С гекзаметром октава не мирилась!
Просодия корит меня, ну что ж?
Мой стих правдив — и тем уже хорош.
Как роль сыграла милая Гюльбея,
Не знаю я; но знаю, что успех
Венчает дело: хитрые Цирцеи
Супругами владеют лучше всех,
Мужское самолюбие лелея
Все в мире лгут. Обман — отец утех!
Лишь голод умеряет тяготенье
К ужасному пороку размноженья.
Прекрасную чету оставил я
Спокойно отдыхать на царском ложе,
Что снилось им — забота не моя,
Но, между прочим, я замечу все же,
Что в лучшие минуты бытия
Какая-нибудь мелочь нас тревожит.
Давно известно — мелочи как раз
Сильней всего долбят и точат нас.
Сварливая жена с лицом невинным,
Оплате подлежащие счета,
Покойник, по неведомым причинам
Тебе не завещавший ни черта,
Болезнь собаки, недовольство сыном
И лошади любимой хромота
Все это просто мелочи, быть может,
А нас они и мучат и тревожат.
Но я философ: черт их побери
Зверей, людей и деньги, — но не милых,
Прелестных женщин. Что ни говори,
Их проклинать я все-таки не в силах!
Все остальное к черту: воспари
Душой и духом — я всегда ценил их,
Но в чем их суть и в чем их глубина
Не знаю, разрази их сатана!
Как Афанасий, я всему на свете
Анафему легко провозгласил.
Он на врагов излил проклятья эти
И верующих души умилил;
На протяженье нескольких столетий
Его речей неудержимый пыл,
Как радуга цветистая, сияет
И требников страницы украшает.
Оставил я высокую чету
В объятьях сна. Но нет, не спит Гюльбея!
Жене порочной спать невмоготу,
Когда, греховной страстью пламенея
К холостяку, заветную мечту
Свиданья предстоящего лелея,
Она томится, сердится, горит
И на супруга спящего глядит.
Увы! И под роскошным балдахином,
И под открытым небом жестока,
По вышеобозначенным причинам,
Терзающая женщину тоска.
Ни пышные пушистые перины,
Ни золото, ни яркие шелка
Не утешали бедную Гюдьбею,
Обманутую в брачной лотерее.
Тем временем «девица» Дон-Жуан
И прочие красавицы толпою
Пошли в сераль, где их держал султан,
Как водится, под стражею двойною.
Хариты разных климатов и стран
Там предавались лени и покою,
Но, словно птички в клетке, грезы их
Томились жаждой радостей живых.
Люблю я женщин и всегда любил
И до сих пор об этом не жалею.
Один тиран когда-то говорил:
«Имей весь мир одну большую шею,
Я с маху б эту шею разрубил!»
Мое желанье проще и нежнее:
Поцеловать (наивная мечта!)
Весь милый женский род в одни уста.
Завидовать я мог бы Бриарею,
Творившему великие дела,
Когда бы он, десятки рук имея,
Имел и прочих членов без числа.
Но что нам до титанов? Мы — пигмеи!
И даже муза нынче предпочла
Великой доле быть женой титана
Простые приключенья Дон-Жуана.
Итак, в толпе красавиц мой Жуан
Подвергся искушению и риску.
Весьма жесток закон восточных стран
К тому, кто поглядит на одалиску;
Не то что у моральных англичан,
Где, если подойдешь ты слишком близко
К замужней леди, разум потеряв,
Лишь полисмен возьмет за это штраф!
Однако роли он не забывал,
Лишь исподволь соседок созерцая;
За ними хмурый евнух поспешал,
А рядом, неусыпно наблюдая,
Чтобы никто не пел и не болтал,
Шла женщина уже немолодая
С довольно странным прозвищем: она
Мамашей дев была наречена.
Была ль она «мамашей» — кто поймет?
И «девами» ли были девы эти?
Но ей немало стоило хлопот
Следить за ними и не быть в ответе.
И Кантемир и, помнится, де Тот
Рассказывают нам о сем предмете
Пятнадцать сотен дев — легко сказать!
