о не получилось. Профессор Манфред Донике твёрдо стоял на своём и требовал личной встречи с Виталием Семёновым. Это стало переломным моментом в отношениях Семёнова и Виктора Уральца.
Прежней доверительной теплоты между ними не осталось.
Уралец очень переживал и объяснял мне, когда мы с ним выходили на улицу за угол, чтобы покурить Dunhill из красной квадратной пачки, что Громыко использовал его для реализации своих планов по смещению Семёнова, и что он, Уралец, ничего поделать с этим не мог, наоборот, он всегда поддерживал и защищал Семёнова.
Семёнов изменил порядок ведения лабораторной документации. В журналы, лежавшие рядом с прибором, мы вносили только номера проб, доставленных по планам Госкомспорта, — это была официальная версия нашей деятельности. Все остальные анализы, особенно там, где у нас были положительные пробы, в лёгкой и тяжёлой атлетике, иногда плавании и велоспорте, записывались в другой журнал, который убирался под ключ. Этот журнал мы называли Красной книгой, он хранил результаты анализов неприкасаемых членов сборных команд СССР подобно тому, как в Красную книгу природы заносились исчезающие виды редких животных, требующих защиты от истребления. Иногда бывало, что Семёнов на день куда-то пропадал; нам привозили пробы — и мы гадали, в какой журнал их следует вносить. В итоге если мы анализировали тяжёлую или лёгкую атлетику, привезенную госкомспортовскими отборщиками, то в открытый, настольный журнал писались номера всех проб и везде ставился «минус», то есть официально пробы были чистыми, отрицательными. А в Красную книгу записывали те же номера проб, но против каждого стоял истинный результат анализа — если плюсик, то проба была положительная, если ± — следовые количества, хвосты и мазня.
Для меня самым важным итогом кёльнской нервотрёпки с тестостероном стало отсутствие положительных проб на станозолол, что придало мне уверенности и оптимизма в работе. Я видел метаболиты станозолола у советских штангистов, но тогда в Кёльне ничего, кроме тестостерона, не нашли. Я очень боялся, что в последнюю неделю штангисты будут сгонять вес, чтобы попасть в свою весовую категорию: они мало пьют, едят лимоны и часами сидят в бане; их моча становится концентрированной, и хвосты могут снова вылезти. Если бы в Кёльне заметили хвост, то они бы взяли на подтверждающий анализ тройное количество мочи, сконцентрировали пробу и вытянули бы положительный результат — получили бы хроматограмму с пиками станозолола, чёткими и остренькими, а не перекошенными или замазанными. Но всё обошлось, то есть наша методика работала не хуже кёльнской, а может быть, даже и лучше.
5.8 Мировые рекорды Седых. — Эффект Седых
Станозолол всегда был проблемным препаратом. Внутримышечные инъекции стали опасными, сроки определения превышали два месяца, но какой-то умник придумал вводить его внутривенно, через капельницу, разводя содержимое ампулы в растворе аминокислот для инфузий. Не знаю, насколько это было эффективно, но бóльшая часть препарата выводилась буквально в первые часы, при этом Виталий Семёнов, фармацевт по образованию, считал такие внутривенные инъекции опасными и с кем-то ругался, отказываясь контролировать выведение станозолола и давать информацию по срокам. Но как-то раз к нему приехал Григорий Воробьёв, после чего Семёнов дал мне несколько проб мочи, где концентрация метаболитов станозолола оказалась невероятной: умножитель масс-спектрометра, настроенный на определение следовых количеств, буквально захлебнулся, компьютер жалобно запищал — и обнулил напряжение на умножителе. Более того, вся хроматографическая система оказалась настолько загрязнена, что мы её потом прогревали, отжаривали и продували весь день.
Оказалось, это были пробы двукратного олимпийского чемпиона Юрия Седых. С тех пор, когда нам попадалась проба с запредельно высокой концентрацией анаболиков, из-за чего последующий анализ чистой пробы становился замазанным и пробу приходилось перекалывать заново после прожарки инжектора и продувки хроматографа, мы называли это явление «эффект Седых». Или просто — седых.
Летом 1986 года на матче СССР — ГДР в Таллинне Юрий Седых установил мировой рекорд в метании молота: 86 метров 66 сантиметров — об этом сообщили по радио и телевидению. Поэтому, когда на анализ привезли пробу с пометкой «мировой рекорд», стало ясно, чья это проба, и я взял две аликвоты: одну объёмом 1 мл, куда добавил 9 мл дистиллированной воды, чтобы получить 10-кратное разбавление, и вторую — обычную порцию, неразбавленные 10 мл. Когда пробы были готовы и первая, разбавленная, пошла на анализ, то мой хромасс стал жалобно пищать, выводя на принтере ужасные пики метаболитов станозолола в огромных концентрациях. Масс-спектрометр подаёт сигналы о неполадках, «пищит», перед тем как отключить электронный умножитель, хотя отключает не всегда, иногда просто предупреждает. Вторую пробу, неразбавленную, я колоть не стал, боясь сжечь филамент (катод) и убить умножитель (филамент ещё ладно, но электронный умножитель стоил дорого, 1500 долларов, его целый месяц не выпросишь у Семёнова на замену).
