Заливаясь слезами, Андрей повторялъ клятвы отыскать Донъ-Кихота, и грозилъ хозяину заставить это съ лихвой заплатить все недоданное имъ жалованье, но пока до этого онъ удалялся полуживой съ мѣста расправы, подъ громкій смѣхъ своего хозяина. Такимъ-то образомъ славный Донъ-Кихотъ пресѣкъ уже одно зло на землѣ.
Между тѣхъ, восхищенный блестящимъ дебютомъ своимъ на поприщѣ рыцарскихъ подвиговъ, Донъ-Кихотъ ѣхалъ дальше, говоря въ полголоса: «ты можешь признать себя счастливѣйшей смертной, красавица изъ красавицъ, несравненная Дульцинея Тобозская, считая безъотвѣтнымъ рабомъ своимъ такого мужественнаго рыцаря, какъ Донъ-Кихотъ Ламанчскій, который, какъ извѣстно всему міру, посвященъ въ рыцари только вчера, и между тѣмъ успѣлъ уже пресѣчь величайшее зло, порожденное жестокостью и алчностью, вырвавъ изъ рукъ неумолимаго палача плеть, которой онъ раздиралъ тѣло несчастнаго мальчика». Говоря это, онъ подъѣхалъ къ перекрестку, соединявшему четыре дороги, и ему тотчасъ пришло на память, что странствующіе рыцари останавливались на подобныхъ мѣстахъ, обдумывая, по какой дорогѣ слѣдовать имъ. Желая ни въ чемъ не отставать отъ своихъ образцевъ, Донъ-Кихотъ также остановился, но по зрѣломъ обсужденіи опустилъ узду, и Россинантъ, чувствуя себя свободнымъ, послѣдовавъ природному инстинкту, пустившись по дорогѣ къ своей конюшнѣ. Проѣхавъ около двухъ миль, герой нашъ замѣтилъ вдалекѣ какихъ-то всадниковъ, сопровождаемыхъ нѣсколькими слугами; четверо изъ нихъ ѣхали верхомъ, а трое другихъ шли пешкомъ. Это были, какъ оказалось въ послѣдствіи, толедскіе купцы, отправлявшіеся въ Мурцію закупать шелкъ. Донъ-Кихотъ не успѣлъ замѣтить этихъ, по его мнѣнію странствующихъ рыцарей, какъ ужь у него явилась мысль устроить одинъ изъ тѣхъ поединковъ, о которыхъ онъ узналъ изъ своихъ книгъ, и о которыхъ давно уже помышлялъ. Гордо выпрямившись на стременахъ, онъ сжалъ копье, прикрылся щитомъ, выѣхалъ за средину дороги — ожидать тамъ путешественниковъ, и съ разстоянія, на которомъ они едва могли видѣть и слышать его, гордо закричалъ имъ: «да не надѣется никто изъ васъ ступить чрезъ это мѣсто, если не признаетъ, что нѣтъ на земномъ шарѣ красавицы, подобной императрицѣ Ламанчской, несравненной Дульцинеѣ Тобозской!» Купцы въ недоумѣніи остановились, желая разглядѣть кричавшаго имъ оригинала, и вскорѣ по фигурѣ и словамъ его догадались съ кѣмъ имѣютъ дѣло. Желая узнать, однако, къ чему приведетъ требуемое отъ нихъ признаніе, одинъ изъ нихъ, лукавый насмѣшникъ, отвѣчалъ: «благородный рыцарь, мы не знаемъ красавицы, о которой вы говорите; покажите намъ ее, и если красота ея такъ ослѣпительна, какъ вы утверждаете, то мы согласимся съ вами безъ малѣйшихъ возраженій».
— Еслибъ я показалъ вамъ ее, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, что выиграли-бы вы, убѣдившись въ непреложнѣйшей правдѣ? Сила въ томъ, чтобы, не видя ея, вы не только признали истину моихъ словъ, но даже отстаивали ее съ оружіемъ въ рукахъ; если-же нѣтъ, тогда я вызываю васъ, гордые люди; и вступите-ли вы со мною въ бой поодиночкѣ, какъ того требуютъ законы рыцарства, или-же, по презрѣнному обычаю людей вашего разряда, сразитесь со мною всѣ разомъ, въ обоихъ случаяхъ я ожидаю васъ съ увѣренностью человѣка, сильнаго своей правотой.
