг. Враждебные Галилею советники говорили папе, что учёный ответил на его великодушие наглостью [701]. Как итальянский дворянин, Урбан не мог допустить, чтобы безнаказанно задевали его честь; как глава Вселенской церкви, он счёл своим долгом встать на защиту её авторитета. Галилей был вызван в Рим инквизицией и вскоре предстал перед судом. В итоге 22 июня 1633 г. он был осуждён за то, что отстаивал как «вероятную» гипотезу, согласно которой «Земля движется и не является центром мира» [702]. Облачившись в белые одежды кающегося грешника и встав на колени перед судьями, он трясущимся голосом произнёс отречение от всех своих еретических суждений. Его книга попала в список книг, которые католикам было запрещено читать. Самого Галилея к радости инквизиторов приговорили к тюремному заключению. Урбан спас его от тюрьмы, но оставшиеся девять лет жизни самому прославленному натурфилософу в мире пришлось провести под домашним арестом.
Причинами такого печального исхода стали прежде всего недопонимание, соперничество и ущемлённое самолюбие, но отзвуки скандала слышались по всему христианскому миру. Многим казалось, что ставки чудовищно высоки. Проблема заключалась отнюдь не в противоречиях между Библией и натурфилософией: как справедливо отметил кардинал Беллармино ещё в 1616 г., неопровержимых доказательств правоты Коперника на тот момент не существовало. В конце концов, спор вёлся не о том, движется Солнце или не движется. На кону стоял куда более важный вопрос. Пока шёл суд над Галилеем, в Германии продолжались кровавые сражения; будущее католицизма висело на волоске. Король Швеции, лютеранин, вставший на защиту таких же еретиков, одержал ряд блестящих побед и едва не дошёл до Альп. Сам он в 1632 г. был убит в сражении, но положение католиков оставалось отчаянным. Урбан, связанный по рукам и ногам всевозможными союзами и конфликтами, не был готов поступиться даже толикой своего авторитета, столкнувшись с высокомерным и эгоцентричным натурфилософом. В свою очередь, протестанты, опасавшиеся возможных последствий войны в Германии так же, как и католики, готовы были приписать папе самые мрачные мотивы. В осуждении Галилея они усмотрели не отчаянную попытку папства сохранить свой авторитет, а воплощение всего того, что казалось им в Римской церкви отвратительным и пугающим. В 1638 г., путешествуя по Италии, молодой английский пуританин Джон Мильтон направился во Флоренцию. «Там я отыскал и посетил славного Галилея, проводившего свою старость в тюрьме инквизиции за то, что держался в астрономии иных взглядов, чем францисканские и доминиканские цензоры» [703]. Впоследствии именно так протестанты будут раз за разом изображать своих оппонентов-католиков: как фанатиков, которым их нетерпимость не позволяет дозволить исследование небес. А Галилея они объявят своим. Мучеником, ставшим жертвой суеверия, титаном, который продолжил благородное дело Лютера и развеял своими сияющими открытиями мрак папизма и аристотелианства.
Натурфилософы до такого не доходили. Они знали, что все они – христиане, занимающиеся одним общим делом. Пекинские иезуиты без промедления советовались с еретиком, если верили, что подобная консультация их делу поможет. Работа Шрека зависела от звёздных таблиц, которые ему прислал лютеранин. Протестант и католик, которых разделяло полмира, переписывались и вместе мечтали о том, что китайцы перейдут в христианство. Только будучи иезуитом в Китае, можно было в полной мере осознать, сколь своеобразно христианское понимание натурфилософии, сколь глубоки его связи с христианским миром. Когда в 1634 г. китайскому императору продемонстрировали телескоп, Галилея вдруг стали чествовать по всему миру. В самом Пекине, однако, это событие не вызвало энтузиазма, подобного тому, с которым когда-то изобретение встретили в Риме. Ни китайские князья, ни китайские учёные не бросились рассматривать лунные кратеры. «Лучше лишиться хорошей астрономии, чем терпеть пребывание людей с Запада в Китае» [704]. Так писал вскоре после смерти Шрека Ян Гуансянь, учёный, которого раздражало засилье иезуитов в Министерстве ритуалов. Он верно подметил глубокую связь их знаний о небесах с убеждениями, которых придерживались лишь христиане. Ян обвинял иезуитов в том, что они, одержимые стремлением познать законы космоса, забыли о подлинном – с точки зрения поколений конфуцианцев – предназначении астрономии: о прорицании. Ему удалось на какое-то время лишить их высоких постов. Шесть месяцев иезуиты провели в темнице в кандалах. Лишь вовремя случившееся землетрясение спасло их от казни. Впрочем, через четыре года христиане вернулись к своим обязанностям. Попытки Яна предсказывать затмения закончились позорным провалом. Китайских учёных, способных на большее, не нашлось. Представления о космосе, лежавшие в основе способности иезуитов составлять точные календари, с трудом воспринимались учёными, принадлежащими к принципиально иной традиции. Оказалось, что христианская по своему происхождению натурфилософия должна быть насквозь пропитана христианством, чтобы из неё вышел толк.
В эпоху кровопролитных сражений взаимодействие учёных-протестантов с коллегами-католиками демонстрировало, что у двух враждующих лагерей, несмотря на взаимную ненависть, по-прежнему оставалось много общего. По подсчётам Колумба и Лютера, в 1650 г. должен был наступить конец света; вместо этого в Германии после тридцати лет войны наконец воцарился мир. Мир не рухнул. Натиск турок удалось сдержать. Христианство уцелело. Многое, конечно, было потеряно. Древний идеал единства верующих во Христе – идеал, которому многие посвящали всю свою жизнь, за который многие отдавали жизни, – был сокрушён и не мог уже быть восстановлен. Невозможно было собрать христианский мир из его осколков, остановить процесс дезинтеграции. И всё же пыль, поднявшаяся в результате падения сокрушённой твердыни, по-прежнему висела в воздухе плотным облаком. Ею дышали не только жители той части света, которую начали называть Европой, но и обитатели одиноких поселений на побережье Северной Америки, уроженцы Мексики или далёких земель, омываемых Тихим океаном. Рассуждая о будущем, Галилей воображал, что его последователи встанут на путь, о котором сам он не мог и помыслить. «Мы лишь открываем двери к этим двум новым наукам, изобилующим положениями, которые в будущем будут неизмеримо больше приумножены пытливыми умами…» [705] Но впереди ждали не только науки. Открывалось множество дверей и много путей.
Объединяло их то, что начало всем им было положено в христианском мире.