Но ничего у нас не получилось. Из-за эмбарго кубинцы не смогли приобрести хромассы фирмы Hewlett-Packard, а имеющиеся приборы совершенно не годились из-за плохой чувствительности. В итоге мы три дня загорали и купались на пляже. Стояла сильная жара, но в гостиницах и ресторанах работали такие зверские кондиционеры, что я начинал дрожать и каждые пять минут выходил погреться на улицу. Для меня это кончилось плохо: открылся астматический бронхит, долго не проходивший. Только осенью, когда Семёнов послал меня с лабораторным автобусом на две недели в Ялту, на велогонку на призы газеты «Социалистическая индустрия», я смог избавиться от хрипов и одышки.
Но вернёмся к приближавшемуся скандалу. Много лет Виталий Александрович Семёнов был членом медицинской комиссии Международной федерации тяжёлой атлетики (IWF); его авторитет и позиции в федерации были очень сильными. Он лично забирал и привозил в Москву в чемоданах и ящиках пробы с европейских и мировых чемпионатов, не пропуская ни одного соревнования. Каждый раз, вернувшись с добычей, Семёнов собирал всех нас в коридоре, делал суровое и измождённое лицо и, тяжело вздыхая и иногда сверкая глазами, рассказывал, сколько усилий и нервов ему стоило вырвать эти пробы из цепких лап коварного профессора Донике с его кёльнской лабораторией. Так он давал понять этим балбесам в Госкомспорте, что именно он вновь спас отечественную тяжёлую атлетику, а иначе всем был бы капут.
Хотя я думаю, Донике мог и не знать о таких опасностях и страстях.
Из года в год большинство проб в тяжёлой атлетике были грязными, но Семёнов беззастенчиво скрывал положительные пробы спортсменов социалистического лагеря. Наверное, австриец Готфрид Шёдль, президент IWF, возглавлявший федерацию с 1974 по 2000 год, и его заместитель Вольфганг Петер из Западной Германии, вроде бы наши друзья, стали подозревать обман и подтасовки результатов в московской лаборатории или доподлинно узнали, что пробы везут в Москву для того, чтобы не отправлять в Кёльн. И стоило Семёнову только раз пропустить чемпионат Европы из-за того, что его загранпаспорт ушёл на оформление виз для неожиданной командировки в Сеул, как пробы тяжелоатлетов были направлены Петером именно в лабораторию в Кёльн, в «лапы Донике». Не уберегли…
Дальше всё покатилось под горку — в Госкомспорт пришёл факс, что двое советских тяжелоатлетов, Виктор Трегубов и Артур Акоев, дисквалифицированы на два года, в их пробах обнаружен тестостерон. Это был сильный удар, Трегубов и Акоев в будущем году в Сеуле могли стать олимпийскими чемпионами! Такого не ожидал никто. В газете «Советский спорт», выходившей тиражом пять миллионов экземпляров для более чем 15 миллионов читателей, появилась маленькая, всего несколько строк, заметка об этом невероятном событии. Это была бомба. Впрочем, судьба попавшихся тяжелоатлетов была обычной — они отсидели два года в дисквалификации, то есть спокойно продолжали тренироваться вместе со сборной, Игры в Сеуле пропустили, но затем оба стали чемпионами мира, а в 1992 году Трегубов выиграл Олимпийские игры в Барселоне, Акоев там был вторым.
5.7 Расследование Громыко и Некрутова. — Семёнов спасся. — Манипуляции с лабораторными журналами
Для расследования скандала Госкомспорт создал комиссию под руководством Василия Викторовича Громыко, заместителя самого Марата Владимировича Грамова, председателя Госкомспорта. В комиссию вошёл Сергей Николаевич Некрутов, спортивный физиолог и динамовский врач, жгучий брюнет, но слегка зачуханный. И они буквально ворвались в нашу лабораторию с проверками и допросами. Громыко, жёсткий и опытный руководитель, в прошлом борец и тренер, взялся трясти Семёнова безо всяких церемоний: почему наши штангисты выехали за рубеж грязными и там попались? Вы их проверяли или нет? Виталий после допроса Громыко вышел помятым и деморализованным, всех нас собрал и объявил, что наша лаборатория секретная и что никто не имеет права нас проверять, а мы не обязаны отвечать и давать объяснения. Затем внезапно исчезли все лабораторные журналы, где записывались последовательности анализов и их результаты, — обычно такой журнал лежал у каждого прибора.
На следующий день утром, до прихода Громыко и Некрутова, Виталий Семёнов объявил приказ, якобы спущенный из ВНИИФК, что пришла пора провести полную инвентаризацию всего находящегося в лаборатории, — и распустил нас всех по домам на два-три дня. Под диктовку мы написали заявления, что с учётом работы в выходные и праздничные дни просим предоставить отпуск по семейным обстоятельствам. На следующей неделе Семёнов пропал, а нам сообщили, что ему стало плохо, сердечная недостаточность, и что он лежит в больнице. Работа возобновилась, я делал текущие пробы, а Василий Громыко и Сергей Некрутов неторопливо вели расследование, расспрашивая старших сотрудников, Уральца и Сизого; это тянулось весь сентябрь.