— Благородный рыцарь, возразилъ купецъ, прошу васъ отъ имени находящихся здѣсь принцевъ, для успокоеніи нашей совѣсти, воспрещающей утверждать то, чего мы не знаемъ, и что клонится при тонъ къ униженію другихъ императрицъ и королевъ Алгарвіи и Эстрамадуры; прошу показать намъ самый миніатюрный, хотя-бы въ ноготь величиною портретъ вашей даны, и какъ по обломку судятъ о цѣломъ, то, взглянувъ на этотъ портретъ, мы успокоимъ нашу совѣсть и отъ души подтвердимъ то, что вы требуете. Къ тому-же, мы въ такой мѣрѣ предупреждены уже въ пользу вашей красавицы, что если бъ у ней оказался одинъ глазъ косой, а другой точащій сѣру и киноварь, и тогда мы, кажется, готовы были-бъ восторгаться ею, сколько вамъ будетъ угодно.
Услышавъ это, Донъ-Кихотъ, не помня себя отъ гнѣва, закричалъ: «знайте, низкіе люди, что отъ нея не истекаетъ ничего кромѣ запаха амбры и мускуса; она ни коса, ни горбата, а стройна какъ гвадарамское веретено, и вы дорого заплатите мнѣ за вашу клевету». Въ тоже мгновеніе, онъ такъ стремительно кинулся съ копьемъ своимъ на дерзкаго купца, что еслибъ Россинантъ не споткнулся, то клеветникъ почувствовалъ-бы себя очень не хорошо.
Оступившійся Россинантъ далеко покатился съ рыцаремъ. пытавшимся подняться на ноги, но задерживаемаго въ своихъ попыткахъ щитомъ, копьемъ и другими атрибутами своего вооруженія, и не перестававшаго кричать купцамъ: «не убѣгайте, презрѣнные люди, не убѣгайте! Если я упалъ, въ этомъ виновенъ конь мой, а не я.»
Одинъ изъ слугъ, сопровождавшихъ путешественниковъ, не отличавшійся особеннымъ терпѣніемъ и раздосадованный хвастливыми угрозами Донъ-Кихота, подбѣжалъ къ нему, вырвалъ у него копье, разбилъ его въ куски и принялся бить лежавшаго рыцаря съ такимъ остервенѣніемъ, что, не смотря на защищавшую его кирасу, чуть не изломалъ ему всѣхъ костей. Напрасно купцы приказывали ему оставить въ покоѣ несчастнаго рыцаря: онъ не слушался ихъ, видимо увлеченный затѣянной имъ игрой. Раздробивъ одинъ кусокъ копья, онъ принялся за другой, потомъ за третій и продолжалъ такимъ образомъ, пока не искрошилъ всѣхъ ихъ на нашемъ героѣ, не перестававшемъ грозить своимъ врагамъ, взывая въ небесамъ и землѣ. Палачъ его наконецъ усталъ и отправился дальше съ своими господами, запасшимися предметомъ для долгихъ разговоровъ. Увидѣвъ себя одного, Донъ-Кихотъ обратился къ прежнимъ попыткамъ встать на ноги, но, не успѣвъ въ этомъ тогда, какъ былъ цѣлъ и здоровъ, могъ-ли онъ успѣть теперь, будучи измятъ и почти изувѣченъ. Въ грустномъ своемъ положеніи онъ утѣшалъ себя тѣмъ, что случившееся съ нимъ несчастіе не рѣдкость для странствующихъ рыцарей, и что оно случилось притомъ единственно по винѣ его коня.
Глава V
Убѣжденный въ невозможности подняться на ноги, Донъ-Кихотъ прибѣгнулъ къ обыкновенному своему лекарству, состоявшему въ томъ, что онъ началъ припоминать эпизоды изъ рыцарскихъ исторій, соотвѣтствующіе сколько нибудь настоящему его положенію, и тутъ въ умѣ его воскресла исторія маркиза Мантуанскаго и Вальдовиноса, покинутаго Карлотою, раненымъ въ горахъ, — сказка, извѣстная всему міру и столько же достовѣрная, какъ чудеса Магомета. Рыцарь, находя, что она удивительно подходитъ въ случившемуся съ нимъ несчастію, началъ съ безнадежнымъ видомъ кататься по землѣ, декламируя плачевнымъ голосомъ стихи, вложенные авторомъ сказки въ уста раненому рыцарю:
О, гдѣ же ты, моя повелительница,
Что не придешь ты страданій моихъ усладить?
