В отличие от современных флаконов «берегкит», где кодовые номера заранее нанесены на каждом флаконе и каждой крышке, в то время номер имелся только на клейкой ленте. В идеальном случае, если лента была свежая и клейкая, немного мягкая на ощупь, она после нагревания феном плотно прилипала как к крышке, так и к стеклу баночки. При открывании, когда надо было повернуть крышку, лента сразу трескалась. Отклеить её от крышки или от стеклянной поверхности было невозможно, даже подцепить не удавалось, она трескалась и отклеивалась мелкими кусочками, которые липли к пальцам. Это считалось надёжной защитой пробы от вскрытия, подмены и манипуляций.
Однако кодовая номерная лента, которую Семёнов доставал из своих запасов и пускал в дело при отборе наших дополнительных или договорных проб, хранилась уже несколько лет. Клеевой слой постарел и полимеризовался, так что ленту можно было аккуратно подцепить и отклеить от стеклянной поверхности, чтобы оставить её висящей только на крышке, тогда крышку можно было повернуть и открыть банку, чтобы теоретически залить другую мочу. Затем закрыть крышку и снова приклеить ленту к стеклянным стенкам банки, след в след аккуратно на то же самое место. Теоретически — я специально выделил это слово курсивом, потому что не знаю, кому и зачем это могло быть нужно в то время, когда существовало много других сценариев разобраться с неугодными спортсменами или тренерами.
Но это было только полбеды. Про это знали только те, кто мог заранее потренироваться с липкой лентой. Беда была в том, что лента могла слезть вместе с полиэтиленовой плёнкой, когда её снимали перед вскрытием пробы Б! То есть лента приклеивалась к полиэтиленовой плёнке сильнее, чем к стеклянному боку баночки! Это происходило, если полиэтилен сильно нагревался при обдуве горячим воздухом, тогда он плавился и слипался со старой лентой. Со свежей лентой такого не происходило, она клеилась намертво.
При слипании ленты с полиэтиленом открывание становилось совсем простым, можно было не опасаться, что лента треснет или будет приклеиваться к пальцам. К ней даже не надо было прикасаться. Если поковырять полиэтилен снизу, где были замяты и оплавлены его излишки после надевания пакетика сверху, со стороны крышки, а потом проделать небольшую дырочку и растянуть её, то этот пакетик можно было стянуть вместе с клейкой лентой, как чулок! И потом так же обратно натянуть на баночку и тем же феном (он у нас был свой) прогреть и залепить нижнюю прореху. И никто не заметит, что ленту снимали с флакона!
Вот именно таких разоблачений и дискуссий, мне кажется, опасался Виталий Семёнов, нервничая и превращая вскрытие пробы Б в нашу корпоративную тайну. Пробы Б всегда подтверждались, и только один раз за девять лет моей работы с Семёновым проба Б не подтвердилась. Это было в пулевой стрельбе, в пробе А был обнаружен пропранол в запредельных концентрациях, однако проба Б оказалась чистой.
Мы все тогда очень удивились, и только.
5.3 Первый чемпионат мира в закрытых помещениях. — Симпозиум во Флоренции
Новый, 1987 год оказался сложным и интересным. Зимой в США, в Индианаполисе, состоялся первый в истории чемпионат мира IAAF по лёгкой атлетике в закрытых помещениях. Так федерация отметила своё 75-летие. Сборная команда СССР проходила выездной контроль, наши методики работали замечательно, и те бестолковые или упрямые бегуны и прыгуны, не верившие, что инъекции станозолола определяются в течение трёх месяцев, остались дома. В советское время никакой скидки на былые заслуги не делали, всё было строго: раз твоя проба «светится», то сиди дома и не отсвечивай за границей. Дома осталась Надежда Олизаренко, олимпийская чемпионка 1980 года в беге на 800 метров: вместо Индианаполиса она пробежала в манеже ЦСКА 600 метров с высшим мировым достижением — 1:24.68, как тогда говорили, «отстрелялась на фармакологии»: действительно, «заряд» оказался неслабый: её результат оставался непревзойдённым семнадцать лет.
В том же 1987 году, в мае, IAAF организовала первый Антидопинговый симпозиум во Флоренции. Профессор Манфред Донике, являясь членом медицинской комиссии IAAF, персонально пригласил В. П. Уральца сделать доклад о работе нашей лаборатории. Другой член медицинской комиссии IAAF, Г. П. Воробьёв, главный распространитель анаболиков в советской лёгкой атлетике, должен был рассказать об успехах в борьбе с допингом в этом виде спорта. Воробьёв и Семёнов были весьма озадачены, можно ли вообще сообщать о случаях обнаружения допинга в СССР, и если об этом доложить, то какое количество положительных проб следовало объявить в лёгкой атлетике? Вот если бы знать заранее, сколько положительных проб в прошлом году было в Лос-Анджелесе у Кетлина или в Кёльне у Донике! Положим, у них было по 15 или 20 положительных, тогда можно было бы объявить, что у нас было 4 или 7. Виктора Уральца расчёты «наших прохиндеев», как он их называл, очень веселили, особенно если учесть, что у нас за один месяц бывало 20 положительных проб в лёгкой атлетике.
Не знаю, как там они во Флоренции извернулись, но главным итогом симпозиума стал сборник докладов, небольшая книжечка, в которой Донике впервые опубликовал все кёльнские методики. Этот сборник станет основным пунктом в библиографии всех научных публикаций в области допингового контроля на много лет вперёд.