Однако приближалось важное событие — заседание медицинской комиссии МОК в Москве, она должна была работать в шикарной гостинице ЦК КПСС на улице Димитрова, теперь это «Президент-отель», где живут национальные гвардейцы чеченской национальности, извиняюсь за тавтологию. Комиссия должна была торжественно принять Этический кодекс антидопинговой лаборатории — проще говоря, все лаборатории должны были подписать бумагу, что не будут скрывать положительные пробы, участвовать в сомнительных экспериментах с целью определения сроков выведения анаболиков и перестанут консультировать тренеров и спортсменов, как обойти антидопинговые капканы и ловушки. Этический кодекс как раз перечислял и запрещал всё то, чем мы занимались всю жизнь.
Моковцы приехали в Москву полным составом, включая принца де Мерода и профессора Донике. Гостям сообщили, что В. А. Семёнов тяжело болен и не сможет участвовать в заседаниях, возможно, даже прекратит свою работу в медицинской комиссии МОК. Манфред Донике был этим очень озадачен и потребовал личной встречи с Семёновым, и принц его поддержал. Но Громыко отказал во встрече, и тогда в ответ профессор Донике не допустил до заседаний медицинской комиссии ни одного советского представителя, ни Виктора Уральца, ни Сергея Некрутова. Оказалось, что Громыко планировал посадить Сергея Некрутова на место заведующего лабораторией, то есть заменить Виталия Семёнова, но Донике прямо сказал, что Некрутов не знает английского языка, не имеет химического образования и опыта работы в лаборатории. Вдобавок Сергей постоянно курил какой-то перестроечный самосад, он настолько пропах им, что тяжёлый запах курева не рассеивался даже после его ухода. Все поняли, что благодаря принцу и Донике Виталий Семёнов в этот раз устоял, поскольку потерять место в медицинской комиссии МОК за год до Олимпийских игр в Сеуле было недопустимо. После бойкота Олимпийских игр в 1984 году советских представителей планомерно убирали из международных федераций и комиссий, так что ценился каждый оставшийся деятель.
Семёнов позвонил мне домой и попросил приехать к нему на Курскую, в первый врачебно-физкультурный диспансер, что на высоком берегу Яузы; он там лежал в отделении реабилитации. Виталий постарел и утратил боевой вид, глаза его потухли. Мы обсудили новости; он сказал, что мы ошиблись с нашими тяжелоатлетами, потому что перед выездом на Европу делали только свободную фракцию стероидов, а тестостерон и гидролизную фракцию стероидов не анализировали из-за летних отпусков и большого потока проб. Но признаваться в этом нельзя, Виталий никогда ни в чём не признавался. Свободная фракция у штангистов пестрела хвостами станозолола, то есть следовыми количествами метаболитов; такие пробы с пограничными концентрациями метаболитов, на уровне нижнего предела обнаружения нашей методики, я добросовестно отмечал в журнале значком ±. Но это была обычная история, до выезда команды всегда оставалось несколько дней, и за это время всё исчезало.
Я сказал, что хорошо помню те анализы, вот только журнал мой куда-то пропал. Семёнов усмехнулся, покачал головой и сказал, что наши журналы у него. Потом, глядя на меня и следя за реакцией на свои слова, произнёс: «Наша версия для комиссии Громыко будет такова, что все пробы перед отъездом были чистыми. — Помолчал и спокойным голосом, как диктор Левитан, повторил: — Все пробы у штангистов были чистыми, тестостерона обнаружено не было». Тогда всё становилось понятным и объяснимым: после сдачи проб мочи штангисты сами вкололи себе тестостерон, полагая, что через несколько дней всё будет чисто, и с этим тестостероном полетели за рубеж, ну балбесы, что ещё сказать. Слово «балбес» у Семёнова было в ходу постоянно и не имело отрицательной окраски, означало что-то вроде «растяпы».
Семёнов ушёл в палату и вернулся с моим лабораторным журналом; это он утащил его перед проверкой, чтобы Громыко не увидел результатов. Виталий показал мои значки ±, стоявшие против номеров проб штангистов, у кого были видны следы анаболиков, и попросил переписать эту, а заодно ещё несколько других страниц, где были положительные пробы, которые тоже нельзя было показывать. И добавил, чтобы я никому об этом не говорил, особенно Уральцу.
Мне пришлось пешком тащиться три километра вдоль изгибов Яузы-реки до Елизаветинского проезда, до лаборатории, чтобы взять новый лабораторный журнал, точь-в-точь такой же, как тот, что дал мне Семёнов, и прихватить валявшиеся рядом ручки, чтобы переписать такими же чернилами. Этим я занимался дома весь следующий день, потом немного помял журнал, чтобы он выглядел потрёпанным, как наши лабораторные журналы. На работе я незаметно подбросил фальсифицированный журнал в стол рядом с прибором, как будто он валялся там всё время. Когда пришла комиссия во главе с Громыко, они допрашивали одного Уральца, после чего ушли не попрощавшись. Журнал их не интересовал.
Семёнов выписался и появился на работе, ходил мрачный или сидел у себя, ни с кем не разговаривая. Собраний трудового коллектива в коридоре «на зелёном диване», где рассаживались лаборантки, а мы обычно приходили со своими стульями, он больше не проводил. Виталий достоверно узнал, что Громыко планировал назначить вместо него заведующим лабораторией Виктора Уральца, раз Некрутов не подошёл на эту должность, однако согласовать это с медицинской комиссией МОК у нег