— Шил я прежде…
Андрей Максимыч сурово его перебил:
— Потом, потом расскажешь. Голодный, поди-ка. Давай ешь, — вздохнул и так, молча, просидел за столом до конца обеда. Все время хмурился, двигал бровями, о чем-то напряженно думал. И складки на лбу у него делались все глубже и резче. — Переночуешь? — вдруг спросил он и поднял на Степана глаза. Тот не выдержал, потупился — многое видели на своем веку эти глаза.
— Не знаю…
— Ночуй.
Вечером Андрей Максимыч повел Степана к реке. Ангара издали казалась застывшей и неподвижной, как горное озеро, так чиста и сверкающа была ее поверхность. Оба берега утопали в зелени, а сквозь нее местами проступали оголенные желтые утесы — каменные «быки». Река здесь текла прямо на запад, и, словно нагретый летним зноем и оттого такой большой, низко над водой повис красноватый диск закатного солнца.
— Широка, — с уважением сказал Степан, вглядываясь в противоположный берег, — пожалуй, больше километра будет.
— Два с лишним, — поправил его Андрей Максимыч, — а красавицей разве не назовешь?
— Красива, — искренне ответил Степан, — много я видывал рек, а эта в мире всех красивее.
И вспомнилась родная деревня, такой же тихий и теплый вечер, молодежь у колхозного клуба и дочь Нюра…
— Ну, чего же ты замолчал? — спросил Андрей Максимыч.
Степан не слышал. Смотрел вдаль, туда, где краем солнце касалось воды. Еще немного, и солнце скроется совсем, станет сумрачно и холодно. Они вернутся от реки домой, и все-таки Степан там будет гость, а не родной…
— Должно, горе вспомнилось? — опять спросил Андрей Максимыч. И, не ожидая ответа, взял Степана за плечи, усадил на лежавшее поблизости бревно. — Точит оно и меня, горе. Рассказать? Ты им, видать, тоже крепко меченный и меня, старика, поймешь. Н-да… Лоцман я. Сызмальства лоцман, плоты по Ангаре вожу, да и по Енисею до Игарки не раз хаживал. Не простое это ремесло, с душой человеку уйти в него надобно, — не сживешься с рекой, погубит она тебя. Ты не гляди, что сегодня она такая ласковая, бывает и — ох как! — застроптивится. А я к ней привык и люблю ее всякую. И сына своего Илью к тому приучил. Тоже лоцмана из него сделал. Да такого, что по всей Ангаре лучше его не сыскать. Можно стало мне и на отдых уйти — замена есть. Года мои изрядные, а главное, от сырости ноги поламывает. В общем, перестал я плавать. Вот… Ну, а началась война… Взяли на фронт Илью. Остался я со снохой Надеждой да внучкой — видел ты ее. Мужиков в леспромхозе тоже на фронт подобрали. А лес-то сплавлять надо. В нем все равно государству нужда. Куда денешься? Стал Надежду лоцманскому, заветному своему делу учить. А баба страсть способная оказалась, все запоминает от разу, и смелая, что твой мужик. Оно так и следует, лоцману трусить нельзя. Два лета с ней мы плавали. Ладно плавали. Благодарности получали. Вот… А прошлой осенью последние плоты пошли, не поехал я, ноги ломило, сил нет, — остался дома. Отправилась Надежда без меня, ушла с плотами, да и не вернулась. Угодила в самый злой шторм. Расходилась Ангара, пообрывала цепи, якоря. Ну, затащило в порог и разбило, распустило плот по бревнышку. Вот… Все спаслись, одна Наденька, бедная, осталась…
Андрей Максимыч повернулся спиной к Степану и долго сидел, всматриваясь в зеркальную гладь Ангары.
Быстро сгущались сумерки. Над лесом загорелась одинокая звездочка.
— Вот… — заговорил снова Андрей Максимыч. — А Илюше я ничего не написал, не знает он страшной беды своей. Побоялся я тогда оледенить ему сердце ужасом. И теперь не знаю как. Всю войну человек провел, жив остался, сколько разов со смертью разминулся. Как он к ней, к Надюше, стремится. И нету. Жду. Приедет, пишет, скоро. Вместе тогда погорюем. Душевный он. Да ведь что же, лучше бы не Наденька, а я там… Вот… А ты в Подпорожную, значит, идешь?
— Да, в Подпорожную, — подтвердил Степан. И опять стыдно стало ему за эту ложь старику. Но не знал он, как сказать теперь правду. И не знал, почему он должен сказать правду. Дом Андрея Максимыча для него был как и всякий другой дом. Не следовало в нем оставаться. Приедет Илья. Он, а не Степан будет родной. Тогда уходить будет еще тяжелее.
— А что, у тебя в Подпорожной свои?
— Свои, — и эту ложь он уже не смог повторить. — Нет, не то чтобы свои, а так… знакомые ребята, вместе на фронте воевали…
— Тогда чего же тебе спешить? Поживи в нашем поселке. Утречком поедем с тобой самоловы снимать. Поглядишь, как на перемет стерлядь ловится. Поди, не видывал? Любишь рано вставать?
Это было концом ночи, но еще не было началом дня. Серые тени лежали повсюду, и в одну плоскость сливались с водной гладью береговые утесы. Только в верхнем створе реки, откуда начинался рассвет, отчетливой линией вычерчивался горизонт. Ангара казалась теперь еще торжественней и величавей.
Они уселись в лодку. Степан взял лопастные весла, Андрей Максимыч рулил. От берега сразу началась глубина, но в прозрачной воде хорошо были видны белые глыбы камней. Степан, работая веслами, любовался этим диковинным для него зрелищем. Он никогда раньше не видел такой прозрачности и чистоты воды. Неожиданно камни куда-то исчезли, и темной и загадочной стала Ангара.
