Деловито-веселый, богатый, слегка надменный, он вдруг оказался в 1937 году в кольце вступившей в Северный Китай японской армии, туго сжавшей его баррикадами после того как в 1939 году началась война в Европе. Японские солдаты на выездах с концессий, грубые окрики, требования пропусков… Но внутри кольца жизнь почти не менялась. — спокойно и четко работали конторы, на теннисных кортах происходили турниры, в загородном клубе до утра танцевали на пружинящем полу. Чередой шли балы, лотереи и самодеятельные концерты в пользу раненых, сирот войны и беженцев. А во время пятичасового чая сидевшие за разными столиками англичанки и немки, бросая друг на друга неприязненные взгляды, быстро вязали носки и шарфы цвета хаки.
22-ое июня 1941 г. Нападение Германии на Советский Союз. Шок, испытанный при первом известии, раскалывает русских на «оборонцев» и «пораженцев». Правда, последних гораздо меньше и держатся они скромно, но все же — как ни странно — они есть. Некоторые оборонцы шлют телеграммы Сталину, умоляют разрешить им приехать вступить в ряды войск или работать в тылу, лишь бы что-то делать для своей страны в такие минуты. Что-то делать! Ответа нет.
А затем известие о Перл Харбор. Бегущие по улицам с винтовками наперевес японские солдаты. Насупившиеся дома, тяжелое шарканье солдатских сапог по асфальту. Обыски. Опечатанные радиоприемники. Слушать можно лишь местную радиостанцию, которая неиссякаемым потоком изливает на слушателей бравурные марши и сообщения о блистательных победах японского оружия. Отъезд в концентрационные лагеря англичан, американцев и не признавших правительства Петена французов. Все уверены, что Япония вот-вот объявит войну Советскому Союзу и что тогда будет с нами? А московское радио, которое просунув проволочку под навешанные печати и прильнув ухом к стенке приемника, слушают буквально все, сообщает невеселые новости. В коротких сводках после слов «оставлен нашими войсками» идут названия старинных русских городов. Что происходит? Почему это так?
Но, когда напряжение и тревога достигают предела, приходит радостная весть о разгроме немцев под Москвой и по едва заметному изменению тона передач становится ясно, что сейчас, по крайней мере, японцы в войну против Советского Союза не вступят.
А город по-прежнему хмур, враждебно настроены его теперешние хозяева и, по мере того как меняется к худшему — для немцев ход войны, все злее становятся встреченные взгляды и тем неприятнее бывать на улицах.
Год следует за годом: 1942, 1943, 1944… Жить все труднее и все тревожней, но, наконец, наступает год 1945. 9-ое мая! капитуляция Германии. Советский флаг над рейхстагом в Берлине. Траурные флаги над домами немцев в Тяньцзине. Но все те же бравурные марши по радио, Япония будет продолжать сражаться одна хоть сто лет — до победы! Невыносимо жаркое лето. К ночи все население города высыпает на затемненные улицы, балконы, на плоские крыши. Маленькие дети спят на циновках прямо на тротуарах, бабушки усердно обмахивают их веерами; тут же старики, сидя на корточках, покуривают крошечные трубки с длинными чубуками; дымятся ручейные спиралью свечи, отпугивающие комаров. Молодых людей почти не видно — они избегают попадаться на глаза японским солдатам, ходящим дозором по городу.
А город обволакивает беспокойство. Ползут слухи. Все угнетенно и покорно ждут. Конца войны. Или хотя бы окончания жары.
И вдруг события начинают разворачиваться с головокружительной быстротой: атомная бомба падает на Хиросиму. Советский Союз объявляет войну Японии. В Маньчжурию вступают советские войска и быстро продвигаются к Харбину. Сильный тайфун уносит последние клочья горячего влажного воздуха. И вот уже объявлен час, когда император Японии обратится по радио к народу, и я, подойдя к окну спальни, вижу как в доме напротив наш сосед японец, крупный государственный служащий, одетый торжественно и строго — в визитку — стоит, согнувшись в поясном поклоне перед радиоприемником и внимательно слушает его речь.
Вскоре после этого Тяньцзин взрывается истерическим весельем. В город вступает американская морская пехота. Шагают колонны, едут грузовики и джипы, открытые штабные машины, машины закрытые. Не проходит дня и улицы превращаются в рынок. Вдоль тротуаров располагаются китайцы-торговцы, перед ними груды кимоно и золотом расшитых оби, лакированные коробочки, безделушки из слоновой кости. Уже успели натрофеить. И тут же рядом товары победителей: американские армейские пайки. Громоздятся жестяные банки защитного цвета и в них давно не виданные лакомства: варенье, сыр, кофе, ветчина, шоколад, спаржа, оливки, даже дистиллированная вода, ловко всученная незадачливому торгашу каким-то будущим бизнесменом. Лавчонки и крошечные мастерские спешно преображаются в бары с танцевальным залом на три пары, даже сапожная мастерская неподалеку от нас становится баром «Голубая луна». На прикрытых пикейными полотенцами полках стоят бутылки с подозрительно яркой жидкостью, лампочка замотана голубой гофрированной бумагой. «Титина, май Титина»… хрипло поет мужским голосом старенькая виктрола, и морской пехотинец, совсем мальчик, томно раскачивается на одном месте, сжимая в объятиях хрупкую китаянку. Город заполонен американскими военными. Они ходят ватагами, громко разговаривают, пристают к девушкам, отпускают непритязательные шуточки. Да и что им не веселиться. Война кончена, они победители.
