Видимо, от канадского дилера пошли утечки, что «у русских в горах есть секретная лаборатория». И всё это оставалось на уровне слухов, пока в Калгари не обнаружился Виктор Уралец. Члены советской делегации, жившие на лыжной базе в Кенморе, в свободное время ездили в Калгари по магазинам и брали с собой Уральца в качестве переводчика. Кто-то из медицинской комиссии МОК его узнал; об этом доложили профессору Донике. Манфред, ссылаясь на Этический кодекс лаборатории, насел на Виталия Семёнова с вопросом, что это Уралец делает в Калгари? Не знаю, как Семёнов оправдывался и какую версию придумал, но этот прокол дорого стоил Уральцу: Семёнов несколько лет не отпускал его в кёльнскую лабораторию, чтобы Донике не узнал от него правду про нашу тайную лабораторию в Калгари.
Так что в 1988 году на симпозиум в Кёльн поехали мы с Владимиром Сизым, в Калгари он не засветился, и мы хорошо позанимались, слушали лекции, а вечером пили местное водянистое пиво, называемое кёльш. Донике был каким-то озабоченным, но со мной поговорил, про Калгари не спрашивал, а захотел узнать, как мы определяем мезокарб (Сиднокарб). Я ответил, что это распространённый стимулятор, но по второй процедуре, разработанной самим Донике, он не определяется. Донике спросил почему, я сказал, что MSTFA — его любимый реагент — разрушает молекулу мезокарба, просто рвёт её на куски. Тогда он попросил срочно прислать ему наши данные, как мы его анализируем: гидролиз, экстракцию, очистку, получение производных, хроматограммы и спектры. Потом устало закрыл глаза, а глаза у Донике были большие, живые и тёплые, он своими глазами смотрел на меня будто из глубины; вдохнув, он пояснил: из-за вашей непонятной перестройки в Германию из России потоком хлынули тестостерон, метандростенолон и Сиднокарб.
По возвращении в Москву Семёнов меня расспрашивал, что да как было в Кёльне, кто про что говорил; при этом если дело касалось Донике, то требовал мельчайших подробностей. Конечно, я передал его просьбу прислать наши данные по определению мезокарба. Семёнов нахмурился, но разрешил послать по факсу в Кёльн наши процедуры и распечатки, и безотлагательно. Охлаждение отношений между Семёновым и Уральцем продолжалось, иногда Семёнов вызывал меня — казалось, просто поговорить; наверное, так он раньше с Уральцем откровенничал, хотя это неверное слово, Семёнов был очень закрытым человеком. Обычно это были разговоры ни о чём, толчение воды в ступе, перемалывание новостей и обсуждение ряда персонажей, от которых годами не было покоя.
5.10 Отпуск. — Секретная лаборатория для Олимпийских игр в Сеуле
Как-то раз уже летом я сидел в кабинете у Семёнова, мы снова что-то обсуждали, и я его спросил: почему перед Калгари мы выпустили двух лыжников на допинговой схеме? Допустим, тестостерон у парня — это ещё не беда, через три дня всё пройдет, пусть едет, но вот девка была со станозололом, почему её не отцепили от поездки на Олимпиаду? Семёнов повертел головой, запыхтел и заворчал, зачем мне это надо знать и почему я помню всё подряд, как кэгэбэшник… Но я сидел и ждал; Семёнов вздохнул и пробурчал: «Твои оба, чтоб ты знал, — и парень, и девка — Олимпийские игры выиграли, так что прекращай свои вопросы». Тогда я, резко сменив тему, попросил дать мне отпуск: полностью и по закону на все двадцать четыре дня. Веронике, жене моей, на работе выпала хорошая путёвка на семью с ребёнком в дом отдыха на Чёрном море, сыну четыре года, а я за последние три с ними ни разу по-человечески в отпуске не был. Семёнов посмотрел на меня как на предателя, вздохнул — и согласился.
Буквально за пару дней до отпуска Семёнов попросил зайти к нему, усадил меня напротив себя и медленно, с гримасами и паузами, словно пропуская непечатные выражения, сообщил, что они — кивнув головой вверх, что означало Госкомспорт, — решили, что в Сеуле тоже будет работать секретная лаборатория. Размещаться лаборатория будет на шикарном круизном лайнере «Михаил Шолохов», который в период проведения Игр будет стоять в Инчоне, в морском порту неподалеку от Сеула. На борту будет штаб советской делегации. Более того, наши советские сборники последние две или три недели будут находиться во Владивостоке, им нужна акклиматизация, поэтому там тоже будет стоять прибор, на нём будет работать Виктор Уралец. Владимир Сизой с остальными приборами будет держать оборону в Москве.
— А что я? — осторожно спросил я Виталия.
— А ты с Юрой Долотиным и Натальей Васюковой будешь работать в Сеуле, — сказал Семёнов.
Долотин был гениальный и невероятный инженер, читавший электронные схемы и чинивший любые приборы, а Наталья была старшим научным сотрудником в группе Сизого. Обалдевший и озадаченный, я испугался за свой отпуск, Вероника мне такого не простит. Но Семёнов сказал, чтобы я подготовил список всего необходимого для работы в Сеуле из расчёта анализа 100 проб — и давай, можешь ехать в свой отпуск.
