„Зато мы сняли главного тренеры страны Валентина Маслакова“, — разошёлся Мутко. Но Маслаков как работал со спринтерами, так и продолжал работать, сборная его не волновала, там основную работу выполнял Алексей Мельников. Мутко договорился до того, что пообещал создать новую позицию заместителя министра спорта по вопросам допингового контроля, хотя для этого существовало РУСАДА. Становилось понятно, что новая позиция готовится для Желановой. Она была в фаворе — такие решения провернула и золотые медали спасла! Только в конце марта 2016 года арбитражный суд в Лозанне отменит „полосатую“ дисквалификацию российских спортсменов и наложит на них обычную, сплошную.
Всё, как я и предсказывал.
Но вернёмся на год назад. После „полосатого“ решения РУСАДА Никита Камаев огорчился, простудился и проболел две недели. IAAF просила его расследовать чёгинские проделки, для чего в РУСАДА создали комиссию. Члены комиссии и сам Никита несколько раз побывали в Саранске, и там их с поклонами и хором молили только об одном: наказывайте кого хотите, но Виктора Чёгина трогать нельзя. В центре подготовки ходоков имени В. М. Чёгина в холодильниках хранились шприцы и системы для переливания крови, персонал и ходоки были запуганы, информация просачивалась с огромным трудом. В центре творился беспредел, это был спортивный Освенцим, где на людях ставили самые невероятные эксперименты без должного контроля и ответственности. Мальчишки и девчонки, ещё школьники, учились делать себе внутривенные инъекции в самых неподходящих местах: в раздевалках, в душе или туалете. Сам Чёгин похвалялся, что на IAAF и ВАДА ему наплевать, он как работал, так и будет работать и никто в Саранске его не достанет.
Всё у нас делается в последний момент, и вот 21 января Мутко вызвал меня и Нагорных — ему срочно понадобилась презентация, понятная и конкретная, чтобы он мог рассказать про биологический паспорт, про анализы крови и мочи, ответить на вопросы журналистов про дисквалификацию ходоков. Я обещал подготовить презентацию к утру. Когда мы вышли, Нагорных попросил меня сначала показать презентацию ему и без его отмашки никуда её не отправлять. Такова была наша иерархия.
Но иногда я её нарушал, направляя письменный отчёт через голову Нагорных и Мутко куда-то ввысь и вдаль, подобно выстрелу в темноту. В январе 2015 года никто в России не мог понять, откуда взялся биологический паспорт и почему в лёгкой атлетике задним числом всплыли странные „полосатые“ дисквалификации за нарушения прошлых лет. Официальные говорящие головы не могли объяснить толком, что происходит, поэтому один солидный человек из ФСБ попросил меня письменно рассказать, каково положение дел и что нам грозит в будущем. Графоман, сидящий во мне, только этого и ждал, и я, не выбирая выражений — пусть сами потом отредактируют, — написал правду. А это делать опасно. Когда потоком льётся враньё и пустословие, всё вокруг тихо и спокойно, но если вдруг откроется правда, то сразу караул и вопли.
Мой опус дошёл до определённого верха — и оттуда, как праздничный салют, с грохотом и искрами рассыпался вниз по разным инстанциям. Я предсказал, что президентом IAAF изберут Себастьяна Коу, что действия Чёгина и Балахничёва губительны для лёгкой атлетики и российского спорта, что РУСАДА не понимает, что творит, и роет себе могилу, защищая ходоков и прочих чемпионов. Далее, написал, что Наталья Желанова окончательно заплела мозги Нагорных и Мутко и её „полосатая“ дисквалификация будет опротестована в суде. И что тяжёлая атлетика, с её нынешним руководством, не доживёт до Олимпийских игр в Рио-де-Жанейро. То, что нам удалось провернуть в Сочи, — уникальный случай, повторить его больше не удастся. И самое страшное из того, что я предвидел, — 20 положительных результатов по итогам реанализа проб легкоатлетов, включая Татьяну Лебедеву. Летом 2016 года моё изложение бездарно перевели и вставили в отчёт Макларена, а затем полностью удалили оттуда.
Сначала о чём-то узнал Евгений Блохин, прибежал и запричитал, зачем я, не посоветовавшись с ним, написал посторонним людям про проблемы допингового контроля. Но я ответил, что все мои предыдущие разговоры — это всё пустое и без толку: на мои слова никто не обращает внимания, и ты, мой друг, в их числе, так что приходится докладывать на бумаге. Потом взвился Виталий Мутко, почему какая-то бумага ушла от нас наружу и как я мог так поступить. Однако самого письма Мутко не видел и не читал, в ФСБ его сразу засекретили лет на сто из-за одной только фразы: „весь успешный опыт Олимпиады в Сочи уже не может быть применён“. Этого было достаточно, чтобы текст стал недоступен для министра. Если он был в курсе всего, то информация была доведена до него по установленным ФСБ каналам. Но узнавать про сочинские проделки из моего письма ему не полагалось. Поэтому я пригладил и отредактировал текст специально для Мутко, удалив фразу про Сочи, распечатал и отнёс в приёмную. Ко мне снова пристал Блохин: дай и мне почитать; пришлось и для него распечатать облегчённую версию. После этого напряжение исчезло, дискуссию решили не начинать, да и что они могли возразить, если так всё и было.