Иль не знаешь о нихъ; иль меня ты забыла….
и когда онъ дошелъ до стиховъ:
О, благородный маркизъ Мантуанскій,
Мой дядя и повелитель….
въ ту минуту на дорогѣ показался крестьянинъ его деревни, возившій на мельницу хлѣбъ и теперь возвращавшійся назадъ. Видя лежащаго на землѣ человѣка, онъ спросилъ его: «кто онъ, и что заставляетъ его такъ тяжело вздыхать?» Донъ-Кихотъ, вообразивъ себя Вальдованосомъ и принимая крестьянина за маркиза Мантуанскаго, принялся разсказывать ему повѣсть своихъ несчастій и любовныхъ интригъ жены своей съ сыномъ императора совершенно такъ, какъ это разсказано въ книгѣ. Крестьянинъ, съ удивленіемъ слушая всѣ эти бредни, снялъ съ Донъ-Кихота разбитое забрало и вымывъ его запыленное лицо, узналъ въ немъ знакомаго ему гидальго. «Синьоръ Кихада», воскликнулъ онъ, называя своего сосѣда тѣмъ именемъ, подъ которымъ онъ былъ извѣстенъ въ то время, когда находился въ полномъ разумѣ и велъ жизнь мирнаго гидальго, а не странствующаго рыцаря. «Скажите на милость, какъ очутились вы въ такомъ положеніи?» Не отвѣчая на сдѣланный ему вопросъ, герой нашъ продолжалъ разсказывать свой романъ. Видя невозможность добиться отъ него толку, крестьянинъ снялъ съ Донъ-Кихота наплечники и латы, желая осмотрѣть его раны, которыхъ, впрочемъ, не оказалось. Послѣ этого, онъ приподнялъ избитаго рыцаря и, положивъ на своего осла, рѣшился осторожно довезти его домой. Собравъ наконецъ до послѣдняго обломка копья, находившееся вблизи оружіе, онъ сложилъ его на спину Россинанта, взялъ коня за узду и, погнавъ впереди себя осла, направился въ своей деревнѣ, слушая и ничего не понимая изъ той нелѣпицы, которую не переставалъ городить Донъ-Кихотъ.
Весь погруженный въ свои бредни, Донъ-Кихотъ чувствовалъ себя однако такъ дурно, что съ трудомъ лежалъ на спинѣ миролюбиваго животнаго и отъ времени до времени тяжело вздыхалъ. Крестьянинъ спросилъ рыцаря: чѣмъ онъ страдаетъ? но, кажется, самъ чортъ рѣшился развлекать себя, приводя Донъ-Кихоту на память все, что имѣло какое нибудь отношеніе къ настоящему его положенію. Забывъ Вальдовиноса, онъ вспомнилъ мавра Абендареца, уводимаго въ плѣнъ антекверскимъ алькадомъ Родригомъ Нарваезскимъ, и принялся повторять слово въ слово все, что въ сказкѣ о Діанѣ Монтемаіорской Абендарецъ говоритъ донъ-Родригу. При этомъ онъ до такой степени проникался всѣмъ этимъ вздоромъ, что невозможно было высказать больше сумазбродства. Крестьянинъ, окончательно убѣдясь, что сосѣдъ его спятитъ съ ума, ускорилъ шаги, желая скорѣе освободиться отъ скуки выслушивать чепуху, которую несъ несчастный рыцарь, восклицавшій: «синьоръ Родригъ Нарваезскій! Узнайте, что прекрасная Калифа называется теперь Дульцинеей Тобозской и во славу ея я совершилъ, совершаю и совершу величайшіе рыцарскіе подвиги, подобныхъ которымъ не видѣли, не видятъ, да врядъ-ли увидятъ и грядущіе вѣка!»
— Я не Родригъ Нарваезскій и не маркизъ Мантуанскій, отвѣчалъ крестьянинъ; а сосѣдъ вашъ Петръ Алонзо, — вы-же не Мавръ Абендарецъ и не Вальдовиносъ, а всѣми уважаемый гидальго, синьоръ Кихада.
— Я знаю, кто я, возразилъ Донъ-Кихотъ, и знаю, что могу быть не только тѣмъ чѣмъ теперь, но всѣми двѣнадцатью перами Франціи и девятью мужами славы, потому что совокупные подвиги ихъ меркнутъ предъ моими.