Должна такая «мать» оберегать.
Но уходить от строгого надзора
У них обычно не было причин,
Ей помогали стража и запоры,
Но, главное, — отсутствие мужчин
Лишь падишах скучающие взоры
Их умилял и радовал один,
И лишь один исход они, бедняжки,
Имели для услады, как монашки…
Какой исход? Молитвы и посты!
Я вашему вопросу удивляюсь:
Известно, как монахини чисты!
Но я к Жуану снова возвращаюсь.
Как по воде плывущие цветы,
Прелестно и задумчиво качаясь,
Печальны, величавы и горды,
Пленительные двигались ряды.
Но чуть они пришли к себе в покой,
Они заговорили, зашумели
Как ручейки веселою весной,
Как птицы или школьники в апреле,
Как из Бедлама спасшийся больной,
Которому сиделки надоели;
Как на ирландской ярмарке, смеясь,
Играя, щебеча и веселясь,
Они свою подругу разбирали:
Судили о глазах, о волосах,
Что не к лицу ей платье, толковали,
Что нет сережек у нее в ушах,
Что рост у ней мужской, и замечали,
Что слишком широка она в плечах,
И добавляли — о, змея злоречья!
«Жаль, что мужского только рост и плечи…»
Никто не сомневался, что она,
По платью судя, — дева молодая,
Шептались, что грузинка ни одна
Сравниться с ней красою не могла, и
Решили, что Гюльбея не умна,
Таких прелестных пленниц покупая,
Которые способны, может быть,
Ее высоких почестей лишить…
Но, что по-настоящему чудесно.
Он зависти ни в ком не возбудил!
Наоборот: с настойчивостью честной
Пытливый хор подругу находил
Все более и более прелестной.
(Здесь вижу я влиянье тайных сил:
Несвойственно красавицам, признаться,
Восторженно друг другом любоваться!)
Таков закон природы, милый друг;
Но тут случилось просто исключенье:
К Жуанне все почувствовали вдруг
Какое-то невольное влеченье,
Какой-то странной нежности недуг:
Бесовское ль то было наважденье
Иль сила магнетизма — все равно:
Мне разобраться в этом мудрено.
Симпатией невинной и неясной
Озарены, как радостной мечтой,
Сентиментальной дружбой самой страстной
Пылали все к подруге молодой;
И лишь иные шуткою опасной
Смущали мир невинности святой:
Мол, если бы у девушки пригожей
Был Юный братец, на нее похожий!
Особенно отмечу я троих
Дуду, грузинку Катеньку и Лолу.
Природа щедро наделила их
Всей прелестью прелестнейшего пола.
Среди подруг хорошеньких своих
Они сияли грацией веселой
И отнеслись к герою моему
Нежнее всех — не знаю почему.
Смуглянка Лола горяча была,
Как Индии пылающее лето;
А Катенька румяна и бела,
Глаза у ней лазоревого цвета,
А ножка так изысканно мала,
Что еле прикасается к паркету.
Но для ленивой грации Дуду
Я, кажется, сравнений не найду!
Дуду казалась дремлющей Венерой,
Способной «сон убить» в любом из нас;
Улыбка, стан, ленивые манеры,
Властительно прельщающие глаз,
Все было в ней округло свыше меры
(Что может очень нравиться подчас!).
Не повредив пейзажа, скажем смело,
Убрать округлость — не простое дело!
В ней проступала жизнь сквозь томный сон,
Как майского рассвета дуновенье;
Был нежный свет в глазах ее зажжен;
Она была — вот новое сравненье!
Как статуя, когда Пигмалион
Ее коснулся силой вдохновенья,
И мрамор, оживляемый мечтой,
Еще устало спорит с теплотой.
«Жуанна! Это милое название
Для девушки! А где твоя семья?»
«В Испании!» — «А это где — Испания?»
Спросила Катя. «Милая моя!
Вскричала Лола. — Глупое создание!
Испания! Отлично помню я
Прекрасный островок, богатый рисом,
Меж Африкой, Марокко и Тунисом!»
Дуду ни с кем не спорила. Она