— Не, лучше мы тут останемся, а вы баб из России сюда завозите. Вот и будет у нас новое пассионарное поколение. Сделаем, как надо, — смеется он.
После изнурительной жары — блаженная прохлада блиндажа. Тут до передовой четыреста метров. В блиндаже трое. Спокойный семейный 43-летний Мариман из Амвросиевки. Раньше работал «на копанках» (частные мини-шахты). Пошел на фронт «постоять за жену и дочек».
— А у меня знакомые жили в Луганске, — говорит тридцативосьмилетний Русич из Иркутской области. — Как война началась, поехал подсобить. То ли мы фильмов про войну в детстве насмотрелись, то ли сработал какой-то генетический код. Ну, пионерия, тимуровцы. Помочь всем хочется.
— А я думаю, менталитет у нас такой, — говорит Шустрый, сердитый молодой мужик. — Деньги не всё убили. В 2014 году денег никому не платили. Я сам из Артемовска, а пошел воевать, когда у меня друг в Славянске погиб. Он зашел в магазин с пацанами, но отказался купить украинским военным водки. В итоге — три трупа.
Мы шли за идеей, и я хочу, чтобы ее не затоптали. Чтобы к власти пришли идейные люди. Что-то еще теплится в моей душе. В прошлом сентябре мы рыли окопы. Паренек немножко приподнялся, и снайпер ему полголовы снес. Будь такое в четырнадцатом году, разнесли бы на хрен все позиции ближайшие. А тут — перемирие, Минские соглашения, сидите тихо, как мышки. Идти мне отсюда некуда. Квартира осталась на оккупированной украми территории, в Артемовске. Да я другой работы, кроме войны, и не знаю. Ведь как ни крути, а война — серьезная работа.
О моем любимом городе
С фронтовых позиций до центра Донецка всего сорок минут на машине. И как будто в рай попал. Все утопает в цветах. Улицы вылизаны так, что центр Москвы отдыхает. (А я еще помню, как в 2014 году в совершенно пустом городе под артиллерийскими обстрелами коммунальщики по ночам поливали дороги за несуществующую зарплату, а днем подстригали газоны. А сколько из них было ранено и погибло! Я бы им памятник поставила. За храбрость и профессионализм.) Энергичные молодые милиционеры в белоснежных рубашках контролируют движение на перекрестках. Люди здесь по-южному любезные и ласковые. Штраф за мат в общественном месте составляет 102 рубля. Мой коллега лично платил. Пока он с милиционером шел в участок оформлять штраф, наговорил бесплатно еще на пять тысяч рублей.
Бензозаправка в Донецке
Донецк вернул свою советскую репутацию «города миллиона роз». Здесь все помешаны на розах. Они даже в разбомбленных домах растут. В элегантных ресторанах, где щебечут, как птички, вышколенные официантки, днем заседают дамы средних лет, заказывают фуа-гра(!) и модные коктейли, обсуждают, где лучше сделать маникюр и массаж. В ночных клубах, несмотря на комендантский час, полно народу. Модно ходить в театры, куда и билет не достанешь. А совсем рядом с театрами и ресторанами громыхают «прилеты» — взрывы крупных снарядов.
«Стоп — мины». Щит с предупреждением об опасности сходить с дороги. Донецк, 2018 год
Щит «Память погибшим в дорожных войнах». Донецк, 2018 год
— Утром выходишь за водой и хлебом и ищешь в шкафу приличные трусики, — говорит моя подруга Лена. — А знаешь, почему? Потому что по телеку показывают убитую молодую женщину. Голые ноги раздвинуты, а трусы нехорошие. И педикюра нет. И каждая думает: а если я сегодня так лежать буду?
— Так ведь уже все равно, — замечаю я.
— Выходит, что нет. Даже мертвая, а выглядеть должна прилично.
Розы, вишни и смерть
Село Зайцево недалеко от Горловки до войны считалось не просто зажиточным, а богатым. Дома крепкие, кирпичные, заборы высокие и надежные, оплетенные розами. А вот не повезло селу оказаться на самой линии фронта. Но даже в разбомбленных домах видны деревянные конструкции, которые прагматичные жители обрабатывали креозотом от гнили (таскали с железной дороги).
— Здесь еще Россия, а там, на холме, цэ Европа, — иронично говорит Борис, мой новый знакомый из мэрии Горловки.
Людей не видно. Все как вымерло. Только на окраине села встречаю крепкую, дородную женщину, убирающую граблями скошенную траву перед домом.
— Здравствуйте, я — журналистка из Москвы! — лепечу я. — Можно с вами поговорить?
Последствия обстрела ВСУ. Село Зайцево, 2018 год
Разрушенный жилой дом в селе Зайцево. 2018 год
— О чем? — спрашивает она, сразу принимая агрессивный вид. — Как мы тут живем? Нормально! Много вас тут таких шляется! Вот вы там, в Москве, можете нам чем-то помочь?
— Нет, — честно говорю я. — Не могу.
— Ну, так идите подобру-поздорову.
— А вишни здесь какие! — блаженно вздыхаю я. — В Москве такие по триста рублей за килограмм.
— Вишни?! — Женщина оторопело смотрит на меня. — Ну, ладно, меня Лиля зовут. Заходите, угощу вишнями. Если не боитесь, конечно. Огород у нас как раз передовая позиция.
Мы заходим во двор, где надрывается от лая великолепная кавказская овчарка.
