Но Саша оказывается стоящим человеком:
— Так, всем стоять и слушать. На последнем нашем посту в Краматорске все сдают оружие, бронежилеты, документы и униформу. Мобильники выключаем и вытаскиваем батарейки.
Дорога пока чистая, но есть возможность летучего украинского блокпоста. Это когда группа бойцов рубит дерево и усаживается посреди дороги. Ваню переодевают в колхозника: треники с пузырями и майка-алкоголичка.
— Да не поможет, — говорит Ваня. — Гуманитарщиков расстреливают на месте.
— Договоримся, — успокаивает Саша. — У меня в кармане 800 долларов. Как-нибудь сторгуемся, если вы гражданские. Всем ехать за мной, след в след. На полях мины. Ну, с Богом!
Я беру бутылку с водой, делаю глоток, и у меня глаза лезут из орбит.
— Это ж спирт! — кричу я.
— А не надо ошибаться, — смеются мои товарищи. — Запей вот «западной пропагандой». — И мне суют под нос бутылку кока-колы.
СЛАВЯНСК: ЖИВЫЕ И МЕРТВЫЕ
Полтора часа по деревенским проселкам, по минным полям, под сплошной русский мат, когда перегруженная машина десять раз готова была перевернуться, а Ваня просил ее ласковым голосом: «Давай, моя девочка, давай». И вот он, Славянск! Город мертвых и живых. Постоянный грохот минометного обстрела и военные машины, носящиеся на бешеной скорости. Женщины, старики и убогие, словно во сне, бредущие по улицам.
Нас везут в поселок Артем, к взорванному детскому дому. «Земля. Небо. Между землей и небом война», — гремит в машине песня Цоя, заглушая визг тормозов на поворотах. Скорость здесь — это вопрос выживания.
Среди осколков и руин мы видим двух женщин, Иру и Наташу, выходящих из подвала, словно привидения. Наталья сначала пытается говорить спокойно, а потом просто начинает рыдать:
— Мы работали в этом детском доме, а сейчас его охраняем, спим в подвале. Какая разница, где нас убьют? Выехать отсюда у меня нет денег. У меня мама парализованная, ее нужно трижды в день переворачивать и обтирать. У нее перелом шейки бедра. Как я ее вывезу?! Нужны деньги, машина, мужчины, чтобы ее перенести. У меня в целом свете нет родственников.
С защитниками Славянска. Июль 2014 года
Славянск. Разбомбленный детский дом
Славянск. Последствия обстрела ВСУ детского дома
Фасад разрушенного в результате боевых действий многоквартирного жилого дома в Славянске
Я понимаю, что надо уезжать. Это лишь вопрос времени: смерть придет сегодня или через пять минут. Но куда? Вот вы меня к себе с мамой возьмете?! Мы два месяца без зарплаты. Нас никто не спрашивает: хотите ли вы жить или хотите ли вы есть? А мы сегодня ничего не ели. Нарыли что-то с Ирой, моей коллегой, в кладовке. Мы до шести утра сидели в подвале, потом вылезли и, слава Богу, живые! Здесь много больных людей, которые не могут себя обслуживать. Вот в соседнем доме женщина с больными коленками, она ходить не может. Что делать?! Я детей отправила, и я их полтора месяца не видела. Раньше хоть связь была, можно было поговорить.
Подъезд многоквартирного дома, обрушившийся после обстрела ВСУ в Славянске. Июль 2014 года
Наташа рыдает, и я вместе с ней. И тут мины начинают рваться совсем рядом.
— Быстро в машину! — кричит местный водитель.
Наташа бросается в подвал, а я — в машину, которая резко берет с места. Чистая «Формула-1».
— Сегодня бой был в Николаевке, на той самой дороге, по которой вы хотели ехать, — объясняет он. — Я туда боеприпасы подвозил, три мины рядом легли. Если б не скорость, не ушел бы.
У нашей машины гуманитарной помощи уже толпа. Поначалу сотрудник Роман плачущим голосом говорил: «Люди, не могу вас взять! Запрещено! Машину обстреливают!» А теперь я вижу наше авто, полностью забитое людьми. Это их шанс выжить. Ни у кого из них нет с собой даже личных вещей. Один парень пришел босиком.
Последствия обстрела ВСУ. Славянск
Когда уже под Краматорском мы останавливаемся на перекур под звездным небом, люди блаженно говорят: «Смотрите! Фонари! Электричество! Кафе! Жизнь!» Но и на этом наши приключения не заканчиваются. Под Донецком на блокпосту выбегают истеричные люди, клацая автоматами: «Всем выйти из машины, иначе стреляем! Выключить фары! Руки вверх!» У водителя Вани от ярости вздуваются жилы на шее. «Слушай ты, ублюдок, убери автомат! Там дети, женщины и раненые из Славянска!»
Когда в час ночи мы въезжаем в госпиталь в Донецке, где разгружают раненых, в машине остается только женщина с детьми. Она молчит. У нее пустые глаза. И дети молчат. Идти им некуда. Да, они спаслись. Но перед ними открывается страшный путь: бесконечная угрюмая дорога беженцев.