В конце лета Седых выезжал на чемпионат Европы в Штутгарт; и у меня, и у Донике его пробы оказались чистые, считалось, что всё вывелось. На самом деле пробы не были чистыми, просто тогда ещё не умели определять долгоживущие метаболиты. В Штутгарте Седых снова установил мировой рекорд — 86 метров 74 сантиметра, это старейший мировой рекорд у мужчин, не побитый тридцать восемь лет. Удивительно, но в то время представить такое было невозможно, рекорды ставили чуть ли не каждый год. И только с 1990 года, с появлением внесоревновательного контроля, рекорды в метаниях и толканиях закончились. Рекорды в женском беге на 100, 200, 400 и 800 метров тоже непоколебимо стоят с 1980-х годов.
Ещё одна звезда советского спорта, Наталья Лисовская, поставила в 1987 году в Москве, на Мемориале братьев Знаменских, два мировых рекорда в толкании ядра: сначала 22 метра 60 сантиметров, потом толкнула ещё на три сантиметра дальше. Мы анализировали её пробу, там был схемный метандростенолон. В 1988 году она выиграла Олимпийские игры в Сеуле. Наталья вышла замуж за Юрия Седых, у них родилась дочь, и они живут в Париже. В 2013 году их ввели в Зал славы IAAF, это единственная супружеская пара в звёздном списке. Вы думаете, что это неправильно? Отнюдь нет. В те годы все так делали, но побеждали, ставили рекорды и остались в истории именно они. Потому что это были гениальные спортсмены, тренировавшиеся у великих тренеров в прекрасных условиях — и допинговый контроль их не тревожил.
Мировой рекорд Лисовской стоит как скала, это самый выдающийся — и самый недооценённый — рекорд в лёгкой атлетике. Когда в 1988 году в Индианаполисе Флоренс Гриффит пробежала 100 метров за 10.49 секунды, поразив весь мир, её тренер заявил, что она обогнала своё время на сорок девять лет. Рекорд Лисовской — 22.63 метра — обогнал время на шестьдесят три года. А может, и на все сто шестьдесят три. Согласно таблице IAAF для оценки результатов, 22.63 — это 1372 очка, 10.49 — всего 1314 очков. Чтобы результат в беге на 100 метров соответствовал 1372 очкам, надо бежать 100 метров за 10.24 — то есть на финише обогнать Гриффит на три метра! Старейшие рекорды в женской лёгкой атлетике — у Ярмилы Кратохвиловой в беге на 800 метров, 1:53.28 (Мюнхен, 1983), и у Мариты Кох в беге на 400 метров, 47.60 (Канберра, 1985), — по таблице оцениваются в 1286 и 1304 очка соответственно. Эти результаты вообще несравнимы с рекордом Лисовской. В беге на 400 и 800 метров женщинам надо бежать 46.00 и 1:48.8, чтобы набрать те же самые 1372 очка, как у Натальи Лисовской. А её муж Седых должен был метнуть молот на 91 метр и 49 сантиметров. Для меня 1372 очка символизируют предел человеческих возможностей.
5.9 Зимние Олимпийские игры 1988 года в Калгари. — Подготовка к Олимпийским играм в Сеуле. — Сиднокарб
Олимпийский 1988 год был невероятно интересным. Зимние Олимпийские игры проводили в Калгари, в Канаде, а летние — в Сеуле, в Южной Корее. После скандала с тяжелоатлетами Виталий Семёнов восстановил отношения с Госкомспортом, но Громыко продолжил гнуть свою линию, заявив, что Семёнову и его выездному контролю он больше не доверяет. Поэтому он решил, что для подстраховки сборной необходимо иметь хромато-масс-спектрометр в Калгари, что-то вроде небольшой лаборатории, какая была у нас в автобусе. Зимние сборники если что и применяли, то ограничивались станозололом и тестостероном, и у них не было такого поголовного применения, как в обеих атлетиках, работали точечно, индивидуально и очень секретно. Когда мы узнали о планах Громыко, то лишились дара речи — как можно из Москвы на самолёте доставить в Калгари, да ещё с пересадкой в Монреале или Франкфурте, хромато-масс-спектрометр с двумя большими, в человеческий рост, баллонами с гелием! Давление гелия в баллоне 150 атмосфер, загрузить в самолёт такую бомбу не позволят. Огнеопасные растворители и химические реактивы тоже на борт не возьмут. И где брать лабораторное оборудование для пробоподготовки — нагреватели, встряхиватели, центрифугу и разную мелочь: штативы, стеклянную посуду, делительные воронки и диспенсеры?
Объяснить всё это самому Василию Викторовичу Громыко никто не решился, однако он узнал, что прибор с баллонами везти из Москвы нельзя и что лучше арендовать хромасс в Канаде у местного дилера фирмы Hewlett-Packard. И назначил Виктора Уральца и Владимира Сизого исполнителями, не спрашивая Семёнова. Они получили экипировку олимпийской сборной, собрали необходимые для работы материалы и минимум реактивов, и улетели на целый месяц в Канаду на Олимпийские игры. Они жили в сорока километрах от Калгари, в Кенморе, где проводились лыжные гонки и биатлон; советская делегация размещалась в домиках, в одном из которых была оборудована кухонная лаборатория. Я спросил Семёнова, сколько проб планируется исследовать и как они собираются на одном приборе делать разные линии анализа. Он сморщил страдальческое лицо, обозвал всех деятелей Госкомспорта идиотами и попросил меня таких вопросов больше не задавать. «Ты сам уже понимать должен», — грустно добавил он. И улетел в Калгари на Игры как член медицинской комиссии МОК.