Кормили на симпозиуме очень хорошо, и мы с Сергеем могли съесть очень много. Профессор Донике внимательно наблюдал за нашим обжорством и расспрашивал, правда ли, что в Москве становится всё тяжелее с продуктами питания и спиртным. Действительно, становилось и хуже, и дороже, инфляция ощущалась постоянно, а на водку, сахар и сигареты выдавали талоны. Поэтому в Кёльне мы отъедались, я там каждый раз набирал килограмма два или три веса, хотя бегал каждый день по часу.
Последующие три месяца я занимался своей диссертацией, сдал все экзамены, и мне назначили дату защиты. Суета не прекращалась, надо было печатать и рассылать автореферат, рисовать плакаты, собирать отзывы и отвечать на замечания. После защиты диссертации по теме «Хромато-масс-спектрометрический анализ кортикостероидов в биожидкостях», где моими оппонентами были ведущие советские учёные, профессора В. Г. Берёзкин и И. А. Ревельский, я просто свалился: температура, слабость и озноб. Моя жена и мама очень этим озаботились, мне даже показалось, что сверх меры, однако вскоре выяснилось, что Вероника беременна и ей следует опасаться инфекций и их носителей. В декабре у нас будет ребёнок — новость была просто ошеломляющая!
6.6 Игры доброй воли в Сиэтле. — Уралец ищет работу в США. — История бойкота Игр 1984 года в Лос-Анджелесе
Приближались Игры доброй воли в Сиэтле, шумно разрекламированные как важнейший старт летнего сезона. Перед отлётом я успел пробежать 5000 метров за 14:55.4 по стадиону ЦСКА, по старой битумной дорожке. Вроде бы внешне я выздоровел, но той глубинной прухи, необходимой для напряжённого бега и страданий, не было совсем, и я натерпелся до упора, вымучивая каждый шаг. И всё, больше уже из 15 минут я не выбежал ни разу. В Сиэтл нас доставили чартером, летевшим через Северный полюс (это тоже преподносили как очередной прорыв в отношениях с США); наши спортсмены пошли на выход, а мы с Уральцем полетели дальше, к Дону Кетлину в лабораторию в Лос-Анджелес.
Хорошее тогда было время, всё было новое и интересное. Лаборатория была загружена до предела, анализировали пробы из профессиональных лиг: американский футбол (NFL) и бейсбол (MBL). Пробы со всех штатов присылали в огромных ящиках с наклейками FedEx. На фоне такого бизнеса Игры доброй воли были сбоку для припёку, и они почти не интересовали Кетлина. Он обсудил с нами планы, дал два дня очухаться после перелёта, преодолеть разницу во времени — и за работу. Вот стали приходить «наши пробы из Сиэтла», мы их готовили к анализу — но они вставали на хромассы в длинную очередь вслед за приоритетными пробами американского футбола. Хромассы кололи пробы день и ночь, распечатки результатов анализов были ужасные; было очевидно, что приборы давно пора чистить, менять колонки и умножители.
Виктор Уралец к работе в Лос-Анджелесе подошёл очень ответственно. Мы привезли из Москвы наши стандарты и пробы мочи в виде сухого стероидного остатка, содержавшего небольшие количества метаболитов станозолола, оксандролона и Оралтуринабола. Это были стеклянные пробирочки с лёгкой грязнотцой на стенках, и всего за час такая контрольная проба становилась готовой к анализу. Наши пробы позволяли оценить состояние и чувствительность самого прибора безотносительно методики или вида анализа — «посмотреть, как он дышит и что видит», как мы тогда это называли; в современных терминах это называется System suitability test. Состояние приборов в Москве поддерживалось таким, что мы всегда видели и определяли целевые соединения в минимальных концентрациях, то есть видели следовые количества анаболиков. Так как основной целью нашего сотрудничества была гармонизации методов и процедур, то отсюда следовало, что хромассы в Лос-Анджелесе должны иметь такую же чувствительность, как и наши хромассы в Москве. Сославшись на эту концепцию, мы убедили сотрудников лаборатории проанализировать московские контрольные пробы: их быстро подготовили к анализу и поставили на прибор.
Как и ожидалось, американские хромассы не видели низких концентраций, все кетлинские приборы давно пора было остановить, почистить и привести в порядок, а затем, строго говоря, повторно проанализировать прошедшие пробы или по крайней мере «наши пробы из Сиэтла». Дон Кетлин очень разозлился, когда узнал о наших проверках, особенно разозлился на Уральца, инициатора этого контроля. Однако нельзя сказать, что это специально было сделано за его спиной, просто в лаборатории он появлялся редко, часами сидел на телефоне в своем офисе или заседал на бесконечных совещаниях. Но в этом случае Кетлин болезненно ощутил выпад в свою сторону и в сторону его лаборатории, поэтому разозлился и выдал такую реакцию. Он прекрасно знал, что Уралец абсолютно прав: так работать нельзя.