Отступление
Я видела, как отряды Игоря Стрелкова покидали Славянск по проселочной дороге. Как уходили ополченцы из Краматорска. Рядом с Константиновкой пылили танки, грузовики, БТРы. Я запомнила обожженные солнцем лица русских мужиков, молодых и старых, с одинаковым выражением усталой ярости. Ехали те, кого впервые опалила война, и ветераны, помнящие бои в Афганистане. Я долго смотрела им вслед, как во все времена женщины смотрят вслед солдатам. С сухими глазами и комком в горле. Так, наверное, смотрели женщины в 1812 году, когда армия Кутузова оставила Москву. Так они смотрели, когда в 1941-м советские войска уходили из Смоленска.
Мы въехали в Краматорск по совершенно пустой дороге. Одна армия уже ушла, а другая еще не пришла. На обочине стоял невменяемый человек в матроске и с георгиевской ленточкой, который кричал, что Краматорск будет стоять до конца. Но город словно умер. Ни одного выстрела. Странная, пугающая тишина. Со здания горисполкома чьи-то торопливые руки поспешно снимали флаг Донецкой Народной Республики. Повсюду с домов сдирали георгиевские ленты, и во мне что-то дрогнуло. Уже было ясно, что будет потом. Доносы на соседей, концентрационные лагеря, предательство близких, расстрелы неугодных.
Отряды ополченцев пришли в Донецк, и там тут же поднялась волна паники. Билетные кассы штурмовали люди, готовые уехать куда угодно подальше от войны. К поездам цепляли лишние вагоны, чтобы вместить обезумевшую толпу.
В вагонах ехала сытая, избалованная молодежь. Мальчики-мажоры с айпадами в руках, которые прежде сидели в элегантных кафе, пили пиво и раздражались, когда их останавливали на блокпостах. Ехали девушки ОЧЕНЬ легкого поведения в шортах, расшитых стразами, в прозрачных блузках без лифчиков и с загаром из Ниццы. Они спешили по платформе, чуть не падая с двенадцатисантиметровых каблуков. Грязные вагоны наполнялись запахом дорогих духов и пудрой, осыпающейся с пуховок. Ехали хитроумные бизнес-мошенники, зная, что при военном положении их просто поставят к стенке. Словом, ехала та русская молодежь, которую ментальным выстрелом в голову еще в детском саду переделали в украинцев. Немножко неправильных, говорящих по-русски, но украинцев. Кто-то ловкий и умный поковырялся у них в головах и вставил нужную пластинку. И теперь эта пластинка пела, что надо бежать на Запад. Там их ждут, там их спасение. Или, как сказала мне одна опытная сорокалетняя красавица (на вид я бы ей дала лет двадцать): «Неужели умная украинская девушка не найдет нужную работу за границей, где местные бабы нам в подметки не годятся?» В поезде она встала в пять часов утра, чтобы расчесать длинные искрящиеся белые волосы и наложить три слоя тонального крема. Вот тут я испугалась, что с Донбассом покончено. А потом вспомнила других, настоящих людей, и устыдилась.
Украинство как трагическая ошибка
Мой новый товарищ Денис, приехавший из Москвы в Донбасс налаживать гуманитарную помощь, говорит: «Это не ДНР вступит в Россию. Это Россия вступит в ДНР». А сами жители Донбасса говорят: «Мы не сепаратисты, мы возвращенцы. Мы возвращаемся домой, в Русский дом!»
Когда я впадаю в отчаяние, я вспоминаю клоуна из донецкого цирка-шапито Оксану, а ныне депутата ДНР от Красноармейска, оккупированного Нацгвардией. У нее подвижное лицо прирожденной актрисы. Раз в два дня она под видом крестьянки-молочницы входит в свой родной город и ведет там подпольную пропагандистскую работу против фашизма. Когда-то она выступала в шоу гигантских мыльных пузырей, а теперь ушла в партизаны. Их кочующий цирк распался. Гимнасты, жонглеры, акробаты — все ушли на фронт. Часть из них воевала в Славянске.
— Я знаю, против чего мы воюем, — говорит Оксана. — Против нацизма. Я помню лица «милых девочек» в Одессе, которые с коктейлями Молотова шли сжигать своих братьев.
А вот что говорили мне киевляне, которым пришлось бежать от майдана в Донбасс, запуганные, настороженные, не знающие, что ждет их впереди:
— Украинство — это мечта тунеядца. Поход в Европу, растворение в Европе — это не идея. Выравнивание, обезличивание нации — это смерть идеи. Украинцы кричали на майдане: «Мы против совка!» Им невдомек, что больших совков, чем украинцы, трудно представить. Кто такой совок? Это иждивенец, который мечтает о трехстах сортах колбасы на западе. Помните 90-е? Мечта о чистом асфальте, о джинсах в каждом магазине, о платных туалетах. В них это живет до сих пор. Россия это переросла. Русские поняли, что можно спокойно покупать джинсы в магазине, а можно и самим шить, но не надо за это родину продавать. Не стоят они того. Майдан — это совок в чистом виде. Отдать все за американские печеньки.
А Донбасс сейчас — это место, где люди-овощи становятся пассионариями. Когда мы вышли из красного большевистского проекта, наступил глубокий спад. Было утеряно чувство непрерывности, традиции. А вот когда ты видишь, как пара донецких мужиков гоняют на «Ниве» по полю танк, то понимаешь: ничего не потеряно. Донбасс сейчас — это место, где рождается новая славянская общность.
Глава четвертаяДонбасс. 2018 год
— Ты будешь держать меня за руку?
— Крепко-крепко. Только пригибайся. Нам вот это шоссе перебежать, а дальше — «зеленка».
По мне ручьями течет пот. В Донецке — сорок градусов жары. На мне — двадцать килограммов «железа».