обязательств перед путинской бандитской властью у меня больше нет, последняя связь оборвалась, это полный развод.
И давайте вы дальше без меня — а я без вас. Enough is enough.
Основная проблема была в том, что моя должность и работа были в особо опасной зоне, куда вход рубль, а выход два или даже пять. Я знал себе цену как директору и организатору производственной и научной деятельности государственного предприятия федерального значения. Я знал цену моим, в общем-то бесценным, сотрудникам: Тимофею и Марине, Григорию и Маше — но людям извне это было абсолютно неизвестно. Никто не сумел бы это понять, не разрушив Антидопинговый центр. И только тогда они поняли бы, что они разрушили и кого потеряли. Андрей Платонов написал: „Без меня народ неполный“. Но народ этого не почувствовал и не осознал. А я напишу: „Без меня Россия в жопе“. И все это почувствуют и осознáют. В России всё перевёрнуто с ног на голову. Поэтому наверху Мутко и Путин. Когда нет публичных оппонентов и теледебатов, то министр, депутат или президент не могут обосновать и защитить свою позицию. Доходит до того, что они уже не в состоянии объяснить свои поступки и решения даже самим себе. Поэтому всё катится вниз как попало. И под шумок отстреливают и травят людей, сбивают самолёты и захватывают Крым.
15.3 Симпозиум в Кёльне. — Встреча с Гюнтером Янгером. — Допрос в Лозанне
Первого марта мы полетели в Кёльн на 33-й симпозиум Манфреда Донике. Несмотря на все передряги и почти трёхмесячный перерыв на Олимпийские игры, мы представили четыре лекции и десять стендовых докладов; все поражались, когда и как мы успели столько сделать. Ирена Маццони вручила мне сертификат ВАДА об аккредитации на 2015 год, я специально её об этом просил: российская почта добила меня окончательно — письма с сертификатами шли по два-три месяца! Я злился и нервничал, писал в монреальский офис ВАДА, жаловался, они там ахали и отправляли снова — и в середине марта я получал сразу два сертификата на один и тот же год.
Не успел я зайти в свой номер в гостинице, как позвонил Оливье Рабин, будто откуда-то следил, — завтра со мной хочет встретиться Гюнтер Янгер, основной следователь комиссии Ричарда Паунда, занимающейся допинговыми нарушениями в России по мотивам фильмов Хайо Зеппельта. Затем позвонил Гюнтер, и мы договорились встретиться в моём любимом кёльнском ресторане „Кулинариус“ на Дюренерштрассе. Там меня ждали Гюнтер Янгер и Мэттью Хольц, их полицейские лица я угадал сразу. Разговор получился нескладный. Они смутно представляли себе, в чём заключается работа директора лаборатории допингового контроля и как он может манипулировать результатами анализов. Меня спросили, могу ли я помочь — рассказать правду о допинговом контроле. Я ответил, что не понимаю, чего они от меня хотят. Тогда Гюнтер выложил основной козырь: я рассказываю всю правду, после чего меня и мою семью увозят из России в Европу.
— А на какие деньги я буду жить? — прямо спросил я.
— Как на какие? Будешь жить на свои сбережения, а мы обеспечим охрану, — успокоил меня Гюнтер. Он не знал, что у большинства населения России нет никаких сбережений. А я вообще был в долгах как в шелках в связи со строительством дома на бабушкиной даче, доставшейся мне от отца.
— У меня нет денег, — отрезал я, и на этом наш разговор закончился.
Позвонил Рабин и спросил, как прошёл разговор и что я думаю о Гюнтере. Я сказал, что разговор не получился, в допинговом контроле он ничего не понимает. Гюнтер увлечён расследованием, активен и настойчив, но его наскоки на меня были совершенно не по делу. Бросался на меня, как доберман, да и сам похож на добермана.
Рабин рассмеялся и поблагодарил за разговор.
На следующий день они расспрашивали Тимофея Соболевского во время завтрака в гостинице. Видимо, наши допросы в Кёльне ничего не дали, потому что Оливье Рабин позвонил и попросил, чтобы в Лозанну (где через две недели после Кёльна была назначена ежегодная встреча директоров лабораторий, организуемая ВАДА) вместе со мной приехал Тимофей Соболевский; ему и мне, как было заведено в ВАДА, будет оплачено проживание в гостинице.
На симпозиуме в Кёльне мы второй раз получили высшую награду имени Манфреда Донике. Её вручили Григорию Кротову за исследования метаболизма и новые методы определения пептидов. В 2012 году первым из российских учёных награду получил Тимофей Соболевский за открытие долгоживущих метаболитов оксандролона, метастерона и Оралтуринабола. Исследования анаболических стероидов продолжались, и Тимофей нашёл долгоживущий метаболит тренболона, это был нерасщепляемый при ферментативном гидролизе конъюгат — цистеинил. Естественно, этот метаболит при стандартном анализе не экстрагировался эфиром и оставался в водной фазе, то есть в моче, так что его нельзя было определить. Настала пора исключить тренболон из состава коктейля, я планировал заменить его на болденон. Как только мы стали определять цистеинил тренболона, так немедленно моча тяжелоатлетов, которую нам подвезли как якобы чистую, оказалась грязной. Штангистки, девушки, признались, что закончили приём таблеток тренболона два месяца назад, а у одной мы смогли определить тренболон даже на 87-й день. Для нас эта новость была как праздник!
