Валентин Сыч строго указал Виталию Семёнову, что в его институте он заведующий лабораторией и больше никто. Раньше, во времена ВНИИФК, наша лаборатория была неприкасаемой, дверь всегда на замке, но теперь мы должны встать в строй и следовать приказам нового директора, писать отчёты о работе, заранее планировать и согласовывать отпуска и командировки. Сыч был строг, но справедлив. Напряжение чувствовалось — и нарастало, Виталия трясло от одного только имени Сыча, да ещё Сергей Португалов стал досаждать, совать свой нос в тяжёлую и лёгкую атлетику. Так что я на всякий случай затих и уклонился от дальнейших контактов и экспериментов с Португаловым. В это время в аспирантуру к профессору Сейфулле пришёл Никита Камаев, я ему очень обрадовался: мы в 1970-е годы росли в одном дворе, на самой окраине, за которой начинался лес; он был помладше, но мы все были друг у друга на виду — и очень дружны.
В ноябре приехали сотрудники лос-анджелесской лаборатории, Майк Секера и доктор Каролина Хаттон. Наше сотрудничество продолжалось. Неожиданно местом проведения Олимпийских игр 1996 года была выбрана Атланта; Афины и бедная Греция проиграли Соединённым Штатам. Стало ясно, что командовать допинговыми анализами в Атланте будут Дон Кетлин и его сотрудники, с чем мы их заблаговременно поздравили. А тут ещё оказалось, что к нашему сотрудничеству с будущего года присоединится Финляндия!
В декабре у нас родилась дочка Марина, мы с Вероникой были рады и счастливы, и год завершился в милой суете с новорождённой. Каждый день вечером меня ждали по два полных ведра пелёнок и подгузников, предварительно прокипячённых. Вернувшись с работы, я полоскал, выжимал и проглаживал с двух сторон эти марли и тряпки, дополнительно прожаривал горячим утюгом все складки — и укладывал в аккуратные стопки. Но для меня это было отдыхом; наверное, так сказывалась моя химическая натура: я люблю стирать и полоскать руками, мыть посуду и, конечно, готовить еду — готовлю я очень хорошо. При этом, раздражая некоторых, люблю повторять фразу собственного сочинения: хороший повар может быть плохим химиком, но хороший химик не может быть плохим поваром.
6.8 Перестройка: трудности и проблемы. — Три недели в Кёльне
Начало 1991 года было очень трудным. Чтобы купить свежего хлеба и молока, надо было приходить к магазину за час до открытия, держаться поближе к двери и мёрзнуть в толпе, слабо напоминавшей очередь. Самый ужас начинался, когда отрывали дверь: возникала страшная давка, и моя новая телогрейка с пришитыми суровыми нитками пуговицами трещала по швам. Чтобы купить 500 граммов сыра и столько же масла (в одни руки больше не давали), приходилось стоять в очереди по два часа, номера писались на руке шариковой ручкой. Иногда в маленьком магазинчике в Троице-Лыкове, куда я бегал бегом, удавалось купить странные вещи — три банки коричневого гранатового сока или три килограмма тёмно-коричневых копчёных цыплячьих окорочков, солёных и жёстких, каких я раньше никогда не видел. Я потом целый месяц их добросовестно грыз с хлебом, запивая крепким чаем. А ещё к шести утра пешком ходил из лаборатории, где я дежурил и ночевал, на Казанский вокзал, чтобы встретить поезд из Саранска — тесть с тёщей присылали картошку, лук, мёд, сало, солёные огурцы и грузди. И сына нашего, семилетнего Василия, на зиму они забрали к себе, поближе к еде — там у них в гаражах и погребах были запасы.
Веронику и Марину, нашу двухмесячную дочку, моя мама договорилась положить на обследование в Кремлёвку, где она проработала тридцать лет. Обследование показало наличие какой-то клебсиеллы, нехорошей бактерии, так что их на целый месяц поместили в отдельный бокс в инфекционном корпусе. Это была невероятная удача — трехразовое питание, бельё и пелёнки каждый день новые и чистые, отдельный выход прямо из палаты для прогулок с коляской в больничном лесу. Советская медицина, всё бесплатно. Просто повезло.
Но мне повезло вдвойне.
Помимо избавления от забот с ребенком и усталой женой, стирки-глажки пелёнок, ежедневной битвы за хлеб и молоко (мне этих двух месяцев хватило за глаза) — вдруг пришло приглашение от профессора Донике на двухнедельный курс обучения европейским стандартам контроля качества лабораторного анализа. Причём обучение плавно перетекало в ежегодный антидопинговый симпозиум, и в итоге получалось двадцать дней в моём любимом Кёльне! Я позвонил Манфреду Донике и спросил, как насчёт вступительного взноса для участия в симпозиуме — он составлял 600 марок, или 400 долларов; я прямо сказал, что таких денег в Госкомспорте для меня нет. Он успокоил и ответил, что всё оплачено каким-то европейским фондом, с моей стороны только билеты, и если вдруг какие вопросы, то сразу звони. Ура, еду! В лаборатории мне немного завидовали — кому же не хотелось на три недели в Кёльн, но Семёнов строго заявил, что это была именно его инициатива, это новое направление и непростая работа и он меня назначил заниматься этим направлением после защиты диссертации.
