Ложатся утром, вечером встают
И больше ничего не признают.
Мой Дон-Жуан, как холостой патриций,
Очаровал девиц и юных дам.
О Гименее думали девицы
И предавались радостным мечтам;
Мечтали и кокетливые львицы,
К амурным благосклонные делам:
Ведь ежели любовник неженатый,
То меньше грех и меньше риск расплаты.
Мой Дон-Жуан блистал по всем статьям:
Пел, танцевал, играл в лото и в карты
И волновал сердца прелестных дам,
Как нежная мелодия Моцарта…
Почтительно печален, и упрям,
И весел без особого азарта,
Познав людей, он ясно понимал,
Что трезво их никто не описал.
Девицы и особы средних лет
При встрече с ним румянцем расцветали.
(Последние невинный этот цвет
Тайком от всех в аптеке покупали!)
Красавицы, как радостный букет,
Его веселым роем окружали,
А маменьки справлялись в свой черед:
«Велик ли у отца его доход?»
Портнихи принимали деловито
Заказы от блистательных цирцей,
До свадьбы открывая им кредиты
(В медовый месяц у младых мужей
Сердца и кошельки всегда открыты).
Портнихи так принарядили фей,
Чтоб будущим супругам — доля злая!
Пришлось платить, ропща и воздыхая…
И синие чулки — любезный хор,
Умильно обожающий сонеты,
Смутил его вопросами в упор
(Не сразу он придумывал ответы):
Какой на слух приятней разговор
Кастильский или русский? Где поэты
Талантливей? И повидал ли он
Проездом настоящий Илион?
Жуан имел поверхностное знанье
Литературы — и ученых жен
Экзаменом, похожим на дознанье,
Был крайне озадачен и смущен.
Предметом изученья и вниманья
Войну, любовь и танцы выбрал он
И вряд ли знал, что воды Иппокрены
Содержат столько мутно-синей пены.
Но он сумел принять достойный вид
И подавал сужденьям столько веса,
Что умных дев восторженный синклит
Ему внимал. И даже поэтесса,
Восьмое чудо, Араминта Смит,
Воспевшая «Безумство Геркулеса»
В шестнадцать лет, любезна с ним была
И разговор в блокнотик занесла.
Двумя-тремя владея языками,
Он сей блестящий дар употреблял,
Чтоб нравиться любой прекрасной даме,
Но вот стихов, к несчастью, не писал.
Изъян досадный, согласитесь сами!
Мисс Мэви Мэниш — юный идеал
И леди Фриски звучными сонетами
Мечтали по-испански быть воспетыми.
Апломбом и достоинством своим
Он заслужил почтенье львов столичных.
В салонах промелькнули перед ним
Десятки сотен авторов различных,
Как тени перед Банко… Слава — дым,
Но, по расчетам критиков двуличных,
«Великих литераторов» сейчас
Любой журнальчик расплодил у нас!
Раз в десять лет «великие поэты»,
Как чемпионы в уличном бою,
Доказывают мнительному свету
Сомнительную избранность свою…
Хотя корону шутовскую эту
Я ценностью большой не признаю,
Но почему — то нравился мильонам
И слыл по части рифм Наполеоном.
Моей Москвою будет «Дон-Жуан»,
Как Лейпцигом, пожалуй, был «Фальеро»,
А «Каин» — это просто Мон-Сен-Жан…
La belle Alliance[62] ничтожеств разной меры
Ликует, если гибнет великан…
Но все или ничто — мой символ веры!
В любом изгнанье я утешусь им,
Будь даже Боб тюремщиком моим.
Скотт, Мур и Кэмбел некогда царили,
Царил и я, но наши дни прошли,
А ныне музы святость полюбили,
Взамен Парнаса на Сион взбрели.
Оседланный попом. Пегас весь в мыле
Плетется в одуряющей пыли;
Его ханжи — поэты поднадули,
К его копытам привязав ходули.
Но поп еще, пожалуй, не беда
Он все же вертоград свой насаждает,
Хотя, увы, от этого труда
Уж не вино, а уксус получает.