В меру сил я тоже участвовал в исследованиях, постоянно что-то принимал и собирал свою мочу; пластиковые контейнеры всегда были у меня в сумке, в машине и стояли в туалете на самом видном месте. Если я ночью вдруг вскакивал по нужде, то посуда всегда была наготове: нет ничего более обидного, чем в полусонном состоянии слить бесценные метаболиты вместе с мочой в унитаз. Как раз тогда я принимал новый препарат, мы его с нетерпением и давно ждали — ибутаморен, он же MK-677. Это соединение работало как короткоцепочечный пептид, стимулятор выработки гормона роста, но не относилось к пептидам. То есть ибутаморен не надо было вводить подкожно и мучиться три раза в день со шприцами, иглами и ампулами. Он выпускался в таблетках и вроде бы работал при пероральном приёме.
Наступило 18 марта 2015 года, и мы с русадовцами Никитой Камаевым и Игорем Загорским отметили мой десятилетний срок на посту директора ФГУП „Антидопинговый центр“. Десять лет назад Вячеслав Фетисов подписал приказ о моём назначении. А ещё в октябре, 30-го числа, близился тридцатилетний юбилей начала моей работы в лаборатории антидопингового контроля ВНИИФК. В тот осенний день поздним вечером я бегал в старое здание ВНИИФК и успел подписать заявление о приёме на работу у директора института Сергея Михайловича Вайцеховского. Теперь в его офисе сидит заместитель министра спорта Юрий Дмитриевич Нагорных.
Как повелел доктор Рабин, мы с Тимофеем Соболевским прилетели в Лозанну 23 марта. Погода была сырая и ветреная, то шёл снег, то светило солнце; снег таял и стекал вниз, к озеру, — в Лозанне нет ни одного ровного места. Мы встретились с Оливье Рабином в нашей постоянной гостинице „Альфа Палмиерс“, и он сказал, чтобы я был готов к важной встрече: всё это очень секретно, никто нас не должен видеть. Вот ещё чудеса…
Время шло, Тимофея допрашивали Тьерри Богосян и Осквель Барросо, возились с ним часа три или даже больше. Я было подумал, что про меня забыли, но через два дня, накануне отъезда, мне позвонил Рабин и сказал, что сейчас зайдёт за мной: будь готов. Всегда готов — и вот мы переулками и задворками, как террористы, подошли сзади к отелю „Лозанна Палас“, где жили члены МОК и — когда-то, в прошлом веке — даже мы с Семёновым!
В полутьме спустились в подвал, где находились приватные помещения различного назначения; Рабин там ориентировался и нашёл наш зал. В большом кресле, в тусклом свете, склонив голову набок, словно булгаковский Воланд, сидел Ричард Паунд. Его слегка перекосило при моём появлении — и он произнёс вступительное слово ни о чём. Затем Оливье Рабин три часа меня допрашивал, упорно идя по списку вопросов в своём органайзере. Было видно, что он хорошо подготовился, но его постоянно тревожил один и тот же вопрос, к которому он возвращался несколько раз: как так получалось, что в Москве грязные пробы оказывались чистыми? Я раз за разом отвечал, что не знаю и даже не представляю, как такое может быть. При моих ответах Рабин смотрел на реакцию Паунда, но тот давно уже спал. Было видно, что Паунд действительно солидный и опытный деятель международного спортивного движения — он крепко спал, но при этом ни разу не клюнул носом и не захрапел!
Будто продолжал участвовать в работе.
15.4 Повышение Натальи Желановой. — Проблемы с ипаморелином. — Подольские боксёры
Первого апреля мне позвонил Авак Абалян и как бы в шутку сообщил, что Виталий Мутко назначил Наталью Желанову советником министра по вопросам допингового контроля. Это что, правда или розыгрыш в День дураков? Хотя 1 апреля 1971 года во ВНИИФКе была создана лаборатория антидопингового контроля, именно в тот день директор подписал приказ, но где теперь эта бумажка? Виталий Семёнов хранил её в стопке у себя на столе, этих стопок у него было штук пять, он не перебирал их годами, и с солнечной стороны листы по краям были выгоревшими…
Позвонил Никита Камаев и подтвердил, что это правда и что скоро „твой серпентарий“, как он образно называл Минспорта, завертится по-новому. Теперь Желанова напрямую подчиняется Мутко, постоянно с ним работает и заплетает ему мозги всё больше и больше.
„А твоему дружку Юре Нагорных, — с усмешкой продолжил Никита, — придётся одному сидеть в кабинете, конфетки из вазочки сосать, глядеть в окно и думать, о чём это там Наталья Сергеевна второй час совещается с министром. Молодцы, пригрели змею на груди“.
Никита ненавидел Желанову и Нагорных, которым Наталья вертела как хотела — и когда возникал очередной конфликт, то Нагорных всегда был на её стороне.
И вторая грустная новость в тот же день пришла от Нагорных. Наши встречи становились всё более частыми, и вечером он сказал, что бригаду фокусников