Разрушенный дом мирных жителей. Село Зайцево, 2018 год
— Каждый день двор подметаю от осколков снарядов, чтоб собака лапы не порезала. А ночью, как начинает работать артиллерия, собака в дом врывается. Садится у моих ног, дрожит от страха и смотрит в глаза: «Спаси!» Я уж ее стыдила: «Ты же большая, умная. Вон соседская дворняга Цыган, он ко всему привык, все время по ночам шастает». И попугаи наши привыкли. Кошке вообще на все наплевать. А у нашей собаки шерсть клоками лезет. Доктор сказал: это на нервной почве. Мы все деньги на лекарства истратили. На себя жалко тратить, мы продержимся, а животному не объяснишь, что война.
Мы идем в огород, где совсем засохла клубника.
— Плюнула я на нее, — говорит Лиля. — Сколько раз приходилось на землю падать под обстрелами. Да пропади она пропадом. Мы ж прям на линии фронта. Первое время мы в подвале отсиживались, но там еще страшнее. Если прямое попадание, некому откапывать. Заровняют и крест поставят. А сколько пожаров мы в доме тушили! Окна давно железом забили. Так безопаснее. Вы тут на виду не стойте. Платьице на вас белое. Видно, что чужая.
— А неужто украинцам видно?
Поврежденный дом после обстрела со стороны боевиков ВСУ. Село Зайцево, 2018 год
— Да мы у них как на ладони. Вот мой халатик и шлепанцы все знают. Но вы меня не фотографируйте. Был у нас такой дядя Сеня. Через «Ютьюб» комментировал все, что в селе Зайцево происходит. Доп**делся наш дядя Сеня. Укры его легко вычислили, дом спалили и корову убили. Хорошо, что сам в живых остался. Самое страшное было месяц назад. Мочили так, что нос из дома не высунешь. Вот соседи наши, молодая пара, пошли днем помидоры сажать. Потом присели на скамейку полюбоваться своими трудами, и их одним снарядом убило. Мужика сразу, а женщина еще помучилась, кровью истекла.
Детская кроватка в разбомбленном доме в Горловке. 2018 год
Памятник погибшим мирным жителям в Горловке
Голос у Лили внезапно становится сухим и жестким.
— Вот и сестру мою родную (через дом жила) разрывной пулей убили. Попали в копчик, кости разлетелись и весь кишечник изрезали. Страшно умирала. А больше всего я знаете кого ненавижу? ОБСЕ.
— Это Организация по Безопасности и Сотрудничеству в Европе? — спрашиваю я.
— Она самая. Приезжают чиновники такие чистенькие и важные и спрашивают: а откуда у вас выбоины в сарае? Кто стрелял? Я показываю: с украинской стороны. А вы что, военный эксперт? Может, это с Горловки прилетело? Я им: да где ж ваши глаза? Вы что, не видите направление стрельбы? А мы, говорят, не военные эксперты. Врут, гады. А че приехали тогда, спрашиваю? Ну, так, посмотреть. А у вас есть в Зайцево свой военный эксперт? Я им в ответ: вы чего, издеваетесь? Тут людей-то по пальцам можно пересчитать.
А как уедет ОБСЕ, нам через три часа ответка прилетает с украинской стороны. Мстят так, понимаешь? Сколько домов после их визитов повзрывали и людей поубивали и ранили. Уже поговорка пошла: где ОБСЕ проехала, там смерть. Мы их больше в село не пускаем. Вон, после их последнего приезда «стодвадцатка»[3] прилетела. Водопровод перебила, теперь вода по капелькам течет. Пойдем, покажу воронку.
На улице уже собрались селяне вокруг злосчастной воронки:
— Лиля, а как ты определяешь: «стодвадцатка», «стопятидесятка»? — спрашиваю я.
— А чего тут определять? По воронке видно.
— Интересная у вас, ребята, жизнь, — замечаю я. — Полная опасностей и приключений.
— Это точно! — горько хохочут селяне. — Тут хоть кино снимай каждую ночь. Экстремалы мы, понимаешь? Экстремалы.
«Через двадцать лет здесь все будет Россия»
По руинам знаменитого донецкого аэропорта бегает недавно ощенившаяся сука и рычит на своих четверых щенков.
— Что ж ты, мамочка, на своих деток огрызаешься? — спрашиваю я.
— Правильно делает, — объясняют бойцы. — Давно пора от мамкиной сиськи отвыкать. Уже солдаты.
Мы пьем кофе с офицером с позывным Матрос из знаменитого штурмового подразделения «Спарта», которое брало аэропорт.
В разрушенном аэропорту
Трафарет в разрушенном аэропорту Донецка «101 погибший ребенок». 2018
— Здесь находится общество идейных людей, которые воюют еще с 2014 года, — говорит он. — Хотя и новенькие прибавились. Здесь сознательные люди, добровольцы. И с России есть. К нам приходят ребята прямо после школы. И не потому, что работы нет. В России работы полно. В крымских кафе, где зарплата 50 тысяч рублей плюс 20 тысяч чаевые, официантов не хватает. Пожалуйста, езжай. А идут к нам.
Я пятый год воюю, и у меня сложилось мнение: только решительные наступательные действия приводят к успеху, все остальное — от лукавого. Но нам запрещено продвигаться вперед. Минские договоренности. Приказ есть приказ. А если много думать, можно с ума сойти.
А противник с договоренностями не считается и работает прямо по Донецку, по мирным кварталам. Да мне вот этот аэропорт жалко. 600 миллионов долларов — коту под хвост. Мощнейший инфраструктурный проект!