Из лаборатории на десятом этаже, где стояли приборы и шли все работы, мы были сосланы вниз, на второй этаж, где происходила приёмка, регистрация и аликвотирование проб. Аликвотирование является первым и важнейшим этапом пробоподготовки. Каждую баночку с мочой надо осмотреть, нет ли течи, затем взболтать-перемешать, сравнить на глаз пробы А и Б, затем одноразовыми пипетками отобрать аликвоты — это небольшие порции, от половины до десяти миллилитров. Объёмы аликвот для разных линий анализа разные, но при этом важно, чтобы все аликвоты были репрезентативными, то есть отражали истинный состав всей пробы. Иными словами, неправильно отбирать из баночки только верхний, прозрачный слой или, наоборот, отбирать со дна, где скопился осадок. Сначала надо всё взболтать и перемешать. Так что несколько дней мы занимались распаковкой федексовских коробок с пробами, пересчётом, регистрацией и проверкой проб — совпадают ли пробы А и Б по цвету и виду, нет ли течи и трещин; затем мы перекодировали пробы и аккуратно — не дай Бог сбиться или ошибиться — надписывали сотни пробирок для аликвот. Открывали баночки, измеряли плотность и кислотность содержимого, затем аликвотировали, вдыхая богатый и разнообразный спектр запахов человеческой мочи. Работали допоздна, даже в субботу и воскресенье, в такие дни Тьерри Богосян, сотрудник кетлинской лаборатории, нас привозил и увозил.
Дон Кетлин обосновал наше изгнание тем, что пришла пора провести полный цикл обслуживания и настройки приборов, так что наверху нам пока делать нечего, а внизу много работы и тоже есть чему поучиться — как правильно обращаться с пробами. Оставалась последняя неделя Игр доброй воли, нас вернули наверх, и Кетлин объявил, что все приборы работают прекрасно и мы продолжаем совместные анализы. Однако Виктор Уралец воспринял такую воспитательную работу близко к сердцу, обиделся и потерял интерес к кетлинской лаборатории, а потом взял и уехал в Сан-Франциско на несколько дней — якобы к друзьям, как он мне сказал. На самом деле он начал поиски работы в США и отправился на интервью.
Оставшись один, я продолжал работать в лаборатории. Кетлин успокоился, и мы с ним обсуждали разные темы; меня интересовало всё, что было связано с бойкотами Олимпийских игр 1980 и 1984 годов, с определением станозолола и тестостерона в те годы. Кетлин рассказал, что Советский Союз объявил о своём «неучастии» в Играх в Лос-Анджелесе на следующий день после отказа американской стороны разместить советский теплоход в порту Лос-Анджелеса. Правда, я по сей день не знаю, где в Лос-Анджелесе морской порт или железнодорожный вокзал, ничего такого вроде бы там нет, это довольно странный город. Ясно было, что во время Олимпийских игр 1984 года на теплоходе должна была работать лаборатория, как это было в Сеуле в 1988 году. Про планы разместить лабораторию на судне в Лос-Анджелесе мне рассказывал Семёнов, а вот в какой момент и почему было объявлено о «неучастии» в Играх, он мне не говорил.
Причиной трагического бойкота Олимпийских игр в Лос-Анджелесе был страх. Страх перед США, самой передовой страной мира, опасения за возможные неудачи советских спортсменов — и извечный страх перед допинговым контролем. Повторюсь, чтобы вы не забыли: главное слово во всех анти-, около- и просто допинговых делах — это слово «страх». Если потерять страх, то катастрофа станет вопросом времени, она будет неизбежна. Именно боязнь катастрофы — а любая положительная проба у советского спортсмена стала бы катастрофой, переходящей в политический скандал, — заставила наших верных ленинцев из Политбюро Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза сломать судьбы целого поколения советских спортсменов и отказаться от участия в Олимпийских играх. Потрясённый отказом и не веривший в такой исход маркиз Хуан Антонио Самаранч звонил в Москву каждый день и спрашивал, что у вас там случилось, почему вы не едете на Олимпийские игры?
На самом деле было почему.
В 1984 году ситуация с допингом в СССР была бесконтрольной. Антидопинговая лаборатория в Москве не определяла Оралтуринабол, тестостерон и станозолол, хотя пустые ампулы и упаковки от таблеток находили в мусорных вёдрах на сборах, в гостиницах и на стадионах. Дон Кетлин был противником кёльнской методики определения тестостерона, но под давлением медицинской комиссии и профессора Донике неохотно ввёл её накануне Игр. Станозолол тогда не определял никто, однако Донике и Кетлин делали вид, что они определяют любые анаболики и что на Играх всё будет новое — и методики, и приборы. А ещё не остыли допинговые страсти по Каракасу, где за год до этого Донике со своими приборами и новой методикой вынудил американских спортсменов бежать с Панамериканских игр. А теперь прикиньте такой сценарий на советскую сборную в Лос-Анджелесе — это страшно представить! И неизвестно было, какие ещё ловушки могли придумать Донике и Кетлин. Этого оказалось достаточно, чтобы у партийного руководства нашей страны возник обоснованный страх: давайте лучше останемся дома. Однако до поры до времени ничего не объявляли, но как только американская сторона заявила, что не пустит в свой порт наш теплоход с подпольной лабораторией на борту, так СССР незамедлительно отказался от участия в Играх в Лос-Анджелесе.