Снова позвонили из министерства спорта, сказали явиться в Музей спорта к 11 часам. Там в камерной обстановке заместитель министра Павел Колобков раздавал оставшиеся награды, по разным причинам не вручённые в торжественной обстановке в Кремле. Я сидел с Сергеем Королём, нас посадили рядом, сначала его наградили орденом, и он дал мне свой телефон, чтобы я его сфотографировал; потом такой же орден повесили мне — орден Дружбы, награда № 12188, Указ президента Российской Федерации от 1 сентября 2014 года, удостоверение к государственной награде № 687419, факсимильная подпись Путина! Сфотографировались — все были в костюмах и при галстуках, а я, как пенсионер с улицы, в кофте и кроссовках.
Зашёл к Нагорных, показал ему орден. Он усмехнулся, покопался где-то там у себя — и вручил мне медаль Петра Лесгафта за заслуги в спортивной науке и образовании, приказ Министерства спорта Российской Федерации от 7 апреля 2014 года № 32 НГ. Я об этом даже и не догадывался, а ведь ничем выше министр Мутко меня наградить не мог. Хотя самой высокой наградой времён Росспорта и нынешнего Минспорта был почётный знак „За заслуги в развитии физической культуры и спорта“, мне его уже вручил Фетисов в 2008 году, а такой знак дважды не дают.
15.2 Убийство Бориса Немцова
Первого февраля мы с Тимофеем Соболевским и Григорием Кротовым полетели в Лозанну, где обсудили планы сотрудничества на будущее, с прицелом на Олимпийские игры в Рио в 2016 году и Кубок мира ФИФА в России в 2018 году. Лаборатория Лозанны создала новую структуру, утверждённую ВАДА, — APMU, Athlete Passport Monitoring Unit, в моём переводе — группа мониторинга биологического паспорта, сокращённо ГМБП. Данных биологического паспорта накопилось очень много: не только кровь, но и стероидный профиль — обрабатывать их не успевали. Стероидным профилем мочи занималась профессор Кристиан Айотт, но до конца года планировали создать десять групп мониторинга. ВАДА осознало своё недопустимое отставание, так что теперь решило привлекать экспертов из допинговых лабораторий, но, в отличие от внешних экспертов, из информации им будут доступны только вид спорта и дисциплина, пол спортсмена, дата и место отбора. И никаких имён.
Я написал план создания нашей ГМБП и отправил его в ВАДА. Нам назначили специальный тренинг в Катаре, в Дохе, после прохождения которого мы с РУСАДА должны были официально стать группой мониторинга. Но неожиданно пришла бумага, сообщившая, что обучение для российских специалистов отменили. Я расстроился, Никита Камаев тоже. Он рассказал, что с Россией вообще большие проблемы: многим легкоатлетам грозит дисквалификация по данным биологического паспорта. Первыми под нож пойдут бегуньи на 800 метров: Мария Савинова, Екатерина Поистогова, Анастасия Баздырева и Екатерина Кастецкая. Об их дисквалификации скоро объявят, и ничего хорошего в ближайшем будущем не ожидается.
Пришло письмо от Оливье Рабина — он повелел в течение всего 2015 года не выбрасывать и хранить пробы мочи российских спортсменов в семи „тревожных“ видах спорта: тяжёлая и лёгкая атлетика, плавание, каноэ, биатлон, лыжные гонки — и почему-то водное поло! Рабин поведал, что 24–26 февраля нас посетят эксперты ВАДА, они продолжат упаковку и отбор проб для отправки в Лозанну. Действительно, в указанные сроки к нам приехали Осквель Барросо, Тьерри Богосян и Виктория Иванова, я по ним даже соскучился! Такого неистовства, как в декабре, уже не было, они не спеша собрали всего восемь ящиков, 896 проб, парные флаконы А и Б, и мы по наезженной колее отправили всё в Лозанну.
Вечером 27 февраля, в пятницу, я специально выехал с работы домой в то время, когда Борис Немцов выступал на радиостанции „Эхо Москвы“. Погода была отвратительная, грязь и сырость, но я люблю слушать радио в машине в московских пробках. А в полночь Бориса Немцова застрелили на Большом Каменном мосту, под которым я каждый вечер проезжаю по пути домой! В тот день я об этом не узнал, потому что пришёл домой и сразу лёг спать. Узнал только утром и целый день просидел у телевизора. Там показывали Немцова, лежавшего с остекленевшими глазами, этот сюжет повторяли раз за разом, одно и то же, а я смотрел и смотрел на этот ужас и не верил глазам и ушам. Борис Немцов родился в Сочи, учился в Нижнем Новгороде, сделал невероятную политическую карьеру при Ельцине, стал лидером оппозиции при Путине, написал несколько небольших, но убедительных книг. Он был симпатичный и обаятельный, харизматичный и открытый — и его без церемоний убили, прямо у стен Кремля и под камерами наблюдения, записи которых оказались засекречены. И только какая-то дальняя камера зафиксировала происходящее, раскрыла невероятную ложь следствия и суда — и высветила второго убийцу, чистильщика, добившего упавшего Бориса в упор — спереди — в живот и голову.
Это подлое убийство стало поворотным событием в моём мироощущении. Сколько можно такое терпеть: в 1938 году они расстреляли в Баку Григория Алексеевича Зиняева, моего деда по матери, заморили голодом и расстреляли Даниила Хармса в 1942 году, отравили Александра Литвиненко в 2006 году — и вот теперь стреляют из своего колхозного пистолета Макарова в Бориса Немцова! Я так больше не хочу. Взять и убить Немцова — это как так?! Что тогда говорить обо мне и остальных — пальнут пару раз и не обернутся. Тогда я не сформулировал вывод или заключение, но ясно осознал, что никаких моральных