— Обрыв? — всматриваясь, спросил Степан.
— Нет, пески, — спокойно ответил Андрей Максимыч и ткнул веслом вниз. Пройдя немногим более метра, оно уперлось в дно. Лодка находилась на самой середине реки: и тот и другой берега казались недосягаемо далекими. — А вот теперь действительно будет обрыв! — Рука Андрея Максимыча вместе с веслом по локоть окунулась в воду. — Тут не менее как метров восемь глубина будет.
— Как вы все знаете? — удивился Степан. — На такой-то ширине?
— На ширине — пустяки, — усмехнулся Андрей Максимыч, — я ее так-то и по всей длине знаю. Кончай грести.
Слева по борту скользнуло плавучее бревешко. Андрей Максимыч ловко подхватил привязанную к нему бечеву и стал перебирать ее. Лодка послушно пошла вдоль бечевы.
— На-ка тебе, вот она!
Андрей Максимыч наклонился к воде, и в тот же миг Степан увидел, как вместе с бечевой из глубины поднялась серая остроносая и остроспинная рыбина. Слабо махнула красиво разрезанным хвостом и, мелькнув желтым брюхом, очутилась в лодке. За ней еще одна. И еще.
Поплыли к другому перемету.
Степана захватила и увлекла работа. Он не заметил, как рассвет из серого стал белым, как выпрямились и отодвинулись берега, как пожелтел, а потом покраснел восток и как на вершине самого высокого утеса золотыми пятнами зажглись солнечные лучи.
Это был труд, мирный труд, к которому он так давно и жарко стремился. Кругом лежала неколебимая тишина. Огнями искрилась река, уходили в бескрайную даль синеющие горы. Вот они, эти чаянные им и выстраданные в боях просторы! Радость, светлая радость овладела Степаном. Едва удерживая волнение, он воскликнул:
— Эх, и приволье тут у вас, Андрей Максимыч!
— Это ты насчет реки? Да, — не понял его Андрей Максимыч. — А вот в низовьях ты побывал бы, на Енисее. Только там берега уже не те. Скучные берега. Тундра.
Степану захотелось рассказать о себе, о прожитой им большой счастливой жизни и о черной полосе, омрачившей и разрушившей жизнь, рассказать о своих думах, сомнениях и о письме, которое привело его сюда. Открыться, почему он не посмел сказать об этом сразу, зачем позволил себе ненужную ложь. Он сложил весла, обдумывая, с чего начать разговор. Но Андрей Максимыч кашлянул и, как показалось Степану, сердито сказал:
— Что, надоела рыбалка? Ладно, давай тогда поплывем домой.
Обидного в этом не было ничего, но Степан почувствовал, как сразу у него пробежал по сердцу холодок, и уже не нашлось простых, искренних слов. Оно и понятно: в сорок лет человек с человеком сближается не так-то быстро и свободно, как это бывает в юные годы.
На берегу их встретила Поля. Стащила с плеча деда мешок, пересчитала улов и, радостная, заплясала.
— Это на дядино счастье! Да какие все крупные!
Мимо пробежала ватага босоногих ребят. На ходу сбрасывая рубашонки, они помчались прямо к реке. Погалдели, о чем-то посоветовались и всей толпой бросились в Ангару. Вода сразу закипела под взмахами загорелых ручонок.
— А что это, я смотрю, — спросил Степан, — у вас никого из взрослых в поселке не видать? Одна ребятня.
— На сплаве все. Как же — на сплаве, — боясь, как бы ее с ответом не опередил дедушка, заявила Поля, — это уж всегда у нас: как сплав, так все на сплаве. Дома останутся разве только самые старые старики.
— Верно говорит, — подтвердил Андрей Максимыч, — вот и я не остался бы, коли бы так ноги не болели. Вообще, скажу я тебе, Степан, нет хуже, когда желание в тебе кипит, а руки либо ноги отказываются. Такая на душу обида ложится, хоть плачь.
Они подходили ко двору Андрея Максимыча.
— Ну вот погляди на крышу — изветшала. Собирался я встретить Илью новой крышей, да не знаю — успею ли. Нонче весной пошел с Полинкой, надрал дранья, — и вовсе недалеко отсюда, на задах у поселка, — а подтащить нету сил, не слушаются ноги. Коня просить в леспромхозе совесть не позволяет — рабочая пора самая жаркая.
— Я перетаскаю, — сказал Степан.
И это у него получилось так просто и деловито, как будто он выразил свое мнение на дружном семейном совете. Его неудержимо тянуло к труду. А мягкая, спокойная и по-отцовски веская речь Андрея Максимыча проникала ему в самое сердце. Но скажи ему сейчас в ответ Андрей Максимыч снова что-нибудь сухое и неладное, и опять замкнулся бы он, как тогда утром, на реке.
Старик поднял кустоватые брови, ладонью потер бороду и, как бы удивляясь, что ему самому не пришла в голову эта мысль, сказал:
— А ведь верно. Помоги-ка, друг.
Весь день Степан работал с таким увлечением, какого не знал давно. Дранье подсохло и было нетяжелым. Степан накладывал на плечо сразу целую стопу и носил, не отдыхая, ношу за ношей. К вечеру возле двора высилась целая груда золотистого, пахнущего смолой дранья.
Андрей Максимыч опять ушел на Ангару, смотреть переметы. Поля наводила чистоту и в без того чистой избе. Степан, закончив работу, присел на крылечко. Он не знал, что же ему все-таки дальше делать: и оставаться было нельзя, и уходить не хотелось. Да и некуда было идти… А может быть, и незачем?..