Была запущена некая европейская программа, поэтому в Кёльне мы получили европейские суточные — по 50 марок в день, итого 1000 марок, по тем временам такая сумма для меня была невероятной. Пожалуй, это была одна из самых лучших командировок в моей жизни, и я всегда буду благодарен за неё Семёнову и Донике. В то нереально тяжёлое время они помогли мне вырваться из холодной, угрюмой и тёмной Москвы в совершенно другую обстановку, влиться в небольшую группу химиков из разных стран, просто отключиться ото всех проблем: только занятия и работа в лаборатории. И ещё бег в парке, где не было снега и грязи, светило солнце, пробивалась зелёная травка, в пруду плавали лебеди и утки — и кролики шныряли под ногами с утра. Днём они прятались в кустах.
Профессор Донике своеобразным путём выделил меня. Только я, единственный из всей группы, приходил в лабораторию по субботам и воскресеньям и работал, как обычный лаборант, возился с мочой и передавал виалки с готовыми пробами старшему персоналу, ставившему их на хромасс для анализа. В выходные дни Донике любил спокойно посидеть в своём кабинете или походить по лаборатории, посмотреть распечатки анализов. Он готовил невероятно ароматный и крепкий кофе, иногда звал меня выпить кофе вместе с ним; Манфред Донике не любил пить и есть в одиночку. В процессе пробоподготовки проводился гидролиз, эта стадия длилась ровно час, и как раз в это время мы ходили на ланч в итальянский ресторанчик неподалёку или заказывали оттуда пиццу — она всякий раз оказывалась очень вкусной, хотя пиццу я не люблю. Донике был в курсе проблем с продовольствием, инфляцией и перестроечными изменениями в нашей жизни и старался подкормить меня при каждом удобном случае.
Зная про нашу советско-американскую программу, Донике расспрашивал меня, как организована работа в лаборатории Дона Кетлина, что американцы делали у нас, а мы у них. Я тоже его расспрашивал, почему ни одна лаборатория не определяла станозолол в 1984 году во время Олимпийских игр в Лос-Анджелесе. Ответ Донике меня поразил — он сказал, что считал станозолол преимущественно ветеринарным препаратом и не думал, что он так широко распространён в спорте. Странно, ведь у нас с 1980 года все тренеры и спортсмены были помешаны на станозололе, причём именно на западногерманском Винстроле, — так неужели это не было известно Донике? Хотя из своего опыта я знал, что такие информационные провалы случались и у ведущих экспертов, так что в те годы немецкие спортсмены могли безбоязненно применять станозолол. Ведь у спортсменов и тренеров информационных провалов не бывает, для них это вопрос жизни или смерти, они точно знали, что станозолол не определялся — и его можно было применять.
Продолжая тему станозолола, я сказал, что мы нашли его у Бена Джонсона ещё в 1986 году, а Донике мне поведал, что, когда через два года Бена поймали на станозололе в Сеуле, было большое давление со стороны канадской делегации и ещё кого-то, чтобы этот случай не объявлять, а тихонечко скрыть. Я тогда не знал, что канадская делегация означала Ричард Паунд. Но принц де Мерод был непреклонен, он был зол на всех защитников Бена из-за того, что во время предыдущих Олимпийских игр якобы были перепутаны сопроводительные документы спортсменов, имевших положительные пробы; их имена так и не были объявлены. В 1984 году в Лос-Анджелесе было взято 1502 пробы, из них 12 были объявлены положительными, а на самом деле там было более 20 положительных проб. Лишь много позже я узнал, что документы не были перепутаны. Просто за день до объявления имён попавшихся спортсменов вся сопроводительная документация с подписями и именами спортсменов была нагло украдена из охраняемого президентского люкса принца де Мерода в гостинице, где он жил.
Однажды профессор Донике спросил, есть ли у меня костюм и галстук. Конечно, ничего такого у меня не было, и тогда он попросил меня назавтра одеться получше. Это не означало, что я плохо одевался, даже наоборот, это его сотрудники приходили на работу в таком старье, которое у нас даже на субботник никто не наденет. Я надел новою рубашку и побрился; в лабораторию пришли важные люди, запахло ароматным кофе и хорошим одеколоном. Из холодильной комнаты на подносе принесли пробу мочи, осмотрели, вскрыли и унесли в работу. Это была контрольная проба Б из Крайши, из восточногерманской лаборатории. Там она была объявлена положительной — нашли анаболический стероид болденон. Но это оказалось ошибкой, контрольный анализ пробы Б в Кёльне показал, что проба чистая. Определение небольших количеств болденона всегда было сложной задачей, у нас иногда бывали подозрительные пробы, но я не помню, чтобы мы хотя бы раз объявили положительный результат.
Принесли распечатки анализа. Профессор Донике позвал меня и представил экспертам и свидетелям анализа: вот доктор Григорий Родченков, коллега и хороший специалист из московской лаборатории, — потом потыкал пальцем в распечатки и объявил, что болденона в пробе нет, и указал, где мне поставить подпись. Вот так допинговая лаборатория в Крайше, важнейшая часть легендарной восточногерманской спортивной системы, потеряла свою аккредитацию, а её директор, доктор Клаус Клаусницер, был исключен из состава медицинской комиссии МОК. Профессор Манфред Донике был в хорошем настроении, было видно, что он удовлетворён таким исходом. Но мне было не по себе и как-то грустно, я три раза бывал в лаборатории в Крайше, там всегда было интересно, а доктор Клаусницер был заботлив и следил, чтобы нас хорошо встречали и принимали, возили и кормили.