Список я сделал за два часа, у меня была заготовка на дискете, перечень всего, что мы брали с собой на велогонку в Финляндию, когда работали в лабораторном автобусе. У нас стоял компьютер Olivetti со скрипучим принтером, но удивительно надёжный, и я быстро распечатал список и отдал его Виталию; копию оставил себе, дома надо будет ещё раз по нему внимательно пройтись, вдруг я что-то пропустил. Семёнов сказал, что в конце августа я должен быть во Владивостоке, там грузимся на борт и идём в Сеул на тридцать девять дней, — просто невероятно, ещё утром мне в голову такое не могло прийти! На следующий день я поехал в Госкомспорт за справкой, что меня командируют во Владивосток, город был закрытый, для разрешения на въезд нужна была справка, а разрешение оформлялось в отделении милиции по месту жительства. Просто так купить билет на самолёт было нельзя.
Всё, еду в отпуск! Из отпуска я иногда звонил Семёнову, как у нас было заведено, в итоге он велел мне прилететь в Москву на несколько дней раньше, но спасибо и на этом; своих, Веронику и Василия, я оставил отдыхать до конца срока. Оказалось, надо было срочно заказывать прочные деревянные ящики для оборудования: всё тяжёлое и большое Госкомспорт отправляет во Владивосток военными транспортными самолётами, и как там наши ящики будут бросать или не будут бросать, неизвестно, но ценное оборудование должно быть тщательно упаковано. Мы с Юрой Долотиным стали чертить и прикидывать размеры ящиков, решили, что доска должна быть «сороковка», не тоньше. В лаборатории было тихо, по официальной версии считалось, что оба прибора будут стоять во Владивостоке, а про то, что один прибор установят на судне и повезут в Сеул, остальные сотрудники не знали или делали вид, что не знали.
Но точно никто не знал, когда наши приборы доставят во Владивосток и куда именно, так что Виталий решил отправить меня пораньше — встречать их на месте и сторожить. Мы получили экипировку сборной СССР, две большие синие сумки, и мне уже не терпелось улететь куда подальше. Но меня мучил последний вопрос, тот же самый, что и перед Калгари, и я осторожно задал его Семёнову: как на одном приборе делать гидролизную и свободную фракцию? Виталий сказал, как отрезал: «Ты не первый год в лаборатории, сам должен решать — и отвечать потом за всё. Самая большая ошибка — это задавать вопросы и показывать, что ты в чём-то не уверен или просишь совета. — Семёнов вздохнул. — Запомни, что сейчас тебе никто не поможет, на твои вопросы никто не ответит и ничего не подскажет, однако сделают вывод, что полагаться на тебя нельзя, раз ты не можешь принять решение или сомневаешься в нём».
Мы немного посидели молча. «Как всё непросто, и кругом одни проблемы», — подумал я, но вслух ничего не сказал.
«Если ты перед Играми скажешь, что у нас что-то не определяется или мы не знаем, как это делать, это может вызвать панику. Пожалуйста, — (очень редкое слово для Виталия), — решай сам и ни с кем не обсуждай. Всё сам, от начала и до конца».
Мне позвонил Юра Думчев и спросил, можно ли будет в Сеуле принимать Сиднокарб. Я сказал, что нет, не вздумай, забудь про этот препарат. Наверное, в тот день мы потеряли золотую медаль в метании диска. Я напомнил Семёнову про Сиднокарб и интерес Донике к этому стимулятору. Семёнов распорядился предупредить все сборные команды, что Сиднокарб в Сеуле будет определяться. Хотя, сказать честно, там он не определялся, сеульская лаборатория применяла стандартные кёльнские процедуры, которые разрушали Сиднокарб.
Всё, всем пока-пока!
5.11 Владивосток. — «Михаил Шолохов» идёт в Сеул
Я прилетел во Владивосток: город туманный и дождливый, необычный и красивый, в центре города пляж и памятник Ленину. Мы жили в новой гостинице «Экватор», там был штаб олимпийской делегации, но московских ребят пока было мало, и все мне обрадовались. Я сразу купил большого камчатского краба, сваренного, расчленённого и замороженного; его куски постепенно оттаивали прямо на столе. Я их жадно поедал с хлебом, запивая крепким и сладким индийским чаем. Краб был самый настоящий, океанский, колючий и вонючий, и запах стоял на весь коридор. Объевшись краба, я охладел к нему на несколько лет.
А обрадовались мне потому, что нужна была рабочая сила: мы три или четыре дня принимали и разгружали самолёты с яхтами, байдарками и лодками, с вёслами и крепежом, с какими-то тяжёлыми коваными ящиками, от которых у нас болели руки и спины. Что за ящики — никто не знал, хотя на них было написано «Госкомспорт» и «Сеул». Оказалось, это была пропаганда, брошюры на глянцевой финской бумаге про Советский Союз и преимущества социализма. А вот и мои ящики! Вроде выглядят как новые, непоцарапанные и небитые; мне выдали военный грузовик, и мы отвезли их в госпиталь ТОФ — Тихоокеанского флота. Там будет первая лаборатория, а вторая лаборатория — в Сеуле! Прилетел Юра Долотин, взялся за установку приборов в госпитале, а заодно ухитрился оформить и подписать заявку на медицинский спирт — и через день мы получили канистру, в ней было пятнадцать литров спирта! П