И снова перемена. Тускнеет праздник. Американских солдат, хлебнувших военного горя при взятии японских островов и испытавших настоящий восторг победы, сменяют свежие части — теперь уж вступает в силу воинская дисциплина. Сапожная мастерская начинает заниматься своим прямым делом. Одна за другой открываются конторы и банки; возвращаются служащие, закипает работа. Но концессий больше нет, нет больше муниципалитетов. Нет и английских, французских и итальянских солдат, свирепо дравшихся на футбольном поле после субботнего матча и заканчивавших выяснение отношений в кабаках. Есть только американская армия, которую Чан-кайши просил задержаться на неопределенное время в Китае.
Опубликован Указ Верховного Совета Советского Союза — бывшие подданные Российской Империи и их потомки получают право стать гражданами СССР. Становимся ими и мы, как и большинство русских эмигрантов, живущих в Китае. Это однако не означает, что нам дается право вернуться на вновь обретенную родину. Отнюдь нет! С этим надо повременить, говорят в консульстве. На будущий год намечается репатриация, а пока продолжайте жить, как прежде, трудитесь.
Жизнь и правда становится похожей на прежнюю — благополучную, деловую. Энергично стучат пишущие машинки, после пяти часов с теннисных кортов доносятся мягкие удары мяча, звучит музыка в ночных клубах… И откуда явилась вдруг твердая уверенность, что все это ненадолго, что так или иначе из Китая придется уезжать?
Проходит еще три года и опять стремительно меняется обстановка в городе. Из Маньчжурии вновь повеяло войной, только на этот раз гражданской. Восьмая армия Мао Цзэдуна, заняв Мукден неотвратимо приближается к Тяньцэину, и американцы начинают спешно выводить из Северного Китая
свои войска, прихватывая с собой всех желающих. Кое-кто из наших приятелей тоже уезжает на американских транспортных кораблях. Чтобы попасть на них достаточно заявить, что отказываешься от недавно полученного советского паспорта. В этом случае вас отвезут на остров Самар в Тихом океане, где находятся склады неиспользованного военного продовольствия американской армии, там можно дожидаться, пока какая-нибудь страна не откроет перед вами двери.
Мы провожаем добрых знакомых. На набережной стоят сундуки, ящики, грудой навалены чемоданы, саквояжи, узлы, по. трапах взад вперед бегают матросы, идут растерянные люди, машут, машут… Что ждет их впереди.
Вечером я получаю выговор. Официальное лицо, твердый в своих принципах гражданин, сухо говорит мне:
— Не понимаю, зачем вам понадобилось кого-то провожать.
— Это все наши старые знакомые. Со многими мы были дружны. Я согласна, что им не следовало получать советский паспорт чтобы затем от него отказываться. Но ведь никому вреда своим отъездом они не приносят. А много лет приятельских отношений так легко со счета не скинешь.
Голос у официального лица становится еще суше.
— Сейчас не момент ставить приятельские отношения выше общественного долга. А общественный долг требует от нас, чтобы мы прерывали приятельские отношения с врагами родины.
Так-то оно так. Только какие же это враги? И что это за момент такой.
Ведь война, слава Богу, кончилась и новой как будто не предвидится. Казалось, капитулируют Германия и Япония, и все станет легко и ясно. Не тут-то было.
Много перемен пережил Тяньцзин и скоро ему предстояла еще одна метаморфоза. Тяньцзин останется без иностранцев: снова закрываются конторы, ликвидируются банки, уезжают их служащие американцы, англичане и французы и, наконец, последний исход — русские, расколовшиеся на два лагеря. Те, кто не хочет ехать в Советский Союз, едут с помощью разных организаций в Америку, в Австралию, в Бразилию… Ну, а другие — и мы в их числе — возвращаются на родину, веря, что сделали правильный выбор. А вес равно страшно. И продолжаются бессонные ночи, подкидывая все новые страхи и сомнения.
Да, прожит большой кусок жизни… И вдруг я останавливаюсь в потоке воспоминаний, задерживаю несущиеся на меня события, картины, сцены. Прожит большой кусок жизни. В Китае. А что я знаю о Китае, о китайцах, бок о бок с которыми прожила все эти годы? Что смогу я сказать, если кто-нибудь спросит меня — а какие они, эти китайцы? Означает ли это, что я мало интересовалась страной? Нет, это означает, что мы жили здесь неестественной жизнью, отгороженные от событий, потрясавших огромную страну. У нас были свои заботы, свои радости и горести, а китайцы — будь то сослуживцы, бывшие соученики, просто знакомые держались отдаленно и никогда не переступали черту, за которой начинается дружба. Они избегали приглашать к себе в дом, предпочитая угощать знакомых ужином в ресторане, они редко рассказывали о своих домашних делах, успехах и неудачах, о неурядицах в семье. Потому и обидно, что я так поздно познакомилась с профессором Као, может быть, от того, что он получил образование в Европе, читал те же книги, смотрел на многое так же как я, мне и было легко и просто разговаривать с ним. Может, он помог бы мне понять и своих компатриотов? Понять? Не многого ли захотела? Разве понимаешь до конца самых своих близких? И себя самое, если уж на то пошло? Нет, нужно быть довольной тем, что я увезу с собой в воспоминаниях. Их праздники, например. Всякие — и веселые, наступавшие в грохоте хлопушек, сверканье фейерверка, с разнообразными сластями, маскарадными шествиями и театральными представлениями, и детские — со сказками, горами спелых фруктов, с круглыми сладкими булочками, с полной добродушной луной, на которой в тот день можно разглядеть танцующего зайчика, и — задумчивые, семейные, когда мерцающие огоньки скользят в крошечных лодочках по темной печальной реке, унося привет живых ушедшим теням… Надо радоваться и тому, что я сохраню в памяти симфонию утренних городских звуков, в которой так чудесно сочетались и трогательная