5.4 Поездка в Финляндию на лабораторном автобусе. — Я оставил пробы!
Забыл сказать, что ещё у нас была мобильная лаборатория на базе большого и красивого, бело-голубого, дизельного автобуса марки «Кароса» чехословацкого производства. Мы на нём пару раз в год ездили на обязательные субботники и на овощебазы всем составом лаборатории. Вообще, мобильная лаборатория была дорогим приобретением, но Виталий Семёнов умело воспользовался моментом, когда маркиз Хуан Антонио Самаранч, президент МОК с 1980 года, заявил, что надо усиливать борьбу с допингом и создавать передвижные лаборатории для проведения крупных соревнований в тех странах, где нет аккредитованных лабораторий. Семёнов быстро написал письмо в Спорткомитет с обоснованием закупки, сослался на актуальность проекта и на самого маркиза Самаранча, тот со своей стороны прислал письмо в поддержку столь важного начинания. Маркиз Самаранч, как и принц де Мерод, Семёнова уважал и поддерживал. Заявка попала в планы закупок, и проект был реализован. В автобусе можно было установить хроматограф и масс-спектрометр, там были хорошие тяга и мойка, холодильники и шкафчики, а ещё сирена и мигалка, как у скорой помощи. Для стационарной работы в качестве лаборатории автобус подключали к внешнему источнику электричества и водоснабжения.
В марте профессор Донике прислал именные приглашения мне и Уральцу для участия в Кёльнском симпозиуме в начале июня. Обрадовавшись, мы сразу начали суетиться с оформлением поездки, но Семёнов поманил нас к себе в кабинет, закрыл дверь и объявил, что мы должны обеспечить проведение допингового контроля во время международной велогонки Baltic Sea Friendship Race, она стартует в Ленинграде и оттуда движется в Финляндию, где пройдут заключительные этапы. Виктор Уралец, я и шофёр Михаил Ермаков должны начать оформление документов. Для нас с Мишкой это был первый выезд в капиталистическую страну, поэтому нам надо было срочно сдать анализы из всех отверстий, а потом записаться и пройти осмотры этих отверстий в диспансерах с нехорошими названиями.
Поехать сразу в две капиталистические страны, Финляндию и Западную Германию, где я ни разу не был, было несбыточной мечтой. Для советского учёного, кандидата наук, приличным вариантом считалось раз в два года выезжать в соцстраны на конференции, однако поездка в капиталистическую страну была редким и счастливым случаем. Чтобы дуплетом, в течение одного месяца, побывать сразу в двух капстранах, это, по меркам химического факультета МГУ, надо было быть профессором или заведующим кафедрой, само собою, членом КПСС, а ещё лучше членом парткома или профкома факультета. Но Госкомспорт во времена СССР был беспрецедентно выездной структурой, и на нашу поездку в Финляндию, куда надо было два дня тащиться на автобусе, чтобы там ночами в нём работать, смотрели как на тяжёлую повинность, завидовать тут было нечему.
Сначала мы приехали в Ольгино (это недалеко от Ленинграда), где прошли первые этапы велогонки, затем переехали в Финляндию, в Хювинкя (Hyvinkää), где гонцы, участники гонки, жили в пригороде, в большом отеле прямо в лесу. Для автобуса нам выделили площадку, подключили воду и электричество, и мы пять дней работали без выходных. Допинговый контроль никого особо не интересовал, пробы собирались плохо, финские врачи привозили пробы иностранных гонщиков, а с нашими гонцами были сплошные проблемы, про допинговый контроль их никто не предупреждал, английского языка они не знали — и на контроль являлись через два раза на третий. Было решено, что финские врачи возьмут меня на следующий этап, финишировавший в Тампере, чтобы вместе вылавливать советских гонцов и вести их на отбор проб.
После финиша наших ребят собрали, привели в комнату отбора и объяснили, что они должны сдать пробы, иначе возникнут проблемы; они без энтузиазма согласились. В тот день набралось довольно много гонщиков из разных стран, так что я часа два заполнял протоколы отбора на русском и английском языках, пока финские врачи водили ребят в туалет сдавать мочу. Работа кипела, я запечатывал пробы А и Б и складывал их в холодильник, на нижние полки; на верхних полках стояли напитки для ускорения процесса мочеиспускания, включая пиво. Кто-то начал выступать, почему организаторы не предусмотрели два холодильника, чтобы моча и напитки не стояли вместе. Я возразил, что здесь станция допингового контроля, а не пивной бар, поэтому моча приоритетнее напитков.
Однако вежливые финские врачи стали ставить запечатанные пробы не в холодильник, а за занавеску на подоконник перед своим столом. Тогда я вовремя не среагировал, полагая, что потом они сами переставят их в холодильник, куда я продолжал ставить свои пробы. Наконец последняя проба была готова, и тут все сразу засуетились и зашумели, давно уже пора было ехать на ужин, до нашей гостиницы было километров двести. Мы стали быстро собираться, бросая всё подряд в ящики и сумки и заливаясь на ходу финским пивом Sinebrychoff. Я достал пробы из холодильника, будучи уверен, что там находились все собранные за день пробы, прихватил оставшиеся несколько бутылок пива, рассовал всё по сумкам, и мы поехали обратно в Хювинкя.