Бывает музам хуже иногда;
Их смуглый евнух Спор одолевает
Вол стихоплетства, тянет строки он
И на читателей наводит сон.
Вот Эвфуэс — мой нравственный двойник
(По отзывам восторженных приятелей).
Не знаю я, каков его язык,
У критиков спросите и читателей.
У Колриджа успех весьма велик,
Двух-трех имеет Вордсворт обожателей,
Но Лэндер с похвалой попал впросак.
Не лебедь Саути, а простой гусак.
А Джона Китса критика убила,
Когда он начал много обещать;
Его несмелой музе трудно было
Богов Эллады голос перенять
Она ему невнятно говорила.
Бедняга Китс! Что ж, поздно горевать.
Как странно, что огонь души тревожной
Потушен был одной статьей ничтожной.
Да, списки претендентов все растут
(Живых и мертвых!). Все в тревоге праздной,
Что обречен их кропотливый труд
Забвенью — смерти злой и безобразной.
Но я боюсь, что музы не найдут
Достойных в сей толпе однообразной:
Не мог тиранам тридцати своим
Бессмертье обеспечить даже Рим.
Увы, литература безголоса
В руках преторианцев; вид печальный!
Все подбирают жалкие отбросы,
Покорно льстят солдатчине нахальной,
А те еще поглядывают косо!
Эх, возвратись бы я, поэт опальный,
Я научил бы этих янычар,
Что значит слова меткого удар.
Я несколько таких приемов знаю,
Которые любого свалят с йог,
Но я возиться с ними не желаю
Не стоит мелюзга моих тревог!
Притом и муза у меня не злая,
Ее укор насмешлив, а не строг;
Она нередко, потакая нравам,
Смягчает шутку книксеном лукавым!
Среди поэтов и ученых жен
Оставили мы нашего героя
В опасности. Но скоро бросил он
Их общество кичливое и злое,
Где царствует высокопарный тон,
И, вовремя спасаемый судьбою,
Он в круг светил блистательных попал.
Где скоро сам, как солнце, засиял.
Он по утрам прилежно занимался
Почти ничем, но этот вид труда
Обычен; он изрядно утомлялся
И отдыхать ложился иногда.
Так Геркулес не делом отравлялся,
А платьем. Утверждаем мы всегда,
Что трудимся для родины любимой,
Хотя успех от этого лишь мнимый.
Все остальное время посвящал
Он завтракам, визитам, кавалькадам
И насажденья «парков» изучал
(Где ни цветов, ни пчел искать не надо,
Где муравей — и тот бы отощал).
Но светским леди эта «сень — услада»
(Так пишет Мур!), единственный приют,
Где кое-как природу познают.
Переодевшись, он к обеду мчится;
Его возок летит, как метеор,
Стучат колеса, улица кружится,
И даже кучеров берет задор.
Но вот и дом; прислуга суетится,
Гремит тяжелый бронзовый запор,
Избранникам дорогу отворяя
В мир «or molu»[63] — предел земного рая.
Хозяйка отвечает на поклон,
Уже трехтысячный. Блистают валы,
В разгаре вальс (красавиц учит он
И мыслить, да и чувствовать, пожалуй);
Сверкает переполненный салон,
А между тем с улыбкою усталой,
Прилежно выполняя светский труд,
Сиятельные гости все идут.
Но счастлив, кто от бального угара
Уединится в мирный уголок,
Кому открыты двери будуара,
Приветный взор и тихий камелек;
Он смотрит на кружащиеся пары
Как скептик, как отшельник, как знаток,
Позевывая в сладком предвкушенье
Приятной поздней ночи приближенья.
Но это удается не всегда;
А юноши, подобные Жуану,
Которые летают без труда
В блистанье кружевного океана,
Лавируют искусно иногда.
Они по части вальса — капитаны,
Да и в кадрили, право же, они
По ловкости Меркурию сродни.
Но кто имеет планы на вниманье
Наследницы иль чьей-нибудь жены,
Тот прилагает мудрое старанье,
Чтоб